Это был лишь некий устоявшийся церемониал, который заставлял сжиматься сердце, задерживал дыхание, и холодил кровь, но не проливал её… Именно эту простую мысль и пытается растолковать своему трепещущему от ужаса отцу догадливый и многомудрый Йосеф. Но отец его, разумеется, понять не может.
Недельный раздел Ваера
Михаил Ривкин
И было, после этих событий Б-г испытал Авраама /…/ И пришли на место, о котором сказал ему Б-г; и устроил там Авраам жертвенник, и разложил дрова, и связал Ицхака, сына своего, и положил его на жертвенник поверх дров. И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы зарезать сына своего. Но воззвал к нему ангел Г-сподень с неба и сказал: Авраам! Авраам! И он сказал: вот я. И сказал тот: не заноси руки твоей на отрока и не делай ему ничего, ибо теперь Я узнал, что боишься ты Б-га и не пожалел своего сына единственного ради Меня. И возвел Авраам очи свои, и увидел: и вот, баран позади, запутавшийся в чаще рогами своими. И пошел Авраам, и взял барана, и принес его во всесожжение вместо сына своего. И нарек Авраам имя месту тому «Г-сподь усмотрит». Посему ныне говорится: «на горе Г-сподней усмотрится». (Брейшит 22:1 9-14)
И когда мы пришли на место, я построил из камней жертвенник и разложил на нем дрова, и связал дитя веревкой и положил его поверх дров. И взял нож и закрыл тебе левой рукою оба глаза. И когда я приставил нож и лезвий ножа к твоему горлу — вот тогда я ослушался господа, и рука моя опустилась, и нож выскользнул, и я пал на лицо свое и грыз зубами землю и траву земли, и колотил их ногами и кулаками, и кричал: «Заколи, заколи его ты, господь и губитель, ибо он для меня все на свете, и я не Авраам, и душа моя отказывается повиноваться тебе!» И когда я кричал и колотил землю, гром прокатился по небу от этого места и укатился вдаль. И был у меня сын, и не было больше господа, ибо я не нашел в себе силы выполнить его волю. Да, да, не нашел, — простонал он, качая лбом, по-прежнему прижатым к руке, в которой был посох.
— Неужели в последнее мгновенье, — спросил, поднимая брови, Иосиф, — душа твоя дрогнула? Ведь в следующее мгновенье, — продолжал он, так как старик только молча немного повернул голову, — ведь в ближайшее же мгновенье раздался бы голос и воззвал бы к тебе: «Не поднимай руки твоей на отрока, и не делай над ним ничего!», и ты бы увидел овна в чаще.
— Я этого не знал, — ответил старик, — ибо я был как Авраам, и эта история еще не произошла.
— Но разве ты сам не сказал, что воскликнул: «Я не Авраам»? — с улыбкой возразил Иосиф. — А раз ты им не был, значит, ты был Иаковом, моим папочкой, и эта история была стара, и тебе был известен ее исход. Ведь и мальчик же, которого ты связал и хотел заколоть, не был Ицхаком, — прибавил он опять с тем же изящным движением головы. — Таково уж преимущество позднего времени, что мы уже знаем круги, по которым движется мир, знаем обоснованные отцами истории, в которых он предстает. Ты мог вполне положиться на голос и на овна (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 т. 1 стр. 86-87)
Читатель сразу понимает, что Яаков и Йосеф совершенно по-разному воспринимают и переживают рассказ о жертвоприношении Ицхака. Яаков целиком «внутри» этого рассказа. Он полностью отождествляет себя с Авраамом, до конца растворяет своё Я в Я Авраама. Вместе с Авраамом переживает его внук весь запредельный ужас того, что должно произойти через несколько мгновений. Для Яакова эта история происходит с ним самим совершенно реально. Вернее, эта история может — и более того — должна реально с ним произойти. Единственное различие состоит в том, что, даже полностью слив своё Я с Я Араама, Яаков отлично понимает, что не сможет достичь столь же полного слияния на уровне Сверх-Я, и потому в самый ответственный момент нож выпадает (выпадет?) из его рук…
Для Йосефа это именно рассказ, некое последовательное описание того канонизированного ритуала, который, надо полагать, происходил, или должен был происходить, в каждом поколении. Это некий ритуал инициации, точнее, инициации-освящения, который должен был пройти, в той или иной форме, младший и любимый сын главы рода, чтобы законно унаследовать всю великую власть и, главное, сакральный статус патриарха. Только после такого ритуала наследник становился «единственным и избранным». Ритуал был расписан во всех деталях, и, на самом деле, наследнику ничего не угрожало. Это был лишь некий устоявшийся церемониал, который заставлял сжиматься сердце, задерживал дыхание, и холодил кровь, но не проливал её… Именно эту простую мысль и пытается растолковать своему трепещущему от ужаса отцу догадливый и многомудрый Йосеф. Но отец его, разумеется, понять не может.
Яаков целиком и полностью, и свои Я, и своим Сверх-Я принадлежит к седой архаике. Он олицетворяет в этом диалоге тот тип сознания, в котором личное ещё не отделено от родового, индивидуальные переживания полностью, или во многом, повторяют унаследованную от далёких предков ролевую матрицу переживаний, в данном случае — переживания патриарха, ведущего любимого сына на заклание. Йосеф же олицетворяет в этом диалоге иной тип сознания. Он делает широкий шаг навстречу новым моделям мышления, твёрдо разделяющим личное и родовое, индивидуальное и ролевое, отрефлексированное и спонтанное, свободно выбранное и ритуально канонизированное. Для него архаика — это уже «колодец глубины несказанной», куда интересно заглядывать, который притягивает своей бездонной глубиной, так, что иногда кружится голова, но который, тем не менее, остаётся чем-то внешним. В отличие от Яакова, Йосеф ни на секунду не забывает, что он — не в глубине колодца, а сидит на его краю, и заглядывает в него снаружи. Он отлично знает, чем кончилась история с Ицхаком, вернее, чем она кончается всякий раз, и потому без особого страха готов представить себя на месте связанного отрока. Как и всегда в случае диалога между представителями разных типов сознания, это «диалог глухих», его участники просто не понимают друг друга. Именно поэтому диалог не завершается каким-то общим выводом, а плавно перетекает на другую тему.
И хотя автору этих строк, и, смею полагать, многим читателям психологически проще отождествить себя с Йосефом, попробуем ещё раз прочесть эту историю глазами Яакова. Для Яакова самым сложным и мучительным становится именно ясное осознание того, что он не выдержал, и не мог выдержать того испытания, которое выдержал Авраам, и, в результате, остался «с сыном, но без Г-спода». В отличие от Яакова, Авраам, как известно, остался и с тем, и с другим. Но для всех еврейских толкователей, комментаторов и мыслителей главным в этой истории оставался вопрос: а в чём же, на самом деле, состоял высший смысл столь страшного испытания? И ещё один неизбежный вопрос возникает при чтении этих всем хорошо знакомых строк. Лучше всего этот вопрос сформулировал сам Йосеф. Пытаясь убедить своего отца, что тот непременно устоял бы в великом испытании, Йосеф дважды обращается к Яакову от имени Творца, и произносит, буквально на одном дыхании, два призыва, которые прямо друг другу противоречат! Как будто Б-г, страшно сказать, передумал в самый последний момент!
«Я царь баалов, бык Мелех. Принеси мне в жертву своего первенца!» Но когда Авраам приготовился принести его в жертву, господь сказал: «Посмей только! Разве я царь баалов, бык Мелех? Нет, я бог Авраамов, чье лицо не похоже на землю, потрескавшуюся от солнца, а похоже на лик луны, и то, что я приказал, я приказал не затем, чтобы ты это сделал, а затем, чтобы ты узнал, что не должен этого делать, ибо это просто мерзость перед лицом моим, и кстати вот тебе овен» (Томас Манн Иосиф и его братья Москва АСТ 2000 т. 1 стр. 88)
Даже у самого боговерующего читателя неизбежно возникает вопрос: а не слишком ли это хитрый заход: «я приказал не затем, чтобы ты это сделал, а затем, чтобы ты узнал, что не должен этого делать»? Неужели не нашлось никакого другого способа проверить преданность Авраама, и объяснить ему «кстати», что приносить в жертву нужно именно овна и других животных, но никак не людей?
Величайший еврейский мыслитель двадцатого века, рав Авраам Ицхак а-коэн Кук, посвятил этой теме одно из самых своих тонких и глубоких теологических рассуждений. Важно понимать, что для р. Кука язычество, при всей своей дикости, жестокости, разнузданности и извращённости, было своего рода попытками, пусть примитивными, неумелыми, нелепыми и контрпродуктивными, нащупать, «поймать в тёмной комнате на ощупь» некую великую истину служения высшему, сверхчеловеческому началу. Это были, воистину, «попытки с негодными средствами», попытки, обречённые на провал в страшные трансфизические бездны, но это были попытки, обращённые «из глубин» в Свету!
«И та глубокая душевная зависимость от идолопоклонства, в котором дикий человек видел высший смысл, столь сильная зависимость, что она побеждала даже родительское милосердие, и делала зверскую жестокость к сыновьям и дочерям обычным правилом в служении Молеху, есть некий затемнённый результат скрытого в глубинах человеческого сердца порыва и чувства. Это интуитивное чувство, что божественная сущность дороже всего, и самый дорогой нам человек — ничто в сравнении с ней.
И когда настало время велению Б-жьему предстать в своей истине и чистоте, явилось оно во всей своей мощи именно как испытание Авраама Ицхаком. Это испытаните призвано было показать, что горячая жажда и стремление к божественной сущности не требует обязательно такого затемнения, не требует такого жуткого и презренного облачения, как у идолопоклонников, у которых проблеск божественного добра теряется и гаснет без следа. Но этот проблеск может явиться и в своей первозданной чистоте. Это грубое и затемнённое облачение бесконечно далеко от величайшего душевного потрясения, выявляющего истинное душевное величие человека. И с какой же силой этот проблеск освещает тогда все пути человеческие, как он исправляет тогда общественную жизнь, и какую могучую основу он даёт тогда для духовной жизни человека, для всех его вечных устремлений!
Это всё известные вещи. Преимущество Авраама в том, что горячая привязанность к божественной сущности не убывает и в этом, светлейшем своём проявлении. И это нашло своё выражение в испытании Авраама, которое останется вечным образцом для грядущих поколений. Даже в чистейших проявлениях истинной веры, вознесённой надо всеми чувственными сторонами, есть проникновение и устремление в самые глубины сердца. Если бы не это, то человечество стояло бы перед выбором между дикой и неуёмной чувственностью, которая бушует изо всех сил в отношениях к божественному, и между холодной и сухой духовностью, лишённой всякой жизненной полноты и силы»
Иными словами, можно представить себе, что в ходе своих долгих споров с язычниками, в ходе тех споров, о которых мы уже писали, Авраам слышит такой вопрос: допустим, ты сможешь убрать из нашего мира «похоть идолопоклонства», убрать жаркое чувственное стремление слиться с божеством в разнузданном экстазе, допустим, что ты сможешь сублимировать чувство божественной близости и свести его к ясному и бесплотному познанию Единого, очистишь наши мысли и наши сердца, допустим! Уверен ли ты, что и в этом чистом и «холодном» мире сохраниться та же безграничная преданность, та же жертвенная и безоглядная любовь к Всевышнему, которую мы демонстрируем своими жуткими, кровавыми, но при этом и самоотверженными обрядами?» (אגרות ראיה כרך ב’ עמ’ מ»ג)[Игрот Реая, том 2 стр. 43]
Испытание Авраама стало тем уверенным «да» которое и поныне звучит в сердцах его потомков.
