Не рюмка, и не стопка — стакан. Путь даже и не налитый до краёв, но всё-таки — стакан! Миска с этими самыми, фиолетовыми, под ажурными луковыми пёрышками, с постным маслицем, рядом с дымящейся паром разварившейся картошкой цельными клубнями. Э-эх! За ваше здоровье, какую страну просрали.

Ноябрь 18-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Арбузная душа

С арбузом я познакомился впервые в самом начале 50-х, в Тамбовском гарнизоне, куда был направлен мой отец по окончании Ленинградской военной академии связи.

И сразу полюбил его — за сладость и огромность.

Тамбов — картофельный край, а потому в голодном послевоенном СССР картошка была главной едой, даже не хлеб. К тому же мои родители — из Поволжья: отец — саратовский, мама — пензячка. В нашей семейной кухне картошка и рыба были непременными участниками застолья. И в первую же тамбовскую осень мы освоили замечательное блюдо: горячая разваристая картошка с селедкой, нарезанной крупными ломтями, и… арбуз, крупными фрагментами. Это необычное сочетание оказалось необычайно вкусным. У нас в семье вообще все любят сладкое с солёным, например, чай с килькой или селёдкой.

Так как мой день рождения в сентябре, то в семье установилась традиция покупать к праздничному столу огромный арбуз, самый большой. Стоили эти арбузы необычайно дёшево, и даже, когда мы вернулись в Москву, они шли по 5 копеек кило без выреза и 10 копеек — с вырезом.

Студентами мы после кино (на лекции мы старались не ходить) покупали арбуз и тут же, на улице, сжирали его рядом с уличной урной. Разламывать и разваливать арбуз без ножа мы все умели мастерски, и это потом мне очень пригодилось.

В херсонский колхоз-миллионер нас занесло на дальней практике. Местные арбузы — тёмного мутно-зелёного цвета, без полос. Очень сочные, с чёрными семечками. А до арбуза был обед в колхозной столовой: огромные тарелки с восхитительным и жгучим борщом, здоровенные, в пол-тарелки, котлеты с картофельным пюре, а после арбуза — ведро местного ркацители из подвала. Сытый студент — это оксюморон, но тут мы наелись, а на вино из группы в 20 человек осталось только двое. Ведро мы чуть не допили, совсем немного.

Уже став кандидатом, я вынужден был подрабатывать в Моспогрузе: овощные базы, Южный порт, заводы. Хорошая работа — разгружать вагоны или баржи с арбузами, но руки потом, к вечеру, просто отваливались. Зато как хорошо во время перекура шваркнуть понравившийся арбуз о железный борт, развалить его и уписывать холодную сладостную мякоть, погружаясь в неё по самые уши.

В 70-е я с приятелем-художником повадился ездить в Астраханскую область и в Калмыкию на заработки. Мы везли с собой Ленина в масле на холсте, и это было визитной карточкой, открывавшей колхозные кассы по статье «наглядная агитация». Помню, в Камызяке мы заправили местному председателю аж двух Лениных — на белом и красном фоне, напялили обоих на подрамники, а заодно получили заказ на гвардейцев пятилетки и прочую графику. Помимо денежной оплаты нам выделили 10 цесарок и по два арбуза в день. Арбузы были килограмм по 15 каждый. Я таких сладких в жизни своей не едал: ешь, а мякоть от сахаристости к щекам и ушам прилипает.

Советское, да и послесоветское сельское хозяйство — настоящая шагренева кожа. Когда-то арбузы выращивали и в Якутске, и в Шушенском, маленькие, конечно, но — арбузы.

В своих скитаниях по уже умирающему СССР занесло меня в Волгоград, на завод по производству цукатов. Главный технолог завода с горостью показывал мне поточную линию, где арбузы рассекались, мякоть срезалась в помои, а очищенные корки шли на переработку в цукаты. Стоя у красного ручья, текущего куда-то в Волгу, я просил прощения у пустыни Калахари и местных бушменов за варварство, царящее на одной шестой.

Сейчас в России с арбузами беда: на рынке хозяйничают северокавказцы. Они спринцуют арбузы мочевиной или просто мочой, ускоряя созревание, поэтому до августа арбузы лучше не покупать. Кроме того, арбузы очень восприимчивы к нитратам, которыми их пичкают на Кавказе и в Нижнем Поволжье весьма цинично.

Поэтому, если вдруг очень захочется арбуза, я еду в Италию или прилегающие к ней Тироль и Баварию. Эти арбузы есть можно.

Сыр с трюфелями

Мы, старая пенсионная пара, как-то побывали в Вене, понаслаждались бульварами и парками города, оценили венскую архитектуру и бурную музыкальную жизнь, отведали знаменитые свиные рёбрышки, прокатились на речном пароходике по прекрасному Голубому Дунаю, словом, как говорит нынешняя непутёвая, оттопырились по-взрослому.

В Москве подобного рода удовольствия для нас, пенсионеров, получающих на двоих 40 тысяч рублями ежемесячно, уже недоступны: захотели пойти в один из любимых нами театров, достаточно демократичный по ценам — билеты стоят 20 тысяч, остального не хватит даже на лекарства, которые суммарно стоят 30 тысяч, а ещё очень хочется заплатить за квартиру и прочие неизбежные услуги (10 тысяч) и хоть что-нибудь поесть, а уж на счет обуви-одежды мы давно перешли на формулу Бориса Родомана «в этом меня и похороните, хорошо будет гореть вместе со мной».

А в Вене — хорошо и скромно, если ненадолго.

Изюминка этого путешествия-приключения — огромный, почти бесконечный рынок Naschmarkt, начинающийся с цветов и заканчивающийся Блошиным рынком:

А внутри -толкучка и обжираловка:

Посидели мы в такой вот харчевне, кто с полюбившимся венским шницелем под местное — не хуже баварского — пиво, кто с горячими морепродуктами под местное, очень недурственное белое сухое, разомлели, размечтались и потянуло нас прихватить с собой в Москву небольшую коллекцию австрийских сыров, благо, сырных лавок здесь — уйма.

Мы выбрали самую большую, с самыми австрийскими продавцами. Долго рассматривали витрины с независимым видом, потом подобрались к прилавку с продавцом.

— Was wollen Sie?

— Нам бы сырку, местных сортов, что посоветуете?

— Bitte wählen Sie: ich kann diese Sorten empfehlen: Saint Severin, Osterkron aus Stiria, Tiroler Bergkäse, Moosbacher, Graukäse, Amadeus zu Ehren von Mozart, sehr jung Kugelkäse.

Мы выбрали коробочку Сан Северина, Лосиный источник и Серый сыр — из-за пикантности аромата и вкуса, всего три сорта по 300-500 граммов каждого и по цене от 12 до 26 евро за кило.

— А как нам довести это до Москвы? Вечером у нас рейс и до дома мы доберемся только к полуночи, а сейчас в Москве только 6 часов.

— Wir werden diese Käse packen, damit Sie nach Moskau bringen können und dass sie im Flugzeug nicht stinken.

Разморённые и расслабленные, очарованные ловкостью и учтивостью молодого продавца, мы заплатили за покупку, тщательно упакованную в пуле— и запахонепробиваемую бумагу. Дороговато, конечно, получилось — аж на 70 евро, но в головах наш стоял ералаш от предстоящего пиршества в кругу приглашённых друзей.

Лишь упаковывая сыр в чемодан, мы обнаружили в пакете с сырами чек, где были и Saint Severin, и Moosbacher, и Graukäse, и ещё пол-кило неведомого нам Käse mit Trüffeln, аж по заоблачным 80 евро за кило: ловок, однако, шельма-продавец.

В Москве мы устроили сырную пирушку для друзей, с виноградом, грецкими орехами и хорошим итальянским вином — австрийских вин у нас не бывает. Всем очень понравились австрийские сыры, особенно наш рассказ о сыре с трюфелями, который мы не довели, потому что съели его в Вене, соблазнённые ароматом и вкусом сыра.

Друзья ушли от нас упоённые мечтами и надеждами когда-нибудь отведать восхитительного сыра с трюфелями.

Мы также частенько вспоминаем о нём, как о самом вкусном и необычном сыре в своей жизни. Как и наши друзья, мы тоже мечтаем отведать когда-нибудь Käse mit Trüffeln, и эта мечта согревает и украшает нашу давно уже наступившую старость.

Снеток

Как же подл устроены этот мир и память человеческая: в Интернете битком материалов про снетка, но все — актуальные, ничего исторического. И точно также про шпрота: была когда-то на Балтике такая рыбка, но в 50-е её выловили дочиста и с тех пор коптят и раскладывают по банкам, заливая прованским (оливковым, стало быть) маслом, либо балтийскую кильку, либо балтийскую же салаку. Тоже произошло и с копчёной треской в масле — нет больше таких консервов и никто не помнит ни вида, ни вкуса. А ещё пропали капуста провансаль (настоящая, по 45 коп. за кило!), «уди-уди» со своими китайскими старьёвщиками в калошах на босу ногу, банки и горчичники, гоголь-моголь для простуженных, мусс (то, что сегодня называют муссом, дрянь какая-то, а не мусс), горчичный хлеб, ситники, уличные аквариумы со свистящими в них ментами, чернильницы-непроливайки, промокашки и перо №86, счёты и арифмометры, нарукавники, бабки с семечками, городки и городошные биты, воробьи, картошка, запекаемая в опавших осенних листьях — господи! кому это всё могло помешать? Особенно жаль, конечно, снетка.

Вот цитата из собственной «Жратвы»:

Отдельно — о снетке. Их на килограмм (по сорок копеек на старые) в любом магазине завернут огромный куль — в руках не унесешь. Конечно, снетка можно и так есть, как семечки. Белесый, скрученный, прямых рыбок почти и нет. Вкусно. Но — варварство есть их так. Из снетка вяленого суп варят. С пшенкой. Немного картошечки. Ну, там, лук, конеч­но, перцу пару горошин. При готовности заправляют молочком или сметаной. Суп это, а не уха. Но не это важно. Суп из снетка с пшенкой — уникальный суп. Это — одно из немногих блюд, в равной мере почетное и на столе бывшего партийного бонзы и торгового богача, вплоть до директора «Гастронома» и даже торговца пивом, и на учительском столе, и на тум­бо­чке дворника. Незазорно похлебать суп из снетка и народному артисту, и герою-развед­чику, и знатному стахановцу, и юному мичуринцу, специалисту по губоцветным и выявле­нию скрытых вейсманистов-морганистов по подвалам и баракам. Снетка любят все. И те, кто виснет на трамвайной колбасе, и те, кто мечтает забыть о нашей колбасе и наших трамваях, и даже те, кто давно позабыл, что живет в мире коммунистических иллюзий.

«40 копеек старыми» имеются в виду хрущёвские деньги, 1961 года, на сталинские — 4 рубля.

Снеток тот был азовским. Азовское море когда-то кишело рыбой, до 80% морского лова СССР приходилось на это скромное и мелководное пространство. И вылавливали беспощадно, как будто это — не мелкая бессловесная тварь, а бич Господень. Вылавливали гораздо больше того, что надо и могли съесть. Потому что по законам советской экономики рыба, чем мельче, тем дешевле. И её вылавливали не столько для потребления, сколько для выполнения плана, а потому основная часть этой рыбы просто выбрасывалась и уничтожалась, как уничтожались, например, арбузы — просто потому, что стоили 10 коп. за кило — не жалко. Теперь у нас не плановая, а рыночная экономика, теперь не жалко и дорогую рыбу выбрасывать: в этом году лосося было так много, что рыбаки выбрасывали рыбу на берег тысячи и десятками тысяч тонн, на сгниение, лишь бы цены на рыбу не падали.

Конечно, не только Азовское море славилось своим снетком: и в Чудское озеро Бог напхал его немерянно, и в Белое море, и в северные озёра, да непросто в озёра, а поближе к бережку, на хорошо пригреваемые мелководья, чтобы человеку было удобно брать его. Скатился снеток аж до Верхней Волги, видать, с помощью перелетных птиц.

Ещё из снетка делают «снеток в томатном соусе без рядовой укладки» — ну, это то, что с пола сметут, по банкам разбросают, томатным соусом из неизвестных растений заправят и закатывают по 50 рублей за банку. Если у вас давно уже не было изжоги — гарантированное средство для её вызывания.

Биологически снеток — мелкая и мельчайшая корюшка, с тем же дивным ароматом молодого огурца или молодой крапивы. Жарить там практически нечего — снеток хорош вяленый, так называемой мокрой вялки: рыбу сутки держат в саламуре, крутом рассоле, чтоб яйцо или картошка плавали, очень рекомендую добавлять резаный или тёртый на крупной тёрке имбирь. Потом тщательно обсушивают и вялят в духовке или коптилке горизонтального наклонения.

Помимо супчика, вяленый снеток любит идти к пиву. Во Пскове на рынке он продаётся поллитровыми или литровыми банками, очень сорный и невзрачный, потому как соли тут не жалеют.

В Ейске, Азове, Темрюке и других местах, свидетельствующих о том, что и у Всевышнего прогрессирующий склероз, снеток идёт в основном на вес, но тоже, знаете ли, совсем не тот, что был когда-то. Единственное, что утешает: пиво в Ейске как было моча мочой, так до сих пор и остаётся.

Вкусная Россия

1. У бога врачевания Асклепия Эскулапа было несколько дочерей: Гигиея (Здоровье), Панакея (Всецелительница), Санита (Чистота), старшей из них считалась Кулина (Питание). Искусство питания и приготовления пищи — важнейший раздел любой культуры: национальной, конфессиональной, семейной.

2. Для географии это искусство приобретает в настоящее время особое значение: развивается гастрономический, пивной, винный туризм, в ходе глобализации происходит интенсивный кухонный и рецептурный культурный обмен, появляются гастрономические гомологи (Макдональдс, суши, пицца, Бургер Кинг, кофе и т. п.). Люди стали весьма мобильны и постоянно сталкиваются с различными гастрономическими и кулинарными ситуациями, то страдая от непривычных блюд и напитков, то наслаждаясь ими.

3. Россия — страна многокультурная, поликонфессиональная, многонациональная. Всё меньше, однако, остаётся эндемичных и экзотичных блюд и ед, особенно на бытовом, социокультурном уровне, уровне семейной культуры, общепита и розничной торговли в супермаркетах. Формирование общенациональной «федеральной» кухни и тем более космополитизация кухни — одна из наиболее заметных и болезненно переживаемых проблем культуры еды в нашей стране.

4. В основе исследования лежит очерк генезиса, истории формирования, принципов русской кухни, отдельно — советской кухни и советского общепита. Утверждается, что, как и язык, и вся русская культура, русская кухня уходит своими корнями в финно-угорские и славянские начала; она оказалась весьма восприимчивой к влияниям греческой и средиземноморской культуры, монгольской, тюркской, позже — персидской, а в последние три века — европейской (голландской, итальянской, французской, польской, немецкой прежде всего, отчасти английской и испанской), а в 20-21 веках — также американской и японской. Эклектичностью во-многом объясняется разнообразие и богатство русской кухни.

5. Особое место в становлении отечественной кухни сыграл советский период, имевший по большей части негативный и антигуманный характер, весьма тяжёлые негативные последствия, не преодолённые до сих пор и вообще в принципе непреодолимые.

6. Принципиально во «Вкусной России» географические границы рассматриваются весьма расплывчато и не коррелируют с политическими и административными — кавказский шашлык в этой кухне занимает такое же законное и автохтонное место, как и украинский борщ, центрально-азиатский плов или китайский чай.

7. В качестве примеров рассматриваются: архангелогородский лабардан, астраханская кулебяка, байкальская расколодка, бурятские позы, татарские манты, кавказские хинкали, гурьевская паюсная икра, копчёные миноги из Вистино, король Чудского озера снеток, корюшка Ладоги и Волхова, ленинградский бутербродик, лиманский сыр, липованская уха, квашеная капусты из Рыбного, мочёная антоновка из Мценска, пальцем деланная колбаса, пастила коломенская, ржевская и белёвская, петушиные гребешки, пряник на три буквы, Кудымкар — родина пельменя, рождественский гусь, сибирский груздь, три столицы малосольного огурца, хреновуха и другие местные напитки, царский хлеб из Томска, мурманский и владивостокский копчёный палтус, шницель по-биробиджански и многое-многое другое.

Ностальгия

Ностальгия (тоска по дому или по прошлому) тесно связана в нашей ментальности с водкой и селедкой, этой рифмованной до банальности парой. И даже неизвестно: они вызывают ностальгию или ностальгия вызывает их.

Ностальгия давно перестала быть опасной болезнью и першла в разряд устойчивых поводов выпить.

Конечно, водка в ностальгии обязательна и всенепременна, но что касается селедочки (с картошкой и реже без неё), то тут возможны варианты: солёные грибы, квашеная капуста, просто Сталин, без закуски, автомобиль «Запорожец».

Я знал одного непьющего русского эмигранта (такие в природе бывают, их называют эндемиками): он в приступе ностальгии ехал в общественный туалет при заправке на полдороге между Монтереем и Сан-Франциско. Туалет утопал в цветах, в кабинах журчала психоделическая музыка, тряпошные полотенчики были свёрнуты в трубочки, кругом распространялись благоухания и благовониями, тоска по родине постепенно рассасывалась, и возвращаться в Совок больше не хотелось.

У меня, конечно, ностальгия проходила по-другому.

Приехал приятель, Володя, с «Анной Павловой» наперевес: ужасная мерзость и дрянь с какими-то психотропными добавками, десять долларов за полгаллона с ручкой.

Я запёк полдюжины здоровенных картошек, достал банку самодельных солёных опят, тарелку самодельных же солёных огурцов, толстые такие, с желтизной, на фермерском рынке увидал и скупил всё ведро, сам же и засолил, ну, селёдку крупно покромсал — куда ж без неё?, польская kielbasa, а по-нашему краковская полукопчёная, черняшечка, настоящая, немцы торгуют, дорогущая, зараза, пару стаканов, само собой, прихватили, и расположились на крокетной лужайке, над дорогой. Внизу машины пробегают, на нас пялятся, дождевалка круговая работает, нас с лужайкой поливает, в небе луна золотистая, полуметровая висит — ну, чем не ностальгия? Только успевай подливать её, отраву такую. И размышляется так легко и высоко: экая, однако, гадость, эта советская жизнь.

Теперь вот, с годами, уже не то. Да и тоски по родине давно уже нет, одна тоска от этой самой родины — уже 14 лет как живу здесь.

А ностальгия, тем не менее, не отпускает. И посреди чекистского рыночного мезозоя вспоминаются Афины времён Великого Поколения: Перикл, Софокл, Платон, Сократ, зубоскал Аристофан, Фидий, Геродот, совсем ещё молодой Алкивиад, широкие мраморные скамьи для совместного возлежания, для симпозиум, молоденькие рабыньки разносят вино и сухофрукт, совсем как в Лас-Вегасе, цикады духарятся в траве, какие разговоры ведём!

Или того лучше, на озере Кинерет: Андрей с Симоном. Ещё не Петром, на костре телапию жарят, вино красное из Каны Галилейской по кругу ходит, Учитель дивные и простые вещи рассказывает, и в небе звёзды своей красотой доказывают истинность реченного.

И дальше — в саду Эдемском, ещё до всяких Лилит и Ев, наедине с Господом, почёсывая за ухом громадного мурлыкающего льва, рассуждать о том, что вот, скоро, и вино придумаем, и наш совсем недалекий предок Ной на склоне Арарата напьётся им до блаженного забытья, и как это будет хорошо, да и нам бы сейчас не помешало по стаканчику…

… вот, о чём нынче ностальгируется, и на чём затихает и замирает упокоённая душа.

По белым

Этот год чудён был на грибы.

В кержацких лесах всё лето были только лисички, опята прошли в три дня — и сгинули, а белые появились лишь в конце сентября, но идуи до сих, а уж ноябрьские на носу.

За Окой, в тульских лесах и лесочках, грибы шли всего одну неделю, но так обильно, что хватило на весь сезон.

А в калужских необъятных лесах, за Вереёй и Протвою, их было неслыханно и даже после первого снега ещё в изобилии — чистые, ядрёные, здоровенные.

Нас в первый ноябрьский уикэнд сюда и занесло.

В пёстром лесу по валежнику и кочкарнику, однако, накувыркаешься: и прошлись-то по лесу всего ничего, а ноги сами начинают в суставах вращаться, непроизвольно и по собственному почину, не слушаются ни головы, ни голоса.

Грибов, конечно, поднабрали, для такой поры рекордно, но вообще-то — скромно, хотя, на удивление, попадались и совсем молодые экземпляры, и вполне взрослые мужики вроде этого:

В деревенской избе, что напротив нашего дома, нас уже ждали. Самогон тут варят по старинке, с сивушной туманной синевой, крепостью градусов в 80, так что дух захватывает. Такое пить рюмками нельзя — грех. Ахнул целый стакан, огурец солёный, в меру упитанный, хрумпкий, с одной стороны мрачно-зелёный, а с другой — полупрозрачно-светло-зеленый, будто приведение водяное, из морозной уже бочки, аж зубы ломит и в висках тьма болезненная заламывает, а на чёрной краюхе шмат сала с нервно-неровными краями, хрен самотёртый — глаза на лоб, если дыхнуть поглубже того хрену, так с копыт валит. И тепло по всему телу, и всё проходит, все боли и охи, организм занимает командные высоты в теле и мобилизует все органы чувств и мыслей в одном направлении: «в баню!».

В бане по-взрослому, с остервенением, чтоб шкура пятнами пошла, как у розового леопарда, и веники чтоб исхлестались — вот где холодный квас нужен, до изнеможения нужен. И душ — холодный, и «бассейн» — чтоб ступни, когда туда солдатиком, от холода сводило.

И так — три захода, больше уже никто не выдержит.

Ну, понятно, после такого за ужином жор наступает. Чего угодно и сколько угодно сожрать можно, под разговоры-то, о былом и грядущем, скорей бы не наступало, о том, что жить стало невозможно, но только это нам и остаётся жить, потому как другого времени для жизни уже нет, не было и не будет, да и не с кем стало жить.

В ночь проваливаешься как в пропасть — в первой серии сна. Ничего в этом сне не виидать, ни синь-пороху.

Потом нездоровый образ жизни всё-таки изгоняет тебя из налёжанного тепла: надо освобождаться от набродившегося за день. После этого, до нового провала в сон, слышишь как кто-то караокается сам с собой на разные лады, но это — ненадолго, и вот теперь сон –явственный: пестрядинный осенний березняк с молоденькими ёлочками, мухоморы в мягком ковре из опавших и уже почерневших листьев, белый стоит, гордый, словно с картины Ивана Шишкина «Среди равнины ровныя», а дальше — ещё и ещё, не грибы, а настоящие дубки, савраски пегие, то под ёлочкой, то од берёзою. И только белые — никаких других. Говорят, грибы во сне собирать — к счастью, а кому — к удаче, а кому — к деньгам. Не знаю, наверно, пенсию пять начислили, как и месяц назад.

И так сладко спишь от всего этого видения, как будто совсем недавно родился и ещё нескоро помирать.

А ведь мне скоро, через шесть лет, стукнет 80…

Чернушечка

Вот чернушка, гриб простой и незатейливый. Чтоб поднять ему цену, называют теперь его «чёрный груздь», хотя никакой он не груздь, а просто чернушка, и вовсе не черный, а сверху грязно-тёмно-зеленый, снизу же — светло-мутно-зеленый, при обработке в соленье (а ни на что другое он и не годен) — фиолетовый.

Все способы переработки чернушек — фальшивки, кроме одного — холодного соления.

Во-первых, собирать надо только мелкие чернушки, не более юбилейного советского рубля, а все крупные превращаются в лохмотья. И чтобы шляпки были завернуты внутрь: если развернулась — не бери, оставь лосям и лохам.

Гриб этот массовый, неприхотливый, очень любит старые берёзы и молодые ёлочки. Между прочим, ёлочки хорошо растут под пологом старых берёз, в отличие от сосен — те ни с кем не хотят соседствовать.

А ещё чернушки любят бугры и прочие рельефные неровности: склоны, косогоры, увалистость. И, как явление массовое, растут большими семействами. Попал на деляну, нашёл первую или первых — не торопись и будь бдителен, осторожен: молоденькая чернушка скрывается под кроной хвои. Терпеливо сними этот покров — а там — почти зародыши: с пятачок, с двугривенный, с алтын, с двухкопеечную монету, по которой звонить можно, как и по более раннему пятиалтынному, пятнадцатикопеечной. А вот тех, что с копейку — не замай, не душегубствуй над детёнышами и эмбрионами.

Те, что были до нас, раньшие люди, скоблили сверху шляпки чернушек, чтоб избавиться от горечи. Что с них взять? — предки, доископаемые существа. Вся прелесть чернушек именно в этой горчине, в непереводимой ни на один язык мира адекватности и конгруэнтности чернушки человеку, живущему в России, не скажу: еврею, русскому или татарину — любому.

Э, да что там!

Не рюмка, и не стопка — стакан. Путь даже и не налитый до краёв, но всё-таки — стакан! Миска с этими самыми, фиолетовыми, как и наш взгляд на всё происходящее окрест, под ажурными луковыми пёрышками, с постным маслицем, рядом с дымящейся паром разварившейся картошкой цельными клубнями. Э-эх! За ваше здоровье, какую страну просрали, помяни, Господи, душу новопреставленного, ну, будем! — и вилкой подцепив невинное грибовье, горчину ощутим своей судьбы и воли и вновь прозреем мы прошедшие несчастья, склонив гордыни тлен пред новую напастью, что притечёт — поверь! — сегодня или ночью, а может — через год, но точно притечёт.

… солить, стало быть, чернушки надо только холодным способом, не жалея приправ и приклада, потому как сам по себе гриб, по простоте своей душевной, незатейлив на ароматы и их букеты. Засолка, как положено и для других грибов, длится сорок дней: ровно столько же занимает путь души от земного крова до небесного порога, хотя, если честно, расстояние это измеряется не в парсеках, а в том, насколько ты был при жизни своей близок к этому порогу.

Мы все достигнем его, и верующие и неверующие, только одним придётся долго блуждать в космических потёмках, а другой — раз, и уже на пороге, и сорок дней протекли как миг, потому и Рай — миг единый в своей вечности, в отличие от Ада, где каждый миг растягивается на вечность.

А вы говорите: «чернушки». Слова тратите. Нет, чтоб налить по следующей.

Про картошку
(разговор с таксистом)

Как обычно, разговор начался с погоды:

— Осень в этом году какая прекрасная.

— Да, жаль только: листья опять сгребли и куда-то вывезли — я запах опавшей листвы люблю.

— И костры из неё, с сизым дымком.

— И печёной картошкой.

— Ага, в спичечном коробке — соль. Палочкой или прутиком выкатишь из золы обуглившуюся картофелину, разломишь её — пар идёт, присолишь и такая вкуснятина! А рожа вся чёрная. И почему-то всё это — в сумерках.

— Так потому что октябрь или ноябрь, после школы, сумерки рано начинаются.

— А-а, тогда понятно… а в Америке специальный сорт картошк есть для запекания.

— Они её тоже в кострах пекут?

— Нет, в духовках. Она крупная, серая, её надо наколоть в разных местах остриём ножа.

— Нет, это не то.

— Ещё как то: когда картошка готова, её надрезают и туда закладывают смесь укропа со сметаной, очень вкусно.

— Да что они в нашей картошке понимают?

— Так картошка родом из Америки, индейцы до всякого Колумба научились её есть. Я в Америке пожил, знаю — там с картошкой всё в порядке.

— Не как наша?

— Сортов много, на все случаи жизни. Но я там полюбил «золотой юкон», golden Yukon по-английски. Она мелкая, желтая или красная, совсем как молодая. Никогда её не числил: помыл — и довольно. Особенно хороша жареная: накрошишь тонкими кругляшами — и в постное масло.

— Что, наш подсолнечник тоже из Америки?

— И помидоры, и перец, и табак, и кукуруза, и многое чего ещё.

— А чего нашего?

— Репа, брюква, свёкла, а если серьёзно, то тоже немало. Если к картошке вернуться — объясни мне, почему к селёдке картошка лучше в мундире, а к солёным грибам и квашеной капусте — чищеная?

— А ведь верно. Никогда об этом не думал, но к селедке или там к лещу, вообще к рыбе, именно в мундире хороша.

— Или жареная.

— Или жареная, но жареная вообще ко всему хороша.

— Особенно, если на свином сале жарить.

— И потом яйцами залить, а ещё хорошо на гусиных шкварках.

— Ну, это уже деликатес и не помню, когда последний раз ел, а вот докторскую.

— Тонкой соломкой.

— Или шайбами, потолще.

— Или бекон.

— А можно и то, и другое.

— Я вообще-то сегодня не обедал — сейчас кусаться начну.

— Не надо — подъезжаем, может зайдёшь? У меня всё это есть, и ещё сало деревенское, настоящее, и самогон рязанский, и чернушки -только-только трёхлитровую банку открыл, сам солил, без всякого уксуса.

— А как же машина?

— Оставь во дворе, а утром перегонишь.

— Что я, действительно, лошадь, что ли — с утра до ночи работать? А как домашние?

— Жена к детям уехала, в Мюнхен.

— Тебя как зовут? Меня — Алексей.

Окончание