Реувен Миллер

26 апреля

Именно в этот день в 1966 году в Ташкенте произошло самое мощное за всю современную историю “жемчужины Востока” землетрясение. Оно фактически похоронило Кашгарку — существовавший в сердце столицы Узбекистана вариант еврейского местечка, в котором на идише разговаривали даже узбеки, татары, русские и корейцы, а понятие “дружба народов” было не абстрактным…

Инна нервничала — уже, вот-вот, Первомай, надо бы заняться дембельским чемоданчиком, написал бы, хоть, что надо… А он молчит. Последнее письмо от сына пришло в середине марта. Не жалеет мать совершенно. Просила — пиши Рудик, каждую неделю. Когда на новый год съездила в Приволжск, оставила пачку конвертов. Ну, хоть три слова написал бы! Трудно, что ли? Два письма за все время…

Вечером в новостях промелькнуло сообщение о каких-то неполадках на атомной электростанции в Киевской области. И она вспомнила, что сегодня двадцать шестое. Ровно двадцать лет.

…Они жили тогда с родителями Вовки Вайнштейна, ее бывшего мужа, на Первомайской. Парадное крыльцо особняка колониальной застройки смотрело на трамвайную линию. Они с Вовкой занимали одну из трех комнат — спальню, ту, что побольше. Родительская часть: гостиная и меньшая спальня отделялась от них длинным коридором, он же — кухня, с водопроводом и плитой. Одна дверь открывалось на парадное крыльцо, а противоположная — в общий двор, от которого дом отделялся штакетником.

Инна вошла в этот дом, нося под сердцем Юлечку, которой Господь не дал и двух лет на этом свете. Потом, пережив депрессию, она все же сумела по-молодому преодолеть себя, и, ставши уже аспиранткой кафедры английской литературы, Инна принесла в этот дом Рудика.

Двадцать шестого апреля ему исполнялось три месяца. Весна запаздывала, ночи были холодными, почти по-зимнему. Свекровь, сорокасемилетняя Мария Иосифовна, известный в городе гинеколог, добыв, в очередной раз, по блату, ордер, парою дней ранее, привычно залегла на профилактику в физиотерапевтическую клинику Федоровича.

Тесть, Марк Давидович, намного старше жены, пенсионер уже, по холодной погоде прихворал гриппом. И, боясь заразить долгожданного внука, старался не высовываться со своей половины.

Спать легли рано. Усталая от ребенка и забот по дому, Инна мягко отвергала настойчивые домогательства Вовки, но, в конце концов, его ласки подействовали, и она уступила… И заснули они, обнявшись, крепким молодым сном. А в центре комнаты в детской кроватке спал их ненаглядный Рудик…

Грохот и пыль обрушились на спящих в полной темноте. «Что, война?» — очумелым голосом заорал Вовка и бросился к сыновней кроватке. Инна проснулась. Тахта, на которой они спали, ходила ходуном. Что-то падало, грохотало. Инна, вскочив, завопила, набросила халатик, а Вовка, уже с ребенком в руках, и тоже с какими-то нечленораздельными криками, выбежал в коридор. Темнота, грохот, какой-то мощный гул из-под земли. Из двери напротив, раздался крик Марка Давидовича: «Что творится?» — «Не знаю, папа», — ответил Вовка и зажег свет в коридоре. Пол был весь в штукатурке, кое-где валялись кирпичи. Они бросились к двери, ведущей во двор. Отец открыл щеколду, но дверь не поддавалась. Вовка передал ребенка Инне и с разбегу ударил дверь ногой. На этот раз она раскрылась, и они выскочили в палисадник. Светало. Во дворе уже было много соседей, наверно, все жильцы. Полуодетые. Усатый мужик, в семейных трусах, обнимающий здоровенную вазу чешского хрусталя. Плачущие дети. И разговоры об одном — о случившемся землетрясении.

Прошло с четверть часа. Рудик проснулся и стал беспокойно хныкать. Подходило обычное время кормления. На улице холодно. Инна решилась и вернулась с ребенком в дом. Зажгла свет в своей комнате. Первое, что бросилось в глаза — вертикально извивающаяся трещина на фасадной стене, упавшие книжные полки… Села на тахту и приложила ребенка к груди. И в это время опять толкнуло. Заходили стены, над фанерой потолка что-то повалилось, посыпалось, загрохотало. С обезумевшими глазами вбежал Вовка: «Скорее, на улицу!» — «Нет, — отвечала она, — как я его там перепеленаю?»

И настало утро. Радио сообщило: по данным сейсмостанции, произошло землетрясение силой шесть с половиной баллов, эпицентр — на разломе, вдоль которого построен центр города. К полудню в город прилетели Главы Партии и Правительства. Их возили по городу и показывали разрушения: множественные трещины на стенах, и стены, кое-где упавшие. Ходили слухи о детской больнице на Кирова, где потолок обрушился на палату, погребя спящих детей…

В следующие два дня положение начало постепенно проясняться. Землетрясение было местным, и сконцентрированным в центральной части города, застроенной  за последние сто лет, после российской колонизации. Институт сейсмологии и ставший наиболее популярной местной информационной звездой его научный сотрудник Валентин Уломов, просвещали жителей о разломе, рядом с которым издревле строился город. О сильнейших землетрясениях, разрушавших труды предыдущих его строителей, и о которых веком раньше не подозревали русские колонизаторы, начавшие строить новый административный центр Туркестанского края прямо на разломе… Уломов выступал и с прогнозами новых толчков, связывая их с приливами в земной коре, зависящими от фаз Луны. И действительно, уломовские прогнозы были точными: сильные удары повторялись приблизительно раз в две недели, а после них шли серии затухающих толчков.

Между тем, официальные сведения о магнитуде землетрясения уточнялись: сначала шесть с половиной, потом — семь баллов, затем, семь с половиной. Шли слухи и о восьми, но, говорила народная молва, восемь не объявят, ни за что, ибо это открывает дверь спасателям и помощникам «из-за бугра». Есть, мол, такая международная конвенция.

Разрушения затронули, в основном, район с радиусом километра в два-три. Жители периферии города отделывались, по большей части, испугом, нельзя сказать, чтобы легким. Кое-где и у них полетела штукатурка, появились трещины, но с разрушениями домов в центре, было не сравнить. Там, правда, хорошо выстояли землетрясение старые, «царской» постройки конца 19-го века, «казенные» здания, где в советское время расположились университет, медицинский институт. Старые стены устояли без повреждений, повылетали лишь поздние достройки, закладки.

Устоял, в основном, Старый город, застроенный одноэтажными глинобитными домами. Многовековой опыт узбекского народного сейсмического строительства, использующего деревянные каркасы — фермы из жердей, треугольные проемы которых забивались глиной с саманом, в результате — гибкая и достаточно пластичная конструкция, — сработал отлично. Особенно, в сравнении с разрушением парадных предвоенных сталинских четырехэтажек на соседнем проспекте Навои.

Но пострадал кусок Старого города, примыкавший к «русской части», на восточном берегу канала Боз-Су, называемый по одной из улиц, Кашгаркой. Там, за годы советской власти, с ее гражданской войной, Голодомором и эвакуацией во время Великой отечественной, компактно заселилось большое количество евреев из местечек Украины, Белоруссии, Молдавии, Румынии и Польши. Это было своеобразное идишское «гетто» города, и оно было разрушено навсегда…

10 мая, среди дня ударил второй сильный толчок. Покупатели огромного нового ЦУМа бросились к выходам. В давке пострадали несколько человек.

Силу толчка оценили в пять с половиной баллов.

Пошла интенсивная череда смертей сердечников и гипертоников.

Второй по силе толчок, шестибалльный, ударил под вечер двадцать седьмого мая. Инна была во дворе, они уже почти месяц ютились в солдатской палатке, которую выдали тестю на прежней его работе, в «Военстрое». Ей показалось, что по земле пробежала волна, кругленькая такая, шириной в метр и высотой в полметра. Она видела, как, повторяя эту волну, искривилась, приподнялась и вернулась назад, но уже с новыми трещинами, стена соседнего дома. Потом прокатился подземный рокот. А Рудик спокойно спал в коляске… Волна пробежала так быстро, что Инну, всю оставшуюся жизнь, занимал вопрос: а была ли волна? Или, просто, померещилось?..

В начале мая в город начали прибывать строители со всей страны. Первыми оказались донецкие. Их бросили на достройку незаконченных домов на массиве Чиланзар, и в июне уже началось расселение пострадавших. А в августе семья младших Вайнштейнов въехала в купленную двумя годами раньше общими усилиями родителей, свою двухкомнатную кооперативную квартиру, хоть и с массой недоделок, но, как пострадавшие — на полгода раньше. Хоть без воды, электричества и газа, но — крыша над головой! А тот особняк родительский на Первомайской, приезжие строители укрепили уродливыми контрфорсами, и он простоял еще года полтора. А потом его снесли. Родителей переселили в новый квартал «Украина», возле ЦУМа.

Лето жители города провели в палатках или просто, согласно уже несколько подзабытому с середины 50-х годов обычаю — вповалку, во дворах. И даже на тротуарах и, кое-где, перекрытых дорогах. На одной из палаток Инна как-то увидела кусок фанеры, взятый из развалин, на нем было начертано: «Трясемся, но не сдаемся!» И, странно или нет, но не было ни воровства, ни мародерства, ни бандитизма. Порядок охраняли милицейские и военные патрули. И порядок был. Крупнейшим преступлением того лета запомнилось мелкое хулиганство некоего хохмача-идиота, заоравшего в полночь среди скопления палаток: «Сейчас будет толчок в десять баллов!». Получил свои пятнадцать суток на разборке развалин… И, что еще — в город понавезли всего: и промтоваров, и продуктов. Со всего Союза. Какие вина прислала Грузия в качестве гуманитарной помощи!

А к осени всех как-то расселили…

Года через два-три центр города был практически полностью перестроен. Появились Московские, Ленинградские, Российские, Украинские, Белорусские и так далее, по всем республикам, кварталы и группы домов. За счет очередников всего Союза, разумеется.

Много лет спустя, собираясь в Америку, Инна нашла клочок бумажки, где ее рукой было написано:

Землетрясенье.
Апрель.
Треснувшие дома.
Рыжая пыли метель.
Едут трамваи едва.
Щурится слепнувший глаз.
Армия тонет в пыли.
Лезут толчки каждый раз.
Из-под земли.
А под пологом дитя,
Сладко сосущее мать,
Силой слепую шутя,
Яблоком хочет играть.

Что это? — Усмехнулась она. Потом вспомнила — это был набросок письма Юзе, давнему соавтору, в армию…

…В армию, в армию!

Поколебавшись, она позвонила в Москву Вовке: от ребенка давно ни слуха, ни духа. Не пишет. А тут — Чернобыль. Ты же знаешь, что он — в химвойсках.

Вайнштейн жил в Москве уже лет десять и по роду деятельности был связан с военными химиками. Он тут же позвонил старому другу Вите Успенскому, военпреду средмашевской фирмы, выпускавшей дозиметры.

— Хорошо, что поймал меня, дорогой, собираюсь в Чернобыль. Завтра вылетаем. Представляешь, на все, про все дали каждому лишь по трехлитровой канистре спирта? Чем радиацию выводить будем? Такой, вот, вопрос! А насчет сына твоего постараюсь выяснить. Я с командиром части в академии учился, кореш мой. Жди. Звякну.

Поздно вечером Витя, действительно позвонил: «Ситуация такая. Всю их бригаду перебросили в Припять на дезактивацию. Но сын твой остался в Приволжске. Он — в больнице с воспалением легких. Скоро выписка, но мне пообещали его до дембеля уже не трогать, нельзя после больницы, а им все равно, нужны люди на хозяйстве. Пока!» — «Ты там, Витя, поосторожнее. На спиртягу надейся, а сам не плошай!» — «Да мы грамотные!»

И стал Владимир названивать Инне, несмотря, на глубокую ночь в ее городе.

В конце мая пришло, наконец, письмо от Рудика.

«Дорогая мама, прости, что долго не писал, не хотел расстраивать. Мы с первого апреля перешли на летнюю форму одежды, а еще лежал снег, по которому наш ротный заставлял ползать по-пластунски. Многие простыли. Ты же знаешь, что у нас в части сплошные южане: Средняя Азия и Кавказ. А у меня было воспаление легких. Когда выписали, в начале мая, всех уже увезли на Чернобыль. А там, кто набрал дозу, сразу возвращали в часть, и — дембель! А я вот, сижу и жду конца июня. Подметаю, хожу в караул… Ребята вернувшиеся рассказывали, что клали дозиметры в сапог, чтоб, к земле поближе, чтобы быстрее освободиться. Но, ничего, скоро и моя очередь. Ты о дембельском чемоданчике не беспокойся. Папа обещал в Москве заготовить. А до Москвы всего одна ночь. А там — на самолет, и дома!…»

И в начале июня Рудик вернулся домой.

…Полковник Успенский Виктор Леонидович скончался в Москве в 1991 г., в возрасте 46 лет от последствий лучевой болезни.