Иосиф Келейников: Два эссе

Loading

Синайская жара окончательно возвращает меня в сегодняшний день. Из-под простыни тычется в плечо переплёт недочитанной ночью книги. А подросток с огромными, пустыми глазами всё ещё стоит передо мной.

Два эссе

Иосиф Келейников

 Иосиф Келейников Сновидение под утро

Угол дома, вдавленный в брусчатку тротуара. Безлунная ночь дремлет на шершавой поверхности каменных блоков. Ни этажей, ни окон, ни уличной перспективы. Брюссель? Цюрих? Флоренция? Крохотное пятно основательной Европы. Всё остальное белым бело, вне времени и пространства. Ни шороха шин, ни топота сапог. Угол дома, как чёрно-сизая клякса на бескрайнем листе ватмана.

Кому-то взбрело в голову оживить это пятно памятником.

Я зачерпываю пригоршнями глину, но она слишком жидкая для лепки. Пальцы проваливаются в мякоть и натыкаются на две бляшки. Прежде чем размять их, обращаю внимание на то, что это — маленькие кепочки с податливыми козырьками. Одна из них растворяется в общей массе. Исчезает глина, ладони, угол дома. Оставшаяся кепочка разрастается до нормальной величины. Под ней возникает лицо с огромными пустыми глазами, точёным носом и приоткрытым ртом. Лицо подростка, впервые увидевшего взрослый мир. А вот и вся фигура — долговязая и нескладная, как огородное пугало. Он не видит ни птиц, ни белого света вокруг. Но, кажется, что он слышит шорох шин и топот сапог. Наверно, потому он и жмётся к углу дома.

Наконец, исчезает и он. Белый свет растворяет его вместе с ночным пятном. Да и сам свет обретает жизнь, наполняется солнцем. Я досматриваю сновидение, но в него примешиваются чуждые оттенки и звуки. Ещё не открыв глаз, я различаю смех солдаток, бегущих к вокзалу с вещевыми мешками и автоматами; перебранку йеменских стариков по адресу правительства, ухитряющихся при этом не расплескать чёрный кофе. Все спешат. Никому ни до кого нет дела, пока не столкнутся нос к носу. Жизнь, густая, сочная, пахучая и шумливая тут, как тут.

Синайская жара окончательно возвращает меня в сегодняшний день. Из-под простыни тычется в плечо переплёт недочитанной ночью книги. А подросток с огромными, пустыми глазами всё ещё стоит передо мной.

Что-то мешает отделить сновидение от яви. А мысли уже отряхиваются. Уже становится понятным, что Сегодня — это крохотный миг, пропитанный вечной жаждой смерти, что смирение и благодать в любой момент могут взорваться.

Зачем нужны памятники? Оправдывать свою совесть? Взывать к чужой совести? Куда прячется совесть, когда мы отстаиваем зло в полной уверенности, что оно-то и есть настоящее добро?

Не памятники нам нужны, а долгосрочная память. Памятники делают нас беззубыми и сентиментальными, память — ответственными.

Наверно, свобода выбора не для меня. Вот, встану, пойду на базар, и выберу рассыпчатую картошку. А ты, парень, бери шинель! Пошли домой!..

Имена и память

Тогда, в Новосибирске, как и по всей России, «мело, мело во все пределы». В феврале 1936 года, был арестован мой отец за антисоветский анекдот. Одиннадцать лет надежды и тоски. В марте 1947 года, в возрасте сорока четырёх лет, он скончался в ухтинском лагере. Банальная советская история. История, застрявшая во мне.

У меня сохранились его письма из лагерей заполярной республики Коми. В одном из них он благодарил «жёнушку Цивулю» за сына Осютку. «Ты моя Рахель, ты подарила мне Иосифа» — писал он. Отец, из русской дворянской семьи, знал Библию. Нет, он не сравнивал себя с праотцем Ицхаком, но принимал близко к сердцу жизнь Ицхака и Ривки, несовместимость их сыновей Якова и Эйсава, прегрешения внуков и справедливость одного из них, Иосифа. Нет, отец и меня не сравнивал с библейским Иосифом.

Через много лет, воссоздавая образ отца, я всё больше и глубже одушевлял собственные корни. Отсюда — разговор с самим собой, с отцом, с древнейшими предками.

Ни один народ не оставил столько свидетельств собственных низостей, как еврейский. Некоторые не выдержали тяжести, назвали себя христианами, попытались создать Новый Завет всепрощения, любви и братства. Новая религия обернулась крестовыми походами и наветами. Первозданная самокритика иудеев осталась единственным мерилом совести.

Чего стоит история двух сыновей Ицхака и Ривки! Мать любила Якова, отец — Эйсава… Конфликт начался ещё в утробе матери, обострился с продажей Эйсавом первородства за чечевичную похлёбку, стал необратимым из-за подставы Ицхаку для благословения Якова. Конфликт братьев закончился холодным перемирием, но под золой и по сей день тлеет неприязнь.

Патриархальные конфликты — достояние всех. Яков — мамин сыночек, возмужал, даже поборолся с Богом, за что повредился бедром и обрёл второе, гордое имя — Израиль. Отцовскую принципиальность и материнскую манипулятивность он передал своим детям, израильским коленам. Косматый охотник и скотовод Эйсав, повзрослев, ушёл к канаанцам и, как предсказал ему отец, стал жить мечём своим. Потомки его расплодились по городам и весям и теперь живут, кто мечём, кто камнем, кто атомной бомбой, а кто — на халяву. И все вместе не могут простить евреям ни Ишмаэля, ни Христа.

Иосиф, сын Якова и Рахели, смог подняться над страстями, объединить братьев, снять с них чувство вины. (Иосиф — на иврите — «собрал», «добавил»). Но он не дотянул до вычитания «косматых». Так они и остались внутри иудейских скобок, как инородное тело.

Не дотянули и нынешние психоаналитики до намёков и предупреждений «Ветхого Завета». Они ограничились языческой мифологией. Мне пришлось довольствоваться собственной психодрамой. Запутавшись в именах и ролях, в корнях и кронах, в прошлом и будущем, я копаюсь в себе. Собираю… Это тот, библейский Иосиф, набрался мудрости, собрал братьев, а я ищу чего-то. Собираю. И, чем больше ищу, тем больше мрачнею: в моих горстях всё те же грехи и разочарования. Порой невмочь нести всё то, что не чуждо человеку. Иной раз хочется попасть на необитаемый остров, или раствориться в параллельном пространстве. Оно ведь так близко! Ближе любых островов.

Но… рёв самолёта заглушает звонок телефона. В то же время по радио сообщают об очередном теракте. Всё в одночасье и всё сразу. И этот миг длится вечность. Не вечна только улыбка чеширского кота. Она висит в воздухе и медленно превращается в улыбку моего отца. А потом, также медленно, исчезает во вселенской пурге. Остаётся история, маленькая и большая. В зависимости от русла, по которому она течёт.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Иосиф Келейников: Два эссе

  1. Инна, спасибо за Юнга (и за Грофа). Моя идея была не только противопоставить сновидение реальности, но прежде всего, противопоставить памятники повседневной жизни. «Облом» в том, что в тексте памятник появляется ни к тому, ни к сему, без какого-либо предварительного намёка. Вот Вам ничего и не осталось, как «завязнуть» на глине. Благодаря Вам подправлю текст.

  2. Сновидение под утро
    «Я зачерпываю пригоршнями глину, но она слишком жидкая для лепки. Пальцы проваливаются в мякоть и натыкаются на две бляшки».
    ___________________________________
    О, сколько в этом сновидении символов, архетипических образов! Юнга бы сюда. Иосиф, вы не возражаете против некоторого психоаналитического расклада? Ведь это прямо иллюстрация к коллективному бессознательному, к которому кратчайший путь — сновидение. Взять, хоть ту же глину. Глина – аксиоматически считалась «первоматерией» – prima material (то же самое и по моим ощущениям, глина – она живая). Глина была частью первоначального хаоса, что-то типа еще недифференцированной бесформенной эмбрионной ткани.
    Вы не находите, что в вашем сне все приближено к самому акту Творения. А потом у вас появляются… ну, что-то типа зародышей человечков. Но тут происходит «облом», у вас не получается вдохнуть жизнь в человечков — глина жидкая пальцы в нее проваливаются. А идея Творца, создав адама как символа этой «первоматерии», превратить первоначальный хаос в мировой порядок. Но у вас не заладилось. Очень многозначительный сон…

Добавить комментарий для Иосиф К. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.