Татьяна Лившиц-Азаз

«Дневники счастливого человека» Феликса Якубсона

2 августа 2012 года. Культурный центр в Иерусалиме. Феликс Якубсон –кинодокументалист из Петербурга, приехавший на несколько дней в Израиль, –демонстрирует свой новый фильм…

На экране сменяются документальные кадры.

Цепочка женщин в загоне, выгороженном посредине заснеженного поля, медленно продвигается от одного конца к другому — там некто в форме проверяет их документы и выпускает через калитку, в точно такое же безлюдное белое поле, правда, на другом конце его виднеется барак. «Заключенные», — догадывается зритель. Одна из женщин отвечает на вопросы невидимого интервьюера. Вопросы самые общие. И ответы уклончивые. Они ничего не призваны уяснить ни в образе женщины, ни в сознании зрителя. Так, для установления поверхностного дружелюбного контакта. «Как дела, как самочувствие? — Спасибо, главное, что дети здоровы. — А сколько у вас детей? — Четверо. — А какого возраста? — Всякие: есть большие, есть и маленькие. — А кто же с ними? — Да мама моя, кто ж еще. — Ну, дай Вам Бог здоровья».

Далее, идут кадры освобождения одной из осужденных и ее приезд к своему знакомому на воле. И пока зритель продолжает размышлять о том, почему так скуден спектр чувств этих женщин — ни особого горя в заключении, ни радости от освобождения в них не ощущается — на экране уже новый образ и новый сюжет, никак не связанный с предыдущим. Небритый старик в несвежей майке жадно хлебает суп и уговаривает невидимого соучастника своей трапезы закусывать суп замечательным салом. Невидимый собеседник, тем не менее, мягко, но непреклонно отказывается.

Это он — человек, пишущий дневник своей жизни, только не ручкой, а фотокамерой. Познакомьтесь, Феликс Якубсон. В юности и молодости –кинолюбитель. Но в 1965 г., после окончания физического факультета Ленинградского Электротехнического института и получения диплома инженера-электрофизика, совершил «крутой поворот»: ушел работать на Ленинградскую киностудию научно-популярных фильмов — сначала ассистентом кинорежиссера, потом кинорежиссером. Однако в фильмографии Ф. Якубсона с 1986 по 2012 гг. научно-популярных лент явное меньшинство. Вот некоторые из них: «ПОДЕЛИСЬ СВОЕЙ МЫСЛЬЮ» (Об истории общения зрительными образами — от наскальной живописи до компьютера, 1986 год), «ЛИЦО ДИСПЛЕЯ» (О новых формах аудиовизуального общения, 1987), «ПОВЕСТКА ДНЯ» (О приобретении навыков демократического поведения на примере предвыборных собраний в Петербурге и 1-го заседания Съезда народных депутатов СССР в Москве, 1990 год).

Автора, который после 1992 г. становится независимым продюсером, явно захватывают острые общественные и политические перемены, происходившие в России. Среди документальных, видео и телевизионных лент, снятых им в эти бурные годы «УВЕРТЮРА» (Об октябрьских событиях 1993 года в Москве и выступлении там в это время музыканта Мстислава Ростроповича, 1994), «ГРОЗНЫЙ. МАЙ 95» (О ситуации в столице Чечни в мае 1995 года, между 1-й и 2-й чеченскими войнами, 1995 год), «АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВ. ПОЧЕМУ?!» (Размышления одного из инициаторов перестройки о переменах в России, о жизни, о себе накануне президентских выборов 1996 года, 1996), «ПРОСТОЙ РУССКИЙ СОЛДАТ» (Об одном из героев августовских событий 1991 года в России пять лет спустя, 1997). Особняком в этом списке «ДОВИД И АРИАДНА», телевизионный фильм 1997 г. о трагическом романе поэта Довида Кнута и Ариадны Скрябиной — дочери русского композитора Александра Скрябина — в 30-40-е годы ХХ века в Париже.

И, наконец, последний документальный фильм, сделанный на основе личных видеодневников 1997-2007 гг. — «ДНЕВНИКИ СЧАСТЛИВОГО ЧЕЛОВЕКА» (2012). Эта лента снималась час за часом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Снято уже около 500 часов. Нам — русской аудитории Культурного центра — показывают из них час с небольшим.

Наверно, здесь уместно заметить, что автор жил и живет в Питере, не считая двух периодов жизни в Иерусалиме: первый — с ноября 1998 по август 1999, второй — с августа 2001 по февраль 2002.

При каких условиях личный дневник, пусть и творческого человека, имеет право претендовать на внимание зрителя (читателя) не как комментарий к «полноценной» творческой продукции, а как произведение, обладающее независимой ни от чего собственной эстетической ценностью?

От Якубсона веет естественностью глубоко убежденного человека: его дневник имеет такое право! Согласиться с ним сразу трудно. Поначалу раздражает мелькание сюжетов, не связанных ни героями, ни последовательностью событий. Их подчеркнутая случайность как будто призвана напомнить известный тезис: «Жизнь происходит, как она происходит, независимо от наших планов и намерений». Но очень скоро прием, замаскированный под «непритязательность», начинает восприниматься как дерзкая попытка превратить летопись частной жизни в свидетельство времени и истории, интересное и для зрителей, лично с автором и его жизнью не знакомых; как спрятанный, но несомненный режиссерский деспотизм.

При этом режиссер никак «не давит» на своих персонажей, никак их не «заводит». Если хотят — они произносят горькие самопризнания, откровенные монологи, не хотят — дело ограничивается обменом случайными малозначащами репликами с режиссером. Более того, ничем не выдается авторское отношение к персонажу и его поведению. Нет никакой оценки, — ни осуждения, ни сочувствия, ни гнева, ни симпатии. Далее, нет попытки объясниться со зрителем — почему выбраны для съемок те или иные моменты и сюжеты. И, наконец, нет лирического «я», нет даже самой легкой попытки или намека объяснить зрителю мотивы поведения самого автора. В фильме тщательно спрятано от чужих глаз не только авторское отношение к героям, но и к самому себе. Такой вот странный дневник. Полное отсутствие лирики. Режиссер как бы заявляет: «Мне это было интересно, вот я и решил это снять», предоставляя зрителю ломать голову над тем, почему ему была интересна именно эта, а не другая сцена. Зрителю остается искать ответы в самом выборе снимаемых эпизодов.

До конца жизни не забуду, как День рождения, дату приезда в Израиль. Пожалуй, я не знаю человека, который бы ее не помнил, для которого она не была бы значимой. Но в этом фильме и тема Израиля возникает буднично и незаметно, «антипатетично». Затянувшаяся экспозиция умирающей Родины. От женщин-заключенных, к трагически одиноким, никому не нужным старикам, евреям, русским, затем к улицам Ленинграда всегда прекрасным, в дождь и в листопад, к собственному полуразрушенному дому со «вздутой» от постоянной утечки воды канализационной трубой.

«Исход» возникает внезапно. Снимают автора и его сына в Ленинграде, где они пакуют какие-то бесконечные мягкие сумки и бесстрастно сообщают кому-то — «завтра мы уезжаем в Израиль». Так, без всяких объяснений. И так же буднично и бесстрастно об этом объявляется одинокому старику, которого мы уже видели несколько раз. В ответ на его просьбу к Якубсону «поменять завтра перегоревшие лампочки» мы слышим спокойный ответ: «Завтра я не смогу, завтра я уезжаю в Израиль».

Рождается вопрос: «Разве мы не в ответе за тех, кого приручили? Разве можно так бросить старика?» Но, похоже, этот вопрос не возникает в сознании автора, или же он себя «в ответе» не чувствует.

А дальше еще одна незабываемая сцена: сельская местность, небольшая хата, старуха с детской непосредственностью обращается к автору: «А ты говоришь на идиш? Не говоришь, жалко. А вот видишь фотографию — это мои сестры с мужьями, а я — вот здесь, посрединке — одна!».

Как и почему возникла эта старуха? Объяснение в следующем кадре, на еврейском кладбище, где-то в Белоруссии. По пути в Израиль Феликс Якубсон посещает эти места, чтобы поклониться семейным могилам. И эти белорусские старики, и ленинградские… Фильм становится реквиемом по ним, по их ненужности, одинокости, выкинутости из жизни.

Пустынные поля под снегом, душные стариковские жилища, набитые поломанными вещами, уставленные пустыми стеклянными банками, заваленные тряпьем, перегруженные книгами, газетами, кастрюлями, запахами, без всякого предупреждения сменяет простор: зеленые пальмы, синее небо, широкая дорога. Простор, но как-то неуютно и от него, и от ветра, гуляющего по верхушкам послушно гнущихся вееров пальмовых листьев.

А камера, продолжает неутомимо взирать на неожиданно изменившийся мир, словно некое Око. Вот изумленно смеющиеся лукавые глаза десятилетнего мальчика (Йони Верник), только что он впервые в жизни осознал, что кого-то любит и произнес вслух свое первое признание в любви. Вот горькое откровение 86-летней Эвы Киршнер, психоаналитика, друга Ариадны Скрябиной и Довида Кнута: «Я люблю море, небо, людей, но… хватит, эту книгу я уже прочитала, надо ее закрывать, я готова отправиться на покой».

Из уютного микрокосмоса жилища Киршнер камера переносит нас на улицы Иерусалима. Мелькают тревожные, так хорошо знакомые, сполохи — в кадре очередной теракт.

И вдруг снова простор, и некая женщина в длинном пончо паломницы спрашивает: «А когда у вас наступает шабат?» И также буднично, как вошел Израиль, он исчезает и возвращается Петербург. И уже здесь «паломница» Ирина Тарханова моет окно в чудесно преображенном бывшем «больном» доме. Колдует на кухне, напевая, как бы самой себе, песню военных лет. И, наконец, финал. Ирина и автор собираются в загс. А вечером круг самозабвенно отплясывающих людей в каком-то зале. В центре — Ирина в белом платье, и над головами танцующих вьется, словно флаг красоты и женственности, ее лимонный шарф.

Отдельные эпизоды, связь которых вначале была совершенно непонятна, вдруг выстраиваются в цельную стройную трилогию. Первая часть — прощание, можно назвать и экспозицией. Исход — часть вторая. И третья — возвращение…

Фильм продолжает работать в сознании еще долгие часы после просмотра. Раздражая поначалу своей демонстративной непритязательностью, он потом задевает, проникает внутрь, и ты не перестаешь размышлять. О чем это? Ну, конечно же, о вечных вопросах: где человеку (русскому еврею) лучше, где он может встретить свое настоящее счастье? От чего это зависит? И почему не всегда в Земле Обетованной?

Приговор автора, который ни единым словом не «давит» на своих героев, не обнажает перед зрителем ход своих мыслей и чувств, понятен без всяких объяснений и признаний — «я выбираю Россию и свое русское еврейство. А в принципе, — жизнь неделима, и главное это — она — твоя собственная жизнь, и с кем она проистекает, а не где. Мой Израиль я ношу с собой».

Создатель ленты подчеркнуто не связывает счастье с «местом». Этот, упрятанный во внешнюю «объективность», манифест, тем не менее, легко прочитывается как главный итог необычной ленты.

Ну, что ж, диалог между режиссером из Петербурга и израильским зрителем продолжается…