«Я был там. Я шёл за гробом и вдруг оглянулся. Мужчины, женщины и дети выстроились гигантской цепью для прощания с великим бардом! Люди толпились на балконах, тротуарах и даже на крышах, чтобы увидеть катафалк. Улицы по дороге на кладбище были усыпаны цветами…»

Замкнутый круг

Трагикомедия в двух действиях, шести картинах

Александр Левковский

Действующие лица:

• Квашнин, Георгий Николаевич, подполковник,
• Надежда Сергеевна, его жена, кинорежиссёр,
• Евгения Александровна, его тёща, пенсионерка,
• Лена, дочь Квашниных,
• Алик, сын Квашниных,
• Половников, Виктор Андреевич, сценарист,
• Райкова, Валентина Петровна, композитор,
• Горшков, Павел Дмитриевич, майор,
• Аркадий Гольдберг, кандидат наук,
• Американский представитель в Вене,
• Израильский представитель в Вене,
• Давид, хозяин кафе в Тель-Авиве,
• Брюнетка, уличная девица,
• Блондинка, уличная девица,
• Рыжая, уличная девица,
• Мистер Макферсон, окружной прокурор,
• Мистер Спаркс, адвокат,
• Миссис Элизабет Рыбкин, свидетельница в суде,
• Первый журналист,
• Второй журналист,
• Третий журналист,
• Четвёртый журналист,
• Американский судья, тель-авивский сутенёр, посетители кафе Давида, присяжные и публика в нью-йоркском суде, разношёрстные московские демонстранты, московские подростки.

Действие происходит в 1984–1998 гг. в Москве, Вене, Тель-Авиве, Нью-Йорке и вновь в Москве.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Картина первая

Москва, 1984 год.

Квартира Квашниных. В продольном разрезе сцены видны две комнаты: слева — просторная гостиная, занимающая большую часть сцены; дверь из гостиной ведёт направо — в небольшую комнату, так называемую «детскую». Другая дверь из гостиной приоткрыта, виден холодильник — там кухня.

Вечер. В полутёмной гостиной сидит в кресле Евгения Александровна, сухонькая седенькая женщина с очками на носу. На коленях она держит радиоприёмник «Спидола» и то вытягивает антенну, то частично заталкивает её внутрь, то нервно крутит ручки настройки и поиска, — но найти нужную станцию среди треска, обрывков голосов и музыки ей не удаётся.

В ярко освещённой детской — Алик и Лена. Алик, в одних спортивных трусах, развалился на тахте и, включив магнитофон на полную мощность, с видимым наслаждением слушает песню Высоцкого. Лена крутится перед зеркалом, готовясь к свиданию.

АЛИК (подпевая Высоцкому):

«…Сегодня я с большой охотою
Распоряжусь своей субботою,
И если Нинка не капризная,
Распоряжусь своею жизнью я…»

ЛЕНА: Алик, папа что тебе сказал? Не включать блатных песен! Сказал? Мало ты от него получал? Мало?

АЛИК: Дурочка, это ж Высоцкий. (Продолжает подпевать):

«Ну и дела же с этой Нинкою,
Она жила со всей Ордынкою,
И с нею спать ну кто захочет сам?
А мне плевать — мне очень хочется…»

(Уменьшает громкость магнитофона). Ленка, скажи мне честно как родному брату — тебе вообще хочется, а? Я имею в виду — сексуально. Ну вот, когда ты вдвоём с Аркашкой, — тебя сильно забирает?

ЛЕНА: Папе скажу! (Кричит) Папа-а!

АЛИК: Не ори. Его всё равно нет. Пьёт где-нибудь.

ЛЕНА: Вот я ему, пьяному, и расскажу про твою похабщину. Жалко, что тебе уже шестнадцать. Было б тебе десять, он бы снял свой офицерский ремень и надавал бы тебе по жопе, по жопе.

АЛИК: Фу, что это за нелитературное слово — «жопа». В русском языке нет такого слова. Есть «зад», «задница», «ягодицы», а «жопы» нет.

ЛЕНА: Есть, есть. И Пушкин употреблял, и Лермонтов.

АЛИК: Что ты знаешь о Пушкине и Лермонтове? Ленка, ты за всю свою жизнь прочитала хоть одну приличную книгу?

ЛЕНА: Отвернись. (Распахнула халатик и начинает натягивать колготки). А зачем мне читать? За меня ты читаешь. Всякую порнографию — Набокова, Солженицына…

АЛИК (лежит на животе, отвернувшись от сестры): Порнографию!.. Дура ты. Я, знаешь, иногда удивляюсь: как это так получается? Один и тот же отец, одна и та же мать — и такие два разных человека получились — я и ты! (Хохочет). Помнишь, как ты в гостях перепутала Гибралтар с Сингапуром? (Серьёзно) Это что — гены?

ЛЕНА: Конечно, гены. У тебя мамины гены — интеллигентские, а у меня папины — офицерские. Ещё неизвестно, что лучше. (Поворачивается к брату). Запомни: для женщины главное — что? Красота и деньги! На твоих книгах и на твоём Высоцком далеко не уедешь. (Вытаскивает из комода парадный белый лифчик и начинает его примерять).

АЛИК (внезапно повернувшись): Ух ты, какие титьки выросли!

ЛЕНА: Папа-а!

Но вместо папы из гостиной появляется Евгения Александровна со «Спидолой» в руке.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Леночка, что ты раскричалась? Алинька, голубчик, найди мне, пожалуйста, «Би-би-си». У меня что-то не получается — один треск.

ЛЕНА (смеётся): Это папина глушилка работает. Вот папа узнает, что ты слушаешь «Би-би-си» и «Голос Америки», — и будет скандал. Это же надо — в одном и том же семействе и слушают прогнившее западное радио, и глушат его… Комедия.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Он никогда и не узнает, если ты не проболтаешься. Раньше, когда твой папа был просто следователем, ему было безразлично, слушаю я «Би-би-си» или нет…

АЛИК (торжественно, отдавая честь): А теперь подполковник Квашнин — начальник московской станции глушения, — и тебе, бабуля, не прорваться сквозь её мощный заградительный треск!

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА (радостно): Знаешь, Алинька, на прошлой неделе слышимость была идеальной. Пять дней — никакого треска и гудения!

ЛЕНА: И ты наслаждалась «Немецкой волной» и «Голосом Израиля».

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я нечасто слушаю «Голос Израиля». Меня Израиль интересует, главным образом, с религиозной точки зрения — как родина Иисуса Христа. (Обращаясь к Алику; слегка язвительно) Вот Леночку, когда она выйдет замуж за сиониста Аркадия, «Голос Израиля», конечно, заинтересует.

ЛЕНА (резко): Аркадий не сионист! Ты, баба, ещё не ляпни такое при папе — он и так евреев не любит!

АЛИК (возясь со «Спидолой»): Как же Аркадий — не сионист? Он мне на днях признался, что уже целый год учит иврит.

ЛЕНА: А я вчера слышала, как папа сказал маме: у вас, говорит, на киностудии слишком много евреев, и поэтому, говорит, у вас столько безыдейных фильмов.

АЛИК: Он часто такое под пьяную лавочку болтает. (Наставительно) Мама — режиссёр; ей до лампочки, кто у ней на картине работает — русский, еврей или киргиз, — лишь бы человек был талантливый.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА (задумчиво): Если Аркадий учит иврит, значит, собирается в Израиль. Уедет — и заберёт с собой молодую жену Леночку.

ЛЕНА: (С вызовом): Ну, и что? Ну, и заберёт! Чем здесь сидеть, лучше уехать куда угодно. В Израиле нам, по крайней мере, квартиру дадут, а здесь?! Вот если мы поженимся, где нам жить? В этой пятнадцатиметровке.? А куда его девать (показывает рукой на Алика)?

АЛИК: Я буду с вами третьим спать. Французская любовь! — слыхала?

ЛЕНА (ударяет его диванной подушкой): Идиот! Секс-маньяк!

АЛИК (увернувшись, отдаёт бабушке «Спидолу»): На, бабуля. (Увеличивает громкость).

Из приёмника раздаётся голос диктора: «Внимание! Лондонское время — семнадцать часов, двенадцатого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Говорит радиостанция «Би-би-си». У микрофона — наш обозреватель, Анатолий Максимович Гольдберг…».

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Аркадий ведь тоже Гольдберг. Они, случайно, не родственники?

ЛЕНА (раздражённо): Нет, баба, не родственники! Мне кажется, что ты уже настолько помешалась на «Би-би-си», что тебя можно считать родственницей Анатолия Максимовича.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Леночка, тише, пожалуйста. Я только хочу сказать, что когда я работала в Лондоне, я встречала несколько раз Анатолия Максимовича. Обаятельнейший человек!

ЛЕНА (ещё более раздражаясь): Да-да-да, мы это слышали уже тысячу раз, как ты работала в Лондоне и Нью-Йорке, как ты была переводчицей в ООН и на всяких международных сборищах! Вот если б ты повкалывала, как я, на почте с девяти до пяти с конвертами, да марками, да идиотами-клиентами за восемьдесят рубликов, а не пила бы коктейли с послами да министрами, -то ты бы тоже захотела убежать отсюда на край света.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Леночка, детка, успокойся.

АЛИК: Бабуля, честно, а ты бы хотела сейчас взглянуть на места боевой славы — на нью-йоркский Бродвей или лондонский Пикадилли?

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Мне и в Москве хорошо; у меня есть моя пенсия, и мне её пока что хватает. И потом… нигде я не чувствую себя как дома, -только в России, только в Москве.

Слышится стук открываемой двери, в гостиной вспыхивает свет, и входят: хозяйка дома, Надежда Сергеевна, и с ней — Виктор Андреевич Половников, сценарист, и Валентина Петровна Райкова, композитор. Половников тащит толстый, набитый бумагами портфель, который он бесцеремонно бросает на диван. Райкова, молодая женщина, которую все зовут просто Валечкой, войдя в комнату, сбрасывает туфли и забирается на диван с ногами. Видно, что для обоих это не первый рабочий визит в квартиру режиссёра.

Лена, оставшись в детской, заканчивает наряжаться. Алик поспешно натягивает спортивные брюки. Евгения Александровна выходит в гостиную.

ПОЛОВНИКОВ: Евгения Александровна, дорогая, добрый вечер. (Кивком головы показывает на «Спидолу»). Всё би-би-сикаете? (Целует ей руку). Что там предсказывает Анатолий Максимович Гольдберг?

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Он утверждает, что у нас в Советском Союзе нет и никогда не будет «по-настоящему сплочённого общества». Это я его буквально процитировала.

РАЙКОВА: Вообще-то он неправ. Иногда наш народ бывает сплочённым — и даже очень. Анатолий Максимович не был четыре года тому назад на похоронах Высоцкого — вот где бы он увидел настоящую сплочённость.

ПОЛОВНИКОВ: Я был там. Я шёл за гробом и вдруг оглянулся. Мужчины, женщины и дети выстроились гигантской цепью для прощания с великим бардом! Люди толпились на балконах, тротуарах и даже на крышах, чтобы увидеть катафалк. Улицы по дороге на кладбище были усыпаны цветами — катафалк так и шёл по цветам… И я брёл по цветам. По его цветам, за его катафалком.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Я видела нечто подобное на похоронах Черчилля и Кеннеди.

РАЙКОВА (смеётся): Евгения Александровна, вы полностью попали под тлетворное влияние западного радио.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (появляется из кухни с подносом, уставленным кофейными чашками): Валечка, Виктор Андреевич, если слух мне не изменяет, вы уже рассказали маме самый эффектный эпизод нашего фильма.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА (удивлённо): Какого фильма? Надюша, доченька, ты что — собираешься делать фильм о Высоцком?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: А почему бы и нет? Сейчас мы выпьем кофе и начнём писать заявку на картину.

РАЙКОВА: Евгения Александровна, я напишу для фильма сюиту на мотивы Высоцкого. Ведь это какой был композитор — талантище!

АЛИК (выскакивает из детской, возбуждённо крича): Мама, ты будешь делать картину о Высоцком!?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Да. Вот Виктор Андреевич (показывает на Половникова) закончит сценарий, его утвердят — если утвердят! — и мы начнём съёмки… Алик, сынок, возьми гитару.

Алик выбегает в детскую и возвращается с гитарой. Надежда Сергеевна разливает кофе по чашкам. Алик настраивает гитару.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Валечка, ты непременно должна вставить эту песню в твою сюиту. Алик, спой «Баньку по-белому».

Алик берёт несколько аккордов и начинает петь. Постепенно голос Высоцкого вплетается в песню и, наконец, полностью перекрывает голос Алика.

«Протопи ты мне баньку, хозяюшка,
Раскалю я себя, распалю.
На полоке, у самого краюшка,
Я сомненья в себе истреблю.

Разомлею я до неприличности,
Ковш холодной — и всё позади,
И наколка времён культа личности
Засинеет на левой груди…»

Песня продолжается, заканчиваясь последними строками и аккордами:

«…Протопи ты мне баньку по-белому,
Чтоб я к белому свету привык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык.»

Алик кончил петь. Все молчат. Евгения Александровна целует Алика в его наклонённую над гитарой голову.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Алинька у нас — музыкальный гений.

АЛИК: Мне бы ещё научиться стихи писать, как Высоцкий.

ПОЛОВНИКОВ (смеётся): Как Высоцкий? Это, брат, невозможно. Но вообще технику стихосложения освоить можно. (Внезапно садится на пол, подогнув ноги под себя, в позе йога). Смотри… садишься вот так… закрываешь глаза… отключаешься от всего… Ну, давай мне тему… любую… я тебе сразу выдам стих.

АЛИК (в нерешительности): Н-не знаю… Хотя… Виктор Андреевич, мы вчера играли во дворе в футбол, и я разбил окно. Можете сочинить балладу о разбитом окне?

ПОЛОВНИКОВ (помолчав, закрывает глаза и начинает декламировать):

«Разбитое окно, распахнутое настежь,
И всем семи ветрам открытое окно…
Хозяйки нет давно; врывается ненастье
В разбитое окно, распахнутое настежь.
Зияй же в вышине разинутою пастью,
Ненужной рамы крест неси, ослеплено,
Разбитое окно, распахнутое настежь,
И всем семи ветрам открытое окно…»

Половников открывает глаза, обводит всех отрешённым взглядом, затем вскакивает на ноги и, довольный, садится в кресло. Все аплодируют.

АЛИК (шепчет): Мамма миа! Обалдеть можно!

В гостиную входит разнаряженная Лена.

ЛЕНА: Мам, я пошла к Аркадию… Здравствуйте, Валентина Петровна, добрый вечер, Виктор Андреевич. (С насмешкой) Творческих вам мук и успехов.

ПОЛОВНИКОВ (всплёскивает руками): Боже, какая красавица! Алла Пугачёва, Элизабет Тэйлор, Джина Лоллобриджида!

АЛИК: Мам, а Ленка не сегодня-завтра выходит замуж.

РАЙКОВА: Да ну! Везёт же людям! А меня никто замуж не берёт.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (отмахивается): Это для меня не новость.

ПОЛОВНИКОВ: Леночка, ну зачем тебе замужество? Тебе ведь сколько — восемнадцать?

ЛЕНА: Девятнадцать.

ПОЛОВНИКОВ: Ну, вот. Институт ты не закончила…

АЛИК: Даже не начала.

ПОЛОВНИКОВ: Пойдут дети, пелёнки… И останешься ты без образования.

ЛЕНА: А мне образование и на фиг не нужно. У моего Аркадия этого образования больше чем требуется. Он, кстати, кандидат медицинских наук.

РАЙКОВА: Как ты сказала? «На фиг»? Разве есть такое слово в русском языке?

АЛИК (терпеливо объясняет): Валентина Петровна, это от слова «фига»; знаете, из трёх пальцев. (Показывает фигу; крутит её туда-сюда перед собственным носом).

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Алик, прекрати!

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: У Леночки просто ненормативная лексика. Современные молодые люди страдают этой болезнью.

ЛЕНА (раздражённо): Какие вы все интеллигентные! Какие образованные! Одна я — дура.

Распахивается дверь из прихожей, и в гостиную входит хозяин дома, подполковник Квашнин, в сопровождении майора Горшкова. Оба — в полурасстёгнутых мундирах. Оба крепко навеселе. В руках у Квашнина — две бутылки водки; Горшков зажал в руке бумажный пакет с колбасой и хлебом. В дальнейшем оба говорят, несколько запинаясь, и ходят, слегка пошатываясь.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (Квашнину): Почему так рано? Пивные ларьки ещё открыты.

КВАШНИН: Привет честной компании! (Горшкову) Видишь, Паша, — у меня тут филиал киностудии. Вот это — моя супруга, Надежда Сергеевна, известный кинорежиссёр, автор четырёх нашумевших фильмов…

ГОРШКОВ: …а также трёх, не рекомендованных к прокату.

НЕДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (удивлённо): А вы откуда знаете?

ГОРШКОВ (смеётся, довольный): Мы — Комитет госбезопасности; нам положено знать всё!

КВАШНИН: Познакомьтесь. Майор Горшков, Павел Дмитриевич… Сценарист и поэт Половников, Виктор Андреевич… Композитор Райкова, Валентина… Валечка, как вас по отчеству?

АЛИК (грубо): …Петровна.

КВАШНИН: …Значит, Валентина Петровна. (Внезапно повернувшись к Лене) Ты куда собралась? Опять к своему еврею? (Повышает голос) Я сказал, чтоб ты его бросила!! Чтоб ноги его здесь не было!

Лена, не отвечая, в гневе выбегает в прихожую, хлопает входной дверью. Алик, волоча по полу гитару, уходит в детскую, гасит там свет и ложится на тахту.

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Надюша, я зайду к соседке; она обещала показать мне выкройку. (Уходит).

КВАШНИН (ставит на стол бутылку): Вот так, Паша, все в родной семье бегут от меня, как от чумы.

ГОРШКОВ: Жора, где тут у тебя туалет?

Квашнин машет рукой в сторону прихожей. Горшков уходит.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (тихо; давясь слезами): Георгий, выпроводи своего дружка. Ты пьян, тебе надо выспаться.

КВАШНИН (достаёт из буфета рюмки, ставит их на стол): А я, наоборот, хочу начать дискуссию с твоими коллегами.

Надежда Сергеевна, закрыв лицо руками, поспешно уходит на кухню.

ПОЛОВНИКОВ (весело): О чём собираетесь дискутировать, Георгий Николаевич?

РАЙКОВА: Я, пожалуй, пойду. (Поднимается с дивана).

Квашнин удерживает Валечку — сначала, за руку; а потом его рука опускается пониже талии. Райкова резко отбрасывает его руку.

КВАШНИН: Валечка, умоляю, не уходите. (Поёт) Не уходи, тебя я умоляю! Слова любви стократ я повторю… (Разливает водку по рюмкам). Вот сейчас из туалета… выполнив ответственную задачу… вернётся майор Комитета госбезопасности, товарищ Горшков. Несмотря на относительно невысокий чин, этот доблестный офицер занимает важный пост заместителя начальника Отдела творческих организаций или, сокращённо, ОТО…

РАЙКОВА (вновь садится на диван; заинтересованно): То есть, он курирует писателей, композиторов, театр, кино, — верно?

КВАШНИН: Совершенно верно. Но он вас не курирует, а бережно направляет… отечески предостерегает от ошибок… по-братски оберегает от опасностей…

ПОЛОВНИКОВ (саркастически улыбаясь в бороду): А также нежно арестовывает, как Синявского и Даниэля, и с любовью выгоняет из страны, как Солженицына и Бродского.

Слышен шум спускаемой воды в туалете, и в дверях появляется Горшков.

КВАШНИН: Паша, будь другом, нарежь колбасу.

Горшков вынимает из кармана перочинный нож и начинает резать колбасу.

РАЙКОВА: Павел Дмитриевич, вы, надеюсь, видели популярный плакат «Мойте руки перед едой и после посещения уборной»?

КВАШНИН (пьяно хохочет): А также «Бойтесь внебрачных половых связей».

ГОРШКОВ (поднимает вверх руки с растопыренными пальцами): Обижаете, Валентина Петровна! Я вымыл каждый палец. (Продолжая резать колбасу) Я слышал, что вы, ребята, собираетесь делать фильм о Высоцком.

ПОЛОВНИКОВ: Если на то пошло, называйте нас по-киношному — весёлые ребята.

ГОРШКОВ: Если вы затеяли снять картину о Высоцком, вам весело не будет, поверьте мне.

АЛИК (появляясь в дверях): Это почему?

КВАШНИН: Потому, сынок, что Высоцкий был не наш человек.

ГОРШКОВ: В смысле, не советский.

РАЙКОВА: Все у вас не советские: Пастернак, Шостакович, Ахматова…

ПОЛОВНИКОВ: А откуда вы знаете, что мы собираемся делать картину о Высоцком? Ведь заявка ещё не подана.

ГОРШКОВ: Нам положено знать всё. Даже то, что вы сами не знаете.

АЛИК (почти кричит): Какой же Высоцкий не наш? Его весь народ любит.

КВАШНИН: Мало ли что наш народ любит. Наш народ, например, любит пиво с воблой.

ПОЛОВНИКОВ: Или, например, водку с колбасой.

ГОРШКОВ: Вы только послушайте, что он сочинял! (Поёт, подражая Высоцкому):

«Грязью чавкая, жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна…»

Что это, если не клевета на нашу советскую действительность?

КВАШНИН: Если б он вовремя не отбросил копыта, пришлось бы поместить его в наш ОСИ.

РАЙКОВА: Что такое ОСИ?

ГОРШКОВ: Особый Следственный Изолятор, дорогая Валентина Петровна.

РАЙКОВА: Понятно.

АЛИК (кричит): Высоцкого в изолятор!? Вас самих надо в изолятор! (Выбегает из комнаты).

КВАШНИН (повышая голос): Вот, Надя, плоды твоего воспитания!

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (выходит из кухни, вытирая слёзы): Павел Дмитриевич, вы простите меня, но Георгию необходимо отдохнуть.

КВАШНИН: Что значит — отдохнуть! Ты почему выгоняешь моего друга?

ГОРШКОВ: Жора, тихо! (Покачиваясь, застёгивает мундир). Я ухожу.

КВАШНИН: Паша, дай я тебя поцелую. (Наспех выпивает рюмку водки).

ПОЛОВНИКОВ: Валечка, пойдём. Всё равно мы уже работать не сможем.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (удерживая Райкову за руку): Останься. Ну, хоть на полчаса. Мне страшно одной.

ГОРШКОВ (стоя в дверях): Мой вам совет, товарищи работники кино — будьте осторожны. (Икает) В мире происходит борьба между прогрессивной коммунистической идеологией и реакционной капиталистической… И вы не должны лить воду на мельницу наших врагов. (Уходит вместе с Квашниным. Сразу после них уходит Половников).

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (плачет): Валечка, мне так стыдно…

РАЙКОВА (подаёт ей чашку кофе): Как, однако, работа в этих так называемых «органах» уродует людей. Органы! Прямо из анатомии: мочеиспускательные органы; половые органы…

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Георгий не был таким. Поверь мне. Когда мы поженились, он был студентом юридического института. На последнем курсе. Посвящал мне стихи. Однажды пришёл и прочитал: «…Всё это оттого, что вновь и вновь решаю я одну свою задачу — я о тебе пою, моя любовь, и то же слово, те же силы трачу…» Это из шекспировского сонета.

РАЙКОВА: Он пил?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Представь себе — нет. И идти в милицию или, Боже упаси, в КГБ вовсе не собирался. У него была прекрасная речь, тонкое чувство юмора, блестящая эрудиция. Говорил — хочу быть советским Плевако! Много читал… Куда это всё девалось, не знаю.

РАЙКОВА: Я не понимаю — как вы живёте вместе?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: А мы не живём. Мы уже десять лет спим в разных комнатах. Полжизни отдала бы, чтобы как-нибудь разъехаться! А тут у меня ещё с работой не ладится. Какую тему ни предложишь, то студия бракует, то цензура. Не снимаешь картину, — значит, сидишь в простое, денег кот наплакал, а супруг денег почти не даёт. У него вон на кухне холодильник отдельный…

Входит Квашнин. Он явно протрезвел. Раздражённо бросает фуражку на диван. Пьёт воду прямо из графина.

КВАШНИН: Ты знаешь, кто этот Горшков? Ты представляешь себе, кого ты выгнала?!

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Ты настолько пьян, что даже не помнишь, что ты нам его представил. Это ваш главный цербер по надзору за интеллигенцией.

РАЙКОВА: Надюша, я, пожалуй, пойду.

КВАШНИН (галантно): Валечка, вы нас покорнейше извините. Даже в самых гармоничных семьях случаются огорчительные моменты межсупружеской дисгармонии.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (Райковой): Чувствуешь, каков язык? Я же тебе говорила, что он кончил юридический и собирался быть знаменитым адвокатом — так сказать, наследником Кони и Плевако.

КВАШНИН (взрывается): И был бы, если б не ты! Если б не твоё постоянное презрительное отношение!

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Пить надо меньше -тогда и не будет презрительного отношения. (Райкова целует Надежду Сергеевну, кивает Квашнину и уходит.) Так кого это я выгнала?

КВАШНИН: Он наш партийный секретарь. Член бюро горкома.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: И что же? Что он — объявит мне выговор с занесением в личное дело?

КВАШНИН: Дура! Он единственный, кто сейчас может меня спасти.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Ты что — опять с бабами запутался?

КВАШНИН: Если бы с бабами! Хуже — с деньгами.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Это одно и то же. Тебе деньги нужны на бабьё и выпивку.

КВАШНИН: Замолчи! (Трясущимися руками закуривает). В общем, у меня недостача — двенадцать тысяч…

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Недостача? У тебя? Ты что -торгуешь пивом в ларьке? У тебя всеми уважаемая станция глушения. Какая там может быть недостача?

КВАШНИН: Н-ну, я экономил на ремонте оборудования.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Ага, значит, ты отчитывался, что ремонт глушилки якобы сделан, а деньги делил с собутыльниками, вроде Паши Горшкова, верно?

КВАШНИН: Не с собутыльниками, а с начальниками. (Ударяет кулаком по столу). Всё было бы в порядке, но на прошлой неделе глушилка заглохла! Она ведь работает семь дней в неделю, по 24 часа в день; ей нужен постоянный уход и ремонт.

Тихо входит Евгения Александровна и, незамеченная, стоит за портьерой.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: И, таким образом, дело приобрело идеологическую окраску. И, значит, каждый в Москве мог слушать западные голоса… Браво! При Сталине ты бы загремел на 25 лет на Колыму.

КВАШНИН: Меня уволят!! Понимаешь, уволят! А потом будет суд. Одна надежда, что у начальства у самого рыльце в пушку…

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Ну, что ж, может это и к лучшему. Если тебя не посадят, ты пойдёшь в адвокатуру. Станешь знаменитым адвокатом-златоустом. Бросишь пить. Порвёшь с бабьём. Вернёшься в семейный очаг как любящий отец и муж. (Сквозь слёзы) Ты знаешь, что Лена, наверное, уедет с Аркадием в Израиль?

КВАШНИН: Никуда она не поедет. Я её не пущу. И в адвокатуре мне делать нечего. Я уже всё забыл, чему учился. Мне сорок три! Я погиб! Я ничего не умею.

Евгения Александровна выходит из-за портьеры и направляется к креслу, где лежит её «Спидола».

ЕВГЕНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА: Георгий, это, конечно, не моё дело, но ты бы лучше уговорил своё начальство отпустить тебя с Леной в Израиль. Если у твоего начальства рыльце в пушку, то оно, таким образом, может избавиться от лишнего свидетеля. И тебе будет хорошо, и им. Говорят, что на загнивающем Западе иммигрантам дают бесплатные квартиры и хорошие пособия…

Квашнин и Надежда Сергеевна молчат, ошеломлённые.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (очнувшись; задумчиво) А что? Это идея… (Хохочет) Представляю: антисемит Квашнин в Израиле! Или: бывший подполковник КГБ Квашнин в Америке!.. Цирк!..

Евгения Александровна садится в кресло и, с хитрецой посматривая на Квашнина, включает приёмник. Из «Спидолы» доносится сквозь треск: «Внимание, вы слушаете «Голос Америки» из Вашингтона. Передаём последние известия. Вчера из Москвы в Вену вышел поезд со ста двадцатью эмигрантами — бывшими гражданами Советского Союза. В Вене их встретили представители американских и израильских благотворительных организаций. Семьдесят семь эмигрантов выбрали местом проживания Америку, а сорок три продолжили свой путь в Израиль…»

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Картина вторая

Австрия, Вена, 1985 год. Лето.

Часть платформы железнодорожного вокзала, вдали от мест посадки пассажиров. В глубине сцены видна стена главного терминала с вывеской на трёх языках:

Wien Vienna Вена

В центре платформы, под обширными цветастыми зонтами, стоят несколько столов, окружённых скамьями. У левого и правого краёв платформы располагаются под зонтами два одинаковых канцелярских стола; на левом столе возвышается звёздно-полосатый флажок США; на правом водружён бело-голубой флажок Израиля. У американского стола сидит худой белобрысый парень в мятой полурасстёгнутой гавайке, шортах и армейских ботинках. Он читает The Washington Post. Место у израильского стола занимает низенький полный господин в костюме с жилетом и галстуком. На столе перед ним лежит книга.

Из здания терминала, один за другим, появляются члены семейства Квашниных, плюс муж Лены Аркадий. Евгении Александровны нет, — по-видимому, она осталась в Москве.

Все нагружены чемоданами, рюкзаками, сумками; у Алика за спиной в чехле — гитара. Садятся под зонтами.

Завидев Квашниных, израильтянин приближается к ним справа. Американец тем временем закрывает газету и подходит слева.

ИЗРАИЛЬТЯНИН: Приветствую вас на австрийской земле! Надеюсь, вы чувствуете себя хорошо. Автобус в аэропорт ждёт вас. Билеты на самолёт Вена — Тель-Авив уже заказаны. Через несколько часов вы приземлитесь в Святой Земле, родине ваших предков…

АМЕРИКАНЕЦ (бесцеремонно перебивая): Hello, my name is Bill. I’m glad to greet you here, in the Austrian land. (Переходит на ломаный русский) Есть среди вас… как это говорят?.. люди с высшим образованием?

Аркадий, Квашнин и Надежда Сергеевна подымают руки.

АМЕРИКАНЕЦ: Ladies and gentlemen, ваше место в Америке.

ИЗРАИЛЬТЯНИН: Ваш долг — пополнить ряды тех, кто совершил восхождение на Святую Землю. Там вы почувствуете себя свободными и счастливыми. Там вы будете под защитой нашего Бога!

АМЕРИКАНЕЦ (тычет пальцем в грудь Аркадия): What’s your profession?

АРКАДИЙ: Я — доктор. Меня зовут Аркадий Гольдберг. Я — гинеколог, кандидат наук.

АМЕРИКАНЕЦ: Мистер Гольдберг, вы как кандидат гинекологических наук будете с радостью приняты в лучших клиниках Кливленда и Балтиморы…

ИЗРАИЛЬТЯНИН: Билл, зачем вы говорите неправду? У вас ему надо будет сдать труднейшие экзамены, а в Израиле таких экзаменов нет.

АМЕРИКАНЕЦ (повернувшись к Надежде Сергеевне): What’s your education?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: I’ve graduated from VGIK. Я окончила ВГИК.

АМЕРИКАНЕЦ: What’s VGIK? Я не понимаю.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: I’m a movie director. Я кинорежиссёр.

АМЕРИКАНЕЦ: Wonderful!! Вы, конечно, слыхали про Голливуд. И вы, я вижу, знаете английский. Отправляйтесь прямо в Лос-Анджелес и идите в студию «Парамаунт»… или «Фокс»… или «Юнайтед Артистс»… Там работают мои друзья. Я дам вам рекомендательные письма. Через два-три года вы будете иметь «Оскар»! Вы знаете, что такое «Оскар»? Это много тысяч долларов!

Израильтянин перебивает американца; тот отвечает; разгорается беспорядочный англоязычный спор:

— What are you talking about? Why are you promising her something unreal?

— Well, why unreal? If she’s a talented woman…

— Listen, Bill. We’ve decided long ago not to act too aggressively, right?

— I don’t act too aggressively. I’ve simply explained to them all the attractiveness of life in America…

Наконец, Квашнин, как рефери в боксёрском поединке, разводит спорящих:

КВАШНИН: Тихо! Слушай мою команду: молчать!!

Пожав плечами, спорящие стороны замолкают и уходят — каждый к своему столу. Американец достаёт из рюкзака гамбургер и банку кока-колы; израильтянин извлекает из портфеля бутылочку молока и булочку. Покончив с едой, американец встаёт и, таща за собой стул, перебирается к столу израильтянина. Затем он извлекает из нагрудного кармана колоду карт и тасует их. Игра начинается.

КВАШНИН: Ну, что будем делать?

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Не знаю, не знаю… Мне начинает казаться, что мама сделала правильно, оставшись в Москве.

ЛЕНА: Мама, поезд уже ушёл! Хода назад нет. Мы ждали этого момента целый год. Помнишь, что нам сказал полковник в ОВИРе?

АЛИК (встаёт в позу; подражает голосу полковника) «Ну что ж, визы для вас готовы. Можете ехать. Но помните: если вы будете там помирать с голоду, — не проситесь назад! Запомните: Россию вы больше не увидите никогда!»

КВАШНИН (Алику): Сядь. Не мешай думать… Интересно, как там у них с гражданством и пенсией?

АРКАДИЙ: Gentlemen, what about citizenship and pensions in your countries?

ИЗРАИЛЬТЯНИН: Мы даём гражданство сразу по прибытии в аэропорт, а они (кивает в сторону американца) -только через пять лет.

АМЕРИКАНЕЦ: У меня козырный туз и десятка! С вас пять долларов… Что вы сказали?

ИЗРАИЛЬТЯНИН (передавая партнёру пятидолларовую банкноту): В Израиле вы сразу получите щедрое пособие и квартиру.

АМЕРИКАНЕЦ: Ladies and gentlemen, Америка богатая страна, но Америка капиталистическая страна. Мы не осыпаем иммигрантов золотом, но мы открываем для них золотые возможности.

КВАШНИН: Я думаю — надо ехать в Израиль. Это надёжнее.

ЛЕНА: Мы с Аркадием едем в Штаты.

АРКАДИЙ: Леночка, ну почему ты всё решаешь сама?

ЛЕНА: Именно потому, что ты сам ничего решить не можешь!.. Вы только подумайте: вам дают возможность уехать в Америку, в страну обетованную, а вы колеблетесь.

АЛИК: Если б ты имела понятие о Библии, ты бы знала, что как раз Израиль и есть страна обетованная.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Поработать в Голливуде — это мечта! У меня готовы три сценария, и у меня есть знакомые в Голливуде; может, они помогут…

АЛИК (твёрдо): А я ни в какую Америку не поеду. Полечу в Израиль, запишусь в кибуц и стану израильским колхозником. У них там работа кончается в три часа, а потом лежи на пляже и сочиняй музыку. У них в кибуцах — я слыхал по бабулиному радио — работают добровольцы со всего света: из Австралии, Голландии, Скандинавии. Женюсь на белокурой шведке, и будут у нас блондинистые дети-израильтяне шведско-русского происхождения. И поступлю в иерусалимскую консерваторию, на факультет симфоджаза; это как раз то, что мне нужно!

КВАШНИН (Аркадию): А ты что скажешь? Считается, что у тебя тут самая умная голова. Ты ведь кандидат гинекологических наук.

АРКАДИЙ (презрительно): Георгий Николаевич, не забывайте: если б не эта голова, вы бы сейчас добывали уголёк на Воркуте, а не сидели бы в Вене, размышляя, куда вам ехать — в Америку или Израиль!

ЛЕНА: Папа, ты бы лучше не говорил глупости! Конечно, лучше ехать всем вместе. Но ничего страшного, если мы и разделимся. Всегда можно передумать потом — здесь Запад, здесь не Советский Союз.

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Если бы мне в Москве давали работать спокойно, разве б я уехала? Но ведь у них любая тема под запретом — о Высоцком нельзя, о раковых заболеваниях нельзя, о коррупции нельзя! О чём же можно?!

ЛЕНА: Мама, нам надо сейчас думать не о кино, а о том, как лучше устроиться. В Америке можно заработать кучу денег, купить дом, иметь отличную машину — о чём тут думать? Я, например, безумно хочу белую «Койоту»!

АЛИК: Чего-чего?

ЛЕНА: «Койоту» — японскую машину.

АЛИК: Ну, ты даёшь! Нет на свете «Койоты»; есть «Тойота» — поняла? Т-о-й-о-та!

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА: Алинька, тебя ведь возьмут в армию. Там в армии убивают.

АЛИК: Ну, не всех же убивают. Мама, это ведь всё ужасно интересно: и кибуц, и Иерусалим, и симфоджаз, и Вифлеем, где родился Христос — это всё колоссально интересно!

КВАШНИН (кивает в сторону картёжников): Посмотрите на этих типов. Американец мне не нравится — это просто молокосос, щенок. Он и по-русски толком не умеет. А вот этот израильский субчик выглядит солидно… И вообще, мы привыкли к евреям, а с американцами как-то боязно…

НАДЕЖДА СЕРГЕЕВНА (насмешливо): Это когда же вы привыкли к евреям? Когда вы преследовали их за космополитизм в тысяча девятьсот сорок восьмом, или когда вы сажали их как врачей-убийц в пятьдесят втором?

КВАШНИН: Я за это не отвечаю; я был тогда школьником… Ладно, давайте перекусим.

Все начинают вытаскивать еду, термосы, бутылки. Алик вынимает из чехла гитару, настраивает её и начинает тихо петь. Голос Высоцкого вплетается в песню:

«Темнота впереди — подожди!
Там стеною закаты багровые.
Встречный ветер, косые дожди
И дороги, дороги неровные.

Там чужие слова, там дурная молва,
Там ненужные встречи случаются.
Там сгорела, пожухла трава
И следы не читаются
В темноте…»

Американец ухмыляется и громко говорит израильтянину, кивая на Алика: «Загадочная русская душа». Алик продолжает петь:

«Там проверка на прочность — бои,
И туманы, и ветры с прибоями.
Сердце путает ритмы свои
И стучит с перебоями…»

ЗАНАВЕС

Продолжение