Александр Левковский: Олигарх и Валентина

Loading

Подвыпивший Гоша беспробудно спал на заднем сиденье, а я, по Валиному настоянию, рассказывал ей о том, как я стал олигархом. Рассказывал я нехотя, чувствуя какое-то непривычное неудобство от воспоминаний о начале бешеного накопления моего богатства…

Олигарх и Валентина

Рассказ*

Александр Левковский

Левковский1

Раз в полгода я беру два билета на самолёт, летящий по маршруту Малага — Мадрид: один для себя, а другой для моей испанской медсестры Виолетты, ухаживающей за мной вот уже несколько лет. Мне исполнилось семьдесят семь; ноги у меня отказывают, со слухом неважно, а без снотворного мне и не помнится, когда я последний раз засыпал. Вот поэтому мне и нужны услуги моей миниатюрной Виолетты, когда я два раза в год с трудом выбираюсь в Мадрид.

В былые годы, когда я был миллионером -то есть, именно тем, кого в России называют неприятно звучащим именем «олигарх», -— я не летал обычными рейсами, а всегда заказывал чартерный полёт. Но миллионов у меня давно уже нет, и мне надо сейчас беречь изо всех сил оставшиеся деньги, если я хочу дожить в комфорте в уютном пансионате в Торремолиносе, на южном берегу Испании.

В том самом Торремолиносе, где семнадцать лет тому назад началась эта печальная история, подходящая к концу…

В мадридском аэропорту Адольфо-Суарес мы с Виолеттой берём такси и едем прямо к музею Прадо. Я отпускаю мою спутницу на два часа погулять по Мадриду; я же, помогая себе костылём, побреду через просторы музея к тому залу, где одна, посреди стены, расположилась знаменитая «Маха обнажённая».

“La Maja desnuda”, — тихо повторяю я, сидя на скамье и глядя сквозь слёзы на картину. Поразительно, как испанка, запечатлённая Франсиско Гойей на куске холста более двухсот лет тому назад, похожа на мою красавицу Валентину.

“Valentina desnuda…”, — шепчу я, и мне кажется, что обнажённая Валечка, закинув руки за голову, печально улыбается мне с картины, и я слышу её вещие слова, предсказавшие мою судьбу:

Придёт и мой черёд вослед –
Мне дуют в спину, гонят к краю.
В душе предчуствие, как бред,
Что подломлю себе хребет
И тоже голову сломаю.
Мне посочувствуют слегка,
Погибшему… Издалека…

2

Валентина выросла в интеллигентной московской семье (отчим — художник-реставратор, мама — кинорежиссёр), в квартире, где стены были увешаны копиями Дюрера, Караваджо, Брюллова, Веласкеса и Серова; где разговоры крутились вокруг последних выставок («Лизочка, ходят слухи, что в июле в Москву приезжает выставка Сальвадора Дали! Семьдесят картин! Представляешь!?»); где все знакомые были либо художниками — и известными, и полуизвестными, и начинающими, и даже гениями, —либо мамиными коллегами-киношниками…

Впервые красивая девочка Валя появилась на киноэкране, когда ей было лет шесть. К семнадцати годам у неё набралось с десяток небольших ролей, и мамины друзья с «Мосфильма» прочили ей блестящее будущее. Вот только надо поступить во ВГИК и успешно окончить его, говорили они, и красавица Валентина затмит всех советских кинозвёзд.

Но судьба распорядилась иначе: сначала распалась на куски страна, потом умерла от разрыва сердца мама, затем безумно запил отчим дядя Гоша, будучи не в состоянии примириться со смертью своей любимой Лизочки.

И благополучие интеллигентной московской семьи, как и благополучие десятков тысяч схожих семей, рухнуло под натиском внезапных чудовищных перемен, которых никто не ожидал и которые мало кто понимал. И в буйном этом водовороте студентке второго курса Валечке надо было думать не о затмении кинозвёзд, а об элементарном выживании.

Мамы не было, непросыхавшего дядю Гошу изгнали из Третьяковки, деньги испарились, и надо было их зарабатывать.

И Валечка, хорошо знакомая с миром кино, стала крутиться возле телерекламных студий на Садовом кольце, флиртуя с операторами и режиссёрами, перекочевавшими из мира истинного искусства в мир крикливых и назойливых реклам, прославлявших несравненные качества стирального порошка и преимущества ранней страховки от смерти. Как правило, флирт быстро прогрессировал от беглого поцелуя до десятиминутнго сеанса любви на продавленном диване в задней каморке студии, после чего Валечка получала роль в рекламной двухминутке, восславлявшей, к примеру, качества мыла под вдохновляющим названием «Иллюзия».

Все эти сведения Валентина сообщила мне однажды со смехом (уже будучи моей законной, третьей по счёту, супругой), когда мы с ней пили французское шампанское на террасе нашего дома в Веве, у подножья горы Палерин, с изумительным видом на гладь Женевского озера.

Несомненным достоинством Валентины были её длинные стройные ноги, начинающиеся, как принято говорить, прямо из подмышек. На эти сексуальные ножки я и обратил своё внимание, когда увидел её в первый раз. Я прервал в это время свою предпринимательскую -— «грабительскую», по мнению многих -— деятельность, раскидал по банкам в Швейцарии, Люксембурге и на Кайманских островах сотню миллионов долларов, развёлся со своей второй женой (оставив ей по суду пять миллионов), купил новую яхту, нанял команду и отправился из Петербурга в путешествие вокруг Европы.

В курортном Торремолиносе, на юге Испании, мы бросили якорь, сняли несколько номеров отеля под названием «Магнолия» и вечером отправились всей командой в концертный зал на первом этаже. Там бродячая труппа под названием «Испанская любовь» должна была показать нам истинно андалузский танец фламенко, воплощающий эту самую накалённую страсть Пиренейского полуострова.

— Олег Сергеич, — прошептал мне на ухо Саня, — посмотрите влево, на крайний столик. Я думаю, этот вкусный кусочек вам подойдёт.

Саня к тому времени уже пятый год работал у меня главным телохранителем и был незаменимым поставщиком женщин.

Я повернулся влево. Ещё до того, как я посмотрел на лицо Валентины, я бросил взгляд на её ноги, закинутые одна на другую и открытые для всеобщего обозрения почти до того самого места, откуда они растут. Секунд десять я разглядывал эти две изумительные конечности, а затем перевёл взгляд на её лицо. Лицо это ничем не уступало по уровню красоты её ножкам, и все остальные женские атрибуты от головы до пят были столь же впечатляющими.

Мне показалось, что я где-то уже видел эту выхоленную красавицу и её длинные блестящие ноги. Саня, как будто разгадав мои мысли, вновь склонился к моему уху и зашептал:

— Олег Сергеич, это знаменитая Валентина Искольская, модель «Иллюзии». Помните?

Вот теперь я вспомнил! Эта красотка не слезала с московских телевизионных экранов вот уже лет пять. В особенности мне — да и не только мне! — запомнился эффектный ролик с Валентиной, снятый в Третьяковской галерее. Этот трюк, сказала мне впоследствие Валентина, придумал отчим дядя Гоша, проработавший в Третьяковке три десятка лет.

Представьте себе, стоит Валечка -— естественно, полуобнажённая — перед знаменитой картиной Александра Иванова «Явление Христа народу». Повернувшись к Иисусу, она протягивает ему мыло «Иллюзия» и говорит нежным ангельским голоском: «Отец мой, ты прошёл через раскалённую Иудейскую пустыню… Ты вспотел… Ты грязен… Тебе надо срочно принять душ! Мыло «Иллюзия» создано для тебя!»

И что бы вы думали! Христос отбрасывает свой посох и, позабыв о своей пастве, ждущей его, сходит с картины и приближается к Валентине. И принимает из её рук мыло «Иллюзия». И берёт её за руку. И возвращается с нею обратно на холст, где толпа расступается перед ними в благоговейном трепете… И Валечка, повернувшись к нам спиной и сбросив с себя прозрачный хитон, жестом предлагает Сыну Божьему сделать то же самое. И обнажённый Христос вступает в ручей, и Валечка трёт его прекрасным мылом «Иллюзия», и обильные мутные ручьи стекают со спины Иисуса, даже расползаясь лужами по натёртому полу Третьяковской галереи…

И вся восторженная паства на картине Александра Иванова бурно аплодирует Валентине и начисто вымытому ею Сыну Божьему…

… Ну, думаю, хорошо бы мне сегодня перед сном сыграть роль Иисуса и почувствовать, как обнажённая Валентина намыливает меня, и мои гормоны потихоньку возбуждаются в ответ. Я говорю «потихоньку», потому что мне уже, увы, шестьдесят, а в этом возрасте гормоны то ли бездействуют, то ли дремлют, то ли вообще исчезают куда-то без следа.

— Саня, — говорю, — отшей её собутыльника. Но без мордобоя.

— Олег Сергеич, — произнёс мой верный Саня укоризненно, — кого там отшивать? Того дряхлого пенька, что дремлет рядом с ней и опрокидывает рюмку за рюмкой? Его слегка толкнёшь — и он тут же рассыплется…

— Что ты предлагаешь? — говорю.

— Применим старый одесский вариант, — говорит Саня, кивнув на неоткупоренную бутылку Le Pin Pomerol, торчащую из бочонка рядом с нашим столиком. Вынул бутылку, обтёр её салфеткой и понёс к столику телезвезды.

Я лениво наблюдал, как он, почтительно склонившись, поставил на её столик бутылку и повёл рукой в мою сторону, как бы показывая, что я и есть тот щедрый сеньор, что без сожаления расстаётся с бутылкой, стоящей шестьсот пятьдесят евро, ради глаз прекрасной сеньориты. Я ожидал обычного развития событий, но то, что последовало, меня, признаюсь, поразило.

Валентина взяла бутылку брезгливо за горлышко двумя пальцами и вернула её моему телохранителю, одновременно пренебрежительно махнув рукой в мою сторону. Словно говоря: «Верните это вино вашему идиоту-собутыльнику и не морочьте мне голову…».

Растерянный Саня вернулся и говорит:

— Эта стерва сказала: «Пить вино, стоящее шестьсот пятьдесят евро за бутылку, это разврат». Как вам нравится эта чокнутая! И откуда она знает точную цену? Но вблизи это така-а-я красотка, Олег Сергеич, что закачаешься!

Я подозвал официанта и заказал самое дешёвое вино, обитающее в этом заведении. Им оказалось Шерри Манзанилла — тридцать два евро за поллитра.

— Но, сеньор, — извиняющимся тоном произнёс официант, ставя на наш столик бутылку, — это очень-очень кислое вино.

— Ничего, — пробормотал я. — Нам чем кислее, тем лучше…

Я взял бутылку, поднялся и перешёл к Валиному столику. Поставил бутылку перед ней и говорю:

— Прошу прощения, сеньорита, но это самое дешёвое. Дешевле нет. Где-то в районе тридцати двух долларов.

Её собутыльник, бородатый мужик приблизительно моих лет, уже прилично поддатый, расхохотался и, привстав, пожал мне руку. Валя тоже засмеялась. О, вы бы видели, какая она была ослепительно красивая в этот миг!

— Присаживайтесь, — говорит. — Меня зовут Валентина Михайловна, а это мой отчим, Георгий Николаевич. Прошу любить и жаловать. А как нам величать вас?

Познакомились, разлили шерри, которое, как и предупреждал официант, оказалось изрядной кислятиной, -— но тут зазвучала страстная музыка, и на сцену выскочили испанские ребята с явным намерением поразить нас андалузскими танцами.

Пока они трудились в поте лица, я тихонько комментировал, не глядя на Валентину и её бородача-партнёра:

— Вообще-то, фламенко, которое нам тут показывают, — это так называемое фламенко канте чико, то есть простейший вид этого танца. Было бы гораздо интереснее увидеть либо фламенко канте хондо, либо сложнейшее канте гранде

Валечка повернулась ко мне.

— Откуда вы это знаете, Олег Сергеевич? — спросила она удивлённо. — Вы что — искусствовед?

Я засмеялся

— Нет, — говорю, — не искусствовед, но близко. Я когда-то, давным-давно, окончил филологический факультет университета.

— Ах, вот как! Так вы филолог? Что-то я не припоминаю филологов, заказывающих вино по шестьсот пятьдесят евро за бутылку…

— Я не филолог, — говорю. — Я — олигарх.

— Олигарх?! — воскликнул в изумлении Георгий Николаевич, — Не фига себе! Живой олигарх!?

Он встал, пошатываясь, помотал головой, извинился и, явно находясь под напором выпитого, отправился на поиски туалета. А мы с Валентиной остались за столом одни.

— Олигарх… — повторила она задумчиво. — Теперь я понимаю, почему вы послали мне вино, стоящее шестьсот пятьдесят евро. Это был у вас как бы первый ход в шахматной партии, так ведь? Это значит, что вы вознамерились меня купить. По обычной привычке олигархов скупать всё, что продаётся, верно?

Я молчал.

— Сколько у вас миллионов, Олег Сергеевич?

— Много. Больше ста.

— Какого цвета?

— Зелёного.

— Доллары, значит… Так сколько же миллионов я стою? — спросила она, приблизив своё лицо к моему и глядя на меня в упор своими удлинёнными зеленоватыми глазами. Я вдруг подумал, что долларовые купюры имеют такой же зеленоватый цвет, что и её глаза.

Я хранил молчание, чувствуя нарастающее раздражение. Уж больно решительно она перехватила инициативу в нашем разговоре. Я так не привык. Я привык в любой ситуации быть главным.

— Знаете что, Олег Сергеевич, — промолвила она, — давайте договоримся без обиняков. Если вы меня хотите, значит, вам придётся раскошелиться. И забудьте про секс до обручального кольца… Вам сколько лет?

— Шестьдесят, — пробормотал я, ощущая всем своим существом ненависть к этой проклятой цифре.

— Вот видите. А мне, между прочим, двадцать восемь. Чувствуете разницу? И хоть денег у меня и не сто миллионов, однако от бедности я не страдаю… Должна признаться, вы меня заинтриговали. Вы женаты?

— Разведён. Дважды.

Она положила свою руку на мою. Я знаю, что это звучит пошло, но, поверьте, меня всего, с головы до пят, пробил электрический ток от этого прикосновения!

— Я, кстати, тоже разведена дважды, — улыбнулась она. — В общем, так — у меня есть следующее предложение. Завтра мы с отчимом отправляемся в Мадрид, в знаменитый музей Прадо. Вы, Олег Сергеевич, я вижу, образованный человек, и, я уверена, вы любите искусство. Почему бы вам не присоединиться к нам? Георгий Николаевич — художник-реставратор, работающий сейчас в мадридских музеях, и он покажет вам Прадо, как никто другой… А я, кстати, снимаюсь там в документальном фильме о сокровищах этого музея. Вы были в Прадо?

— Нет. Но я был бы непрочь, — промолвил я, чувствуя непреодолимое желание быть с ней как можно дольше и где угодно.

— Вот и отлично! Заодно мы познакомимся поближе, обсудим наше будущее, -— если у нас с вами вообще есть совместное будущее! -— и, кроме того, я горю желанием узнать, как это скромный советский филолог смог стать олигархом с состоянием, превышающим сто миллионов долларов…

3

Я заказал чартерный самолёт -— уютную четырёхместную Сессну-172, и мы втроём отправились в Мадрид из аэропорта Малаги.

В аэропорту Адольфо-Суарес Валечку ждали какие-то кинодеятели, и она уехала с ними на съёмки, пообещав вернуться в гостиницу к обеду. Мы же с Георгием Николаевичем взяли такси и поехали прямо к музею Прадо.

… Музей меня поразил!

Я всегда, до этого посещения, был, пожалуй, безразличен к живописи. С самого раннего детства я был помешан не на искусстве, а на литературе; я читал беспрестанно всё, что попадалось мне под руку — и в детстве, и в юности, и в зрелые года, и даже тогда, когда я был олигархом и всё моё время было занято сумасшедшим умножением богатства. Вот потому я и поступил в своё время на филологический факультет.

А что касается искусства, то за всю свою жизнь я был, быть может, пару раз в Эрмитаже и Третьяковке, и не было у меня при этих посещениях такого великолепного гида, каким оказался Валечкин отчим. И, наверное, поэтому экскурсии эти оставили меня равнодушным.

Но Георгий Николаевич воистину ввёл меня в мир живописи! Медленно переходя из зала в зал, он не просто рассказывал мне о картинах Гойя, Веласкеса, Рубенса, Тициана и Эль Греко; нет, он захлёбывался от восторга, он хватал меня за руку и буквально подтягивал к полотну; он даже становился на колени и заставлял меня нагибаться, чтобы увидеть какой-то особенно изумительный оттенок в нижней части одной из картин Сурбарана…

Он подвёл меня к знаменитой «Махе обнажённой» и тихо сказал:

— Не правда ли, Олег Сергеевич, эта прекрасная женщина напоминает нашу Валечку?..

О, как он был прав, этот подвыпивший художник-бородач! Между гойевской махой и Валентиной было поразительное сходство, которое будет преследовать меня все те годы, когда её уже не будет со мной, и которое заставит меня возвращаться в Прадо хотя бы раз в полгода, чтобы сквозь слёзы взглянуть на неё и почувствовать на себе её взгляд…

* * *

… Через два часа, сидя в итальянском баре напротив музея и приканчивая бутылку испанской сангрии, мы были уже на ты и называли друг друга Олегом и Гошей.

— Ну как? — хохотал Валечкин отчим. — Потряс я тебя?

— Потряс! — признался я. — Но ты прав — эта маха, на самом деле, вылитая Валя! — Я разлил вино по бокалам. — Гоша, как ты думаешь, сколько стоит эта картина? Я был бы непрочь купить её.

Гоша расхохотался.

— Олег, ты ребёнок! Этой махе нет цены… Если, скажем, музей вздумал бы продать её, то меньше пятидесяти миллионов долларов он бы не взял.

— Пятьдесят миллионов!?

— И ни цента меньше!

Я отхлебнул винца. Голова у меня кружилась, и я вдруг почувствовал жгучее желание приобрести эту невообразимую красоту — эти изумительные картины, написанные кистью гениев. Стать единственным владельцем этих чудес! После десяти лет купли-продажи автомобильного старья, поддельного кофе и китайского барахла; после десяти лет спекуляций, махинаций, сокрытия доходов и лихорадочного накопления, накопления, накопления — я буду жить, окружённый невообразимой Красотой!

Гоша, словно угадав мои мысли, нагнулся ко мне через стол и сказал, понизив голос:

— Впрочем, Олег, есть возможность приобрести картины мастеров за десятую долю их стоимости. То есть, Гоген, Дюрер или Караваджо будут твоими не за пятьдесят, а всего лишь за пять миллионов! Хочешь?..

… Сейчас, вспоминая, как он предлагал мне эту преступную афёру, из-за которой рухнула моя судьба, я чувствую гнев, что нехватило у меня здравого смысла отказаться — и тогда моя жизнь потекла бы по другому руслу и не потерял бы я свою единственную любовь — мою несравненную Валю…

… Гоша продолжал возбуждённым шёпотом:

— Олег, я познакомлю тебя с моим подпольным боссом. Его зовут Дон Витторио, и он из рода сицилийских Корлеоне. У него три сына, и живёт он около Палермо.

— Корлеоне?! Как в фильме «Крёстный отец»? Он что — мафиози?

— Ну, он убийствами не занимается, насколько я знаю. Его бизнес — похищение картин старых мастеров — испанских, итальянских, французских, голландских -— и продажа их на чёрном рынке за ничтожную долю их цены.

— А что ты для него делаешь?

— Как что? — удивился Гоша. — Реставрирую их после кражи. Ведь многие из этих шедевров находятся в запущенном состоянии. Это у меня побочный заработок. Моя основная работа — реставрация картин в музеях Испании и Италии.

Официантка остановилась у нашего столика. Я заказал ещё графинчик сангрии и разлил вино по бокалам.

— Так что ты предлагаешь? — спросил я, — Купить у Дона Витторио краденого Веронезе или Рембрандта?

— Именно так!.. Олег, послушай, — просвещал меня Гоша, — ежегодно сотни драгоценных картин исчезают из музеев, галерей, храмов и частных коллекций. Куда исчезают? Кто их похищает? Кому выгоден этот подпольный бизнес?

Он глотнул вина, вытер рот и продолжал:

— Похищение картин и их перепродажа на чёрном рынке — это четвёртый по выгодности подпольный бизнес, сразу после наркотиков, торговли оружием и международной проституции. Считается, что на этом делается не менее шестнадцати миллиардов долларов ежегодно.

— Кем делается?

— Бандами итальянцев, сербов, русских, поляков, южноамериканцев… К примеру, я недавно реставрировал картину Доссо Досси, современника Тициана, Леонардо и Рафаэля. Сыновья Дона Витторио похитили эту картину из старинной церкви Святой Агнессы в Сиракузах, которую, кстати, усиленно охраняли… И после моей реставрации Дон Витторио продаст этот холст за десятую долю его стоимости.

— Кому продаст?

Гоша ухмыльнулся.

— Как это кому? А вот такому, как ты, желающему обладать безраздельно великими творениями Мастеров… Таких, помешанных на искусстве миллионеров, на свете тысячи! И, помимо этого, подпольное владение картинами Ван-Гога, Дега или Моне — это отличное капиталовложение! Ты, предположим, заплатил Дону Витторио пять миллионов за Гогена, а через десять лет его таитянский пейзаж с толстоногими туземками будет стоить на чёрном рынке десять-двенадцать миллионов…

* * *

Я опять заказал чартерный полёт — на этот раз из Мадрида в Палермо. Мы оставили Валентину на съёмках фильма о Прадо, а сами отправились в Сицилию.

Дон Витторио мне понравился. Он оказался добродушным толстяком, очень говорливым и явным любителем выпить и закусить. Три его сына, однако, не произвели на меня такое же благоприятное впечатление, какое я вынес из короткого общения с их отцом за обеденным столом. Они были молчаливыми, хмурыми, не проявили ни малейшего интереса к моей персоне и покинули гостиную, не обменявшись со мной ни единым словом. Особую антипатию я ощутил по отношению к Джованни, старшему сыну Дона, высокому худому парню лет тридцати, чьи глубоко посаженные маленькие глазки беспрестанно сверлили меня с Гошей из-под навеса густых чёрных бровей.

Вот таким, как он, я и представлял себе типичного похитителя картин великих художников!.

К концу обеда мы были уже с Доном Витторио на дружеской ноге, и он запросто называл меня и Гошу на итальянский манер Алессандро и Джорджио.

— Алессандро, — сказал Дон Витторио, когда мы после обеда курили с ним и Гошей кубинские сигары на террасе его усадьбы, нависающей над бухтой Палермо, — я могу сразу предложить тебе три картины венецианской школы. Одну из них, «Празднество Бахуса», принадлежащее кисти нашего великого Тициана, Джорджио уже кончил реставрировать. Остальные будут готовы через месяц-два…

4

Последующие пять с половиной лет — шестьдесят шесть месяцев!.. две тысячи дней! — были самыми счастливыми годами в моей жизни. Я был безраздельным обладателем Красоты в двух её воплощениях — в совершенной Валентине и в изумительных картинах великих Мастеров.

Мы с Валей купили просторный особняк в Веве, на берегу Женевского озера, и я нанял известную швейцарскую фирму для его круглосуточной охраны. Огромный зал в задней части усадьбы был отведен для моей бесценной коллекции. По нашей с Гошей договорённости, мы сразу решили, что Валентина не должна знать ничего о покупке картин на чёрном рынке; для неё они все должны быть просто дорогими искусными копиями Старых Мастеров.

С непередаваемой тоской я вспоминаю сейчас, как мы сидели с Валей вечером на террасе, и она, положив на колени гитару, пела чистым ясным голосом свою любимую песню:

Штормит весь вечер, а пока
Заплаты пенные влетают
В разорванные швы песка,
Я наблюдаю свысока,
Как волны головы ломают…
И я сочувствую слегка
Погибшим… Но издалека…

Я наткнулся однажды на фантастический американский роман о группе пожилых нью-йоркцев, заманивавших молодых людей в ловушку, убивавших их и напивавшихся их юной кровью — и, таким образом, возвращавших себе молодость

Вот точно так же, живя бок о бок с юной Валентиной, касаясь её, обнимая её упругое молодое тело, глядя на её невероятную красоту и слушая с замиранием сердца её пение, -— я чувствовал, как возвращается ко мне моя давно ушедшая молодость…

Любила ли она меня? Я не был уверен. Ведь я годился ей в отцы. Я спросил её однажды об этом, и она, не медля ни секунды, промолвила убеждённо:

— Конечно, люблю! Лишь в первые месяцы я присматривалась к тебе, а потом я тебя полюбила…

— За что? — пробормотал я в недоумении, зная по опыту, что она никогда не лжёт.

Она помолчала.

— Ты умный, — произнесла она. — Ты много читал и много размыщлял. Ты не похож на расхожий портрет тупого ограниченного олигарха. Скорее, ты похож на тех людей, что были вхожи в нашу семью, когда мама была жива. Мне с тобой всегда смертельно интересно. Ты видел десятки экзотических стран. Ты увлекательно рассказываешь о книгах, об истории, о шедеврах классической музыки… И потом ты меня поразил своим внезапным помешательством на живописи, когда тебе было уже шестьдесят. Так бывает очень редко.

Она опять замолчала, глядя в задумчивости на окружённый Альпами простор Женевского озера.

— Всё своё детство и юность я провела в окружении художников, — промолвила она. — Я воспринимаю разные страны только через перечень их художественных гениев. Для меня Россия — это репинские бурлаки, левитанские берёзы, тропининские портреты… Я воспринимаю Францию через Делакруа, Ван-Гога и Моне… Олег, разве есть на свете что-либо святее и прекраснее искусства?!..

* * *

… Два-три раза в неделю, в полдень, мы с Валей входили в зал, где по стенам были развешаны полотна Лукаса Кранаха Старшего, Пьетро Перуджино, Джорджио Вазари и Бартоломео Эстебано Мурильо… К пятому году нашей с Валентиной совместной жизни я вложил в коллекцию великих итальянцев, испанцев, фламандцев и французов почти всё своё состояние.

Мы медленно шли вдоль этих невообразимых сокровищ, мы останавливались среди них, мы дышали запахом столетий, прошедших со времени их создания, мы любовались ими — и я был счастлив, как не был я счастлив никогда в моей бестолково растраченной жизни.

Они были все моими, моими, моими! — эти чудеса, созданные руками гениев!

Иногда в дальнем углу зала мы натыкались на Гошу, приехавшего из Испании и занятого реставрацией очередного моего приобретения. Я уже привык видеть его в перепачканном синем халате, с защитной маской поверх рта, осторожно снимающего твёрдую многовековую темножёлтую кору с какой-нибудь бесценной картины Никола Пуссена. Он сидел перед полотном, держа в руке тонкий деревянный дюбель, обмотанный шерстяной материей и обмакнутый в смесь ацетона, спирта, дистиллированной воды и ещё каких-то таинственных химикалий. Я стоял позди него и видел, как его рукой медленно очищался квадратный сантиметр полотна — и возникали сияющие немеркнущие цвета, которыми славились картины Паоло Веронезе и Гвидо Рени.

А потом он смешивал какие-то особые краски, брал в руки кисть и бережно восстанавливал повреждённые участки полотна.

Несмотря на мои просьбы, Гоша никогда не доверил мне очистку даже одного миллиметра старинных картин; вместо этого он взялся учить меня рисовать. Я хотел было начать с акварели, но Гоша с негодованием отверг это моё намерение.

— Олег! — восклицал он. — Искусная акварель — это самое трудное! Маслом каждый дурак может научиться писать, а вот для расплывающихся акварельных красок нужен опыт и твёрдая рука! Давай начнём с рисунка, а потом перейдём к маслу.

… Через год Гоша, увидев законченную мною копию эскиза к картине Караваджо «Мученичество святого Эразма», произнёс уважительно:

— Олег, поздравляю!

А Валя добавила с досадой:

— Что же ты делал всю свою жизнь? Ты ведь погубил свои, богом данные тебе, способности… Это просто преступление, Олег!..

* * *

… Моё счастье завершилось одним дождливым осенним днём, когда мне позвонил наш охранник и сообщил, что к воротам подъехала полицейская машина и инспектор Интерпола требует разрешения войти в дом. У него, добавил охранник, есть законный ордер на обыск, выданный судьёй женевского округа.

Впоследствие выяснилось, что меня подвела картина Джованни Беллини «Снятие с креста». Банда Дона Витторио похитила её из частной галереи в Милане, не зная, что мудрецы из Интерпола вставили в уголок полотна мощный микропередатчик. Его-то сигналы и привели полицию в наш дом…

Мы с Валентиной молча смотрели, как две девушки-полицейские, держа в руках портативные компьютеры, приступили к инвентаризации моей коллекции.

— Федерико Бароччи, «Мадонна на троне», — прочитала название одна из них, и другая тут же нашла эту картину на своём компьютере.

— Похищена из частной коллекции в Амстердаме 20 октября 2002 года, — сказала она.

— Жак Куртуа, «Битва ангелов».

— Похищена из монастыря Сан-Себастьян в Сиене 3 мая 2004 года.

— Огюст Ренуар, «Пруд в Нормандии».

— Похищена 10 июня 2003 года из частной коллекции в Авиньоне…

Валя закрыла лицо руками и затряслась в рыданиях. Никогда за пять с половиной лет нашей совместной жизни я не видел её плачущей. Не вытирая слёз, она повернулась и выбежала из зала.

… Через шесть часов полиция окончила инвентаризацию картин и полный обыск усадьбы. Зал коллекций был опечатан, и нанятая мною охрана была заменена на полицейскую.

На дворе моросил мелкий дождь. Я надел плащ и спустился по дорожке к озеру. Я должен был обдумать в одиночестве ту страшную катастрофу, что разразилась надо мною. Мой адвокат сказал мне по телефону, что пять лет — это минимальный срок моего будущего пребывания в швейцарской тюрьме за скупку похищенных картин. А максимум — пятнадцать…

Когда спустя два часа я вернулся, то первое, что я увидел в гостиной, была Валина записка, лежащая на столе:

Я уезжаю. Не пытайся меня вернуть. Я не могу дольше жить со скупщиком краденого искусства.

Валентина.

P.S. Я не верую в Бога, но у меня нет сомнения, что тебя, наконец, постигла Божья кара за вологодский городок Свиридов.

5

Вологодский городок Свиридов...

Сидя на скамье в мадридском музее Прадо, я вдруг вспомнил этот живописный приозёрный городок, о котором я рассказал Вале, когда мы впервые летели из Малаги в Мадрид семнадцать лет тому назад.

… Подвыпивший Гоша беспробудно спал на заднем сиденье, а я, по Валиному настоянию, рассказывал ей о том, как я стал олигархом. Рассказывал я нехотя, чувствуя какое-то непривычное неудобство от воспоминаний о начале бешеного накопления моего богатства. И, помимо этого, ощущение желанного тела Валентины рядом со мной, в соседнем кресле, нежный запах, исходивший от неё, прикосновение её колена к моему — всё это сбивало меня с толку и не давало сосредоточиться на полузабытых деталях моего прошлого.

— До девяносто первого года я был заведующим отделом культуры в облисполкоме Вологды, — рассказывал я. — Вы Вологду знаете? Там сбивают знаменитое вологодское масло. По всей области разбросаны десятки маслобойных заводов и заводиков — и вот с одной из этих малых маслобоек и началась моя карьера… Был у меня дружок Паша, зав. промышленным отделом исполкома. Когда началась сумасшедшая эпоха приватизации и ваучеров, он натолкнул меня на идею приобретения небольшого маслобойного заводика в городке Свиридове. Сколотили мы с ним начальный капитал, -— а как сколотили? — вложили в это дело все наши сбережения, продали обе наши машины, обе наши благоустроенные дачи, я продал свою четырёхкомнатную кооперативную квартиру и переселился в крохотную двушку (вот из-за этой продажи моя первая супруга и ушла от меня с чудовищным скандалом), заняли денег сколько могли, взяли директора этого заводика компаньоном, подмазали кого надо в администрации по «прихватизации» -— и маслобойка стала нашей… За первым заводиком последовал второй, потом третий. Когда их набралось около десятка, мы с Пашей продали их французской мясо-молочной компании Picard Sibilia и сорвали первый миллион…

— А что сталось потом с этими заводами? — спросила Валя. — Их, я думаю, давно уже нет в живых.

… Этого Валиного вопроса я опасался более всего. Мой старый партнёр Паша позвонил мне однажды из Нижнего Новгорода и сказал, между прочим, что свиридовского завода больше не существует («мясо-молочные» французы из Picard Sibilia решили, что заводик не оправдывает себя и закрыли его) и что Паша хочет построить роскошное казино прямо в центральном парке Свиридова и предлагает мне войти в долю. «Олег! — кричал он по телефону. — Ты помнишь этот шикарный свиридовский парк? Представляешь, какое роскошное казино мы с тобой там построим! Туда будут ездить просаживать деньги нувориши из Костромы, Кинешмы, Рыбинска и даже Нижнего Новгорода!»

О, да, я помнил этот изумительный парк, построенный некогда английскими парковыми архитекторами князя Юсупова и чудом сохранившийся до наших времён!

От центральной площади приозёрного парка расходились веером семь аллей (почему именно семь, знали только таинственные английские специалисты) — и были эти аллеи окаймлены по обеим сторонам необычайными деревьями: голубой елью, орехом маньчжурским, американским клёном, каштаном, уссурийской грушей, монгольским дубом и сибирской лиственницей. Когда-то это было излюбленным местом отдыха для восьми тысяч свиридовцев. Но Паша сказал мне, что в Свиридове осталось лишь три тысячи жителей, а остальные покинули городок в поисках более хлебных мест.

И по чудным аллеям юсуповского парка сейчас разгуливают клиенты роскошного казино, которое построили мы с Пашей, -— «новые русские» из Костромы, Кинешмы, Рыбинска и даже Нижнего Новгорода…

…— Так что же сталось потом с этими заводами? — переспросила Валентина.

— Не знаю, — пробормотал я. — Это было так давно…

Я колебался, рассказывать ли ей о том, как я перешёл от маслозаводов к экспорту подержанных автомашин. А после автобизнеса последовал ввоз второсортной электроники и компьютеров. А потом очень прибыльный импорт поддельных — якобы, американских — джинсов из Таиланда… И так далее.

— Ладно, — промолвила Валентина, — можете не продолжать. Теперь мне ясно, как вчерашние филологи становятся сегодняшними олигархами…

* * *

… Я поднялся с трудом, опираясь на костыль, глянул в последний раз на портрет моей махи Валентины и двинулся к выходу. Я медленно брёл мимо бесценных сокровищ искусства, подобных тем, что были моими в незабываемые пять с половиной лет, мимо подобия картин, исчезнувших бесследно и уведших за собой мою драгоценную маху, -— а мне вдогонку, с холста Франсиско Гойи, нёсся чистый ясный голос Вали, поющей песню на террасе нашего дома в Веве:

Я слышу хрип, и смертный стон,
И ярость, что не уцелели, —
Ещё бы — взять такой разгон,
Набраться сил, пробить заслон –
И голову сломать у цели!
Мне посочувствуют слегка,
Погибшему… Издалека…

___
*) Новая авторская редакция.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Александр Левковский: Олигарх и Валентина

  1. Пара мелких замечаний:
    1. Христос был без посоха,
    2. От маслозаводов герой перешёл к импорту подержанных автомашин, а не к их экспорту.
    А так вполне. Только не попадайтесь С.Тучинской в тёмном переулке.

  2. По-моему, текст написан с прицелом «… сделайте нам красиво, как в Европе …» — для публики, не бывавшей дальше Мелитополя — и с этой задачей автор справился блестяще.

  3. /….я же, помогая себе костылём, побреду через просторы музея к тому залу, .где одна, посреди стены, расположилась знаменитая «Маха обнажённая»./
    ————

    Может быть, помогая себе костылем, бывший олигарх забрел не в Музей Прадо, а в магазин «Прада»?
    Куда делась вторая Маха, одетая? Или её уже спер злобный Дон Витторио ( из рода сицилийских Корлеоне) с его тремя злодеями- сыновьями?
    Никогда Маха обнаженная (La Maja desnuda) не располагалась «одна посредине стены», всегда занимала стену вдвоем с Махой одетой (La maja vestida).
    Обе были написаны по заказу фаворита королевы Марии Луизы– Мануэля Годойя, первая вызвала неудовольствие святой инквизиции, и он заказал художнику Маху одетую, которой и прикрывал обнаженную. Причем, на мой взляд, одетая выглядит куда более привлекательно, чем голая. Они никогда не разлучались, если не ошибаюсь, в 2011 году, президент Медведев и король Испании Хуан открывали экспозицию музея Прадо в Эрмитаже, и там они тоже, как и везде, висели вместе.

    Не знаю, пройдет ли картинка из Las Majas at the Prado Museum, Madrid
    Если нет поищите в интернете, хотя, наверное, надо было бы сделать это пораньше.

    Подпись под картинкой: The Clothed Maja and the Nude Maja, both by Goya, hang side-by-side in the Museo del Prado in Madrid
    Дословно : В Музее Прадо, в Мадриде, Одетая Маха и Обнаженная Маха, обе Гойи, висят (бок о бок) рядом

    А так, мне понравилось, особенно про : «выхоленную красавицу с открытыми для всеобщего обозрения изумительными конечностями (почти до того самого места, откуда они растут) и упругое молодое тело». Хотя и не совсем понятно. Если «несомненным достоинством Валентины были её длинные стройные ноги, начинающиеся прямо из подмышек», то что было открыто для всеобщего обозрения?

    https://www.google.com/search?safe=active&tbm=isch&source=hp&biw=1360&bih=626&ei=dKUMXKfJJYTcsAW3y4bgAg&q=The+clothed+maja&oq=The+clothed+maja&gs_l=img.12..0i24.2731.2731..6968…0.0..1.88.88.1……2….1j2..gws-wiz-img…..0.41WdKIx3igw#imgrc=7Hcj4QN1Vzma2M:
    https://mydailyartdisplay.wordpress.com/2012/09/11/the-clothed-maja-and-the-nude-maja-by-goya/

  4. Автор блестящий беллетрист, получаю большое удовольствие читая ваши рассказы, пишите и публикуйте чаще не обращая внимание на огальные иной раз комменты, большое спасибо, желаю дальнейших успехов !

Добавить комментарий для Soplemennik Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.