Петр Ильинский: Выйти на площадь

Loading

Восьмого марта в Таллине мы, ощущая себя джентельменами высшей пробы, дружно скинулись по двадцать копеек на цветы Людмиле Александровне (один жмот дал десять).

Выйти на площадь

Петр Ильинский

… Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?
Галич

Все это было вчера, но уже забывается. Если не записывать воспоминания, то их может не остаться. Память умирает без тренировки, и совсем неважно, чьи мемуары, — нужно, чтобы в них жило время. Позвольте теперь оборвать вступление и перейти к сути.

Много лет назад я учился в школе и счастья своего не понимал. А всё оттого, что и при коммунистах тоже встречались пренеприятнейшие учителя. Но мой рассказ не о том: просто надо было определить возраст героя, что мы и сделали столь изящным образом. Итак, с временем разобрались, теперь — место.

На брегах Невы, где я, подобно другим великим людям, тогда жил, есть музей. Я имею в виду Музей, небесно-голубой, золотой и бесконечный. Так вот, я там занимался, или, как говорили люди ушедшей эпохи, «посещал кружок». Было это по субботам, поэтому надо мной не висели домашние задания, утренний будильник и прочие обязательные неприятности, ныне докучающие моему сыну. И было в Музее красиво и свободно. Да, вы не ослышались — свободно.

Конечно, теперь я прекрасно понимаю, как намучалась наша преподавательница с детьми из самых культурных семей града Петрова. Было нам по тринадцать лет, и положение спасало только то, что свой предмет она знала блестяще и могла захватывающе и долго рассказывать о всевозможных средневековых и ренессансных материях. Поэтому некоторое время мы все же стояли на месте. Но потом…

Срывали пломбы с музейных витрин дважды или трижды, в том числе и я, причём ни разу никто не признался. Что понятно: проступок был порядочный и должен был повлечь немедленное и несмываемо-позорное исключение из круга адептов прекрасного. В эпоху обострения классовой борьбы нам могли бы приказать вывернуть карманы, и — конец, но к счастливому времени моего детства нравы в отечестве стали относительно мягкими, поэтому до шмона в Музее дело не дошло. Людмила Александровна же (имя настоящее) наверняка писала за каждую свинцовую блямбочку подробные объяснительные на имя самого Директора. А может, её вызывали и ещё куда-нибудь, как легко представить, зная порядки в родном отечестве. При этом Директора мы почему-то уважали, ибо радостно доверяли легенде о том, как он отказал тогдашнему градоправителю в свадебном прокате императорского сервиза на невесть сколько персон. Таким образом была сохранена честь Музея (которую я со товарищи, в промежутках между актами прямого вандализма, ревностно охранял), а сервиз был востребован крупным государственным деятелем в другом хранилище культурно-бытовых ценностей.

Естественно, мы вопили на весь дворец, скатываясь по роскошным лестницам, а в дополнение я как-то потрогал нос одного надменного мраморного венецианца (возможно, дожа), за что был изгнан бдительной служительницей. И прочая, прочая. Несмотря на всё это, Людмила Александровна даже вывезла нас во время весенних каникул в город Таллин, о количестве «н» в названии которого тогда никто ещё не думал спорить. Перед отъездом она, как и положено, провела родительское собрание на ступенях Музея где-то в восемь часов вечера. После чего стая бешеных отроков и отроковиц получила от мам стопку бутербродов и термосы и отправилась на запад. Таллин был прекрасен, но это совсем другая история.

Наша же начнется прямо сейчас. Виноват во всем был итальянский поэт Данте, о котором большинство из нас тогда услышало в первый раз, а наиболее образованные — примерно во второй. Довольно быстро выяснилось, что он очень неплохо сочинял стихи и чересчур много думал. Это время от времени имеет место даже в позднем средневековье и особенного интереса не представляет. Но дело было в том, что предстоявшее занятие было посвящено Флоренции, и Людмила Александровна попросила нас по возможности освежить свои знания касательно «Божественной комедии». Мы молча кивнули.

Я-то чувствовал себя королем, ибо в связи с библиофильскими усилиями своего родителя мог попросту снять эту книгу с полки, чего нельзя было сказать о большинстве моих коллег-кружковцев. Дальнейшее понятно: снять я ее, конечно, снял, даже попробовал на вес, ненадолго открыл, да и поставил обратно, ибо, хоть развит я был не по годам, но не настолько. Впрочем, цели своей Людмила Александровна достигла, потому что через десять лет с совсем небольшими копейками я «Комедию» прочел и, может быть, даже что-то понял. Суть, однако, в другом.

В следующую субботу Данте, как и было обещано, стал главным героем занятия. Шла речь о борьбе гвельфов с гибеллинами, и говорились еще какие-то не вполне понятные нам слова. Но биография великого флорентинца оказалась вполне доступной. И по ходу подробного с ней ознакомления мы выяснили, что глупые соотечественники не нашли ничего лучше, как изгнать великого поэта из родного города по политическим соображениям. Услышав все это, мы, в соответствии с характером времени, были возмущены и даже несколько негодовали. Можно было на этом и закончить.

Но последовала заключительная мораль (некоторые люди любят из всех историй делать выводы). Вопроизвожу дословно: «И вообще, дети, когда страна изгоняет художника, то виновата страна, а не художник».

И даже это сошло бы ей с рук, только вот среди нас оказался один чересчур образованный вундеркинд (в Петербурге такой воздух: они там растут, как грибы, и все слишком много думают — прямо как Данте). Впрочем, о чём думал пытливый юноша, мне неизвестно (боюсь, что и ему тоже), но он немедленно задал совершенно безобразный, с точки зрения современника, вопрос. Некоторым потомкам этого не понять, ну и пусть.

— Людмила Александровна, а как же Солженицын?

О да, мы поняли, что что-то произошло. Лебединый полет слов Людмилы Александровны прервался, лицо ее покрылось пятнами (позже я узнал, что так бывает с женщинами, когда они нервничают). Святые со стен грустно на нас посмотрели, а блаженный Августин почесал в затылке. Мы впитывали происходящее ушами и глазами (в конце концов, это был урок) и, в связи со своей полной или почти полной неосведомленностью, молчали. Тиканья часов не было слышно, ибо в шестом классе почти ни у кого часы не водились. Напомню читателям, что как раз в то время чересчур назойливые и разговорчивые уже разъехались по отдаленным пересылкам, но обратно пока не вернулись.

Пауза продолжалась.

— И в случае с Солженицынам то же самое, — твердо сказала Людмила Александровна. Пауза закончилась, и святые были явно удивлены. Дети, и я в том числе, ничего не поняли, но все запомнили. Занятие продолжилось в прежнем режиме.

Восьмого марта в Таллине мы, ощущая себя джентельменами высшей пробы, дружно скинулись по двадцать копеек на цветы Людмиле Александровне (один жмот дал десять). С девочек деньги не брали. Ночью же, покуда она выстаивала на вокзале наши обратные билеты, воспитанные отроки не менее дружно предавались швырянию матов и танцам на брусьях в физкультурном зале знаменитой школы номер один, что находится прямо под крепостной стеной. Девочки в этом участия не принимали, но смотрели на нас с явным любопытством. Так что мы себя показали с самой лучшей стороны.

Тогда же я пришел вечером домой, терпеливо дождался водворения телефонной трубки на место и спросил: «Мама, а кто такой Солженицын»? К тому времени я худо-бедно знал три запретные фамилии: Набоков, Солженицын и Сахаров. Трудности ненавязчивого подслушивания разговоров подвыпивших взрослых привели к некоторой путанице, и я искренне считал, что Сахаров — это много лет живущий за границей знаменитый писатель, а об остальных и вовсе не имел никакого понятия за исключением того, что их имена каким-то образом являются табуированными и произнесению вслух не подлежат.

Мама вздохнула. Что она подумала, я не знаю, но кое-какие вещи она мне в тот вечер рассказала. А я ей.

Сама история на этом заканчивается, но жизнь, как любят писать в газетах и плохих романах, продолжается и идёт вперёд. И в этой жизни за истекшие годы произошел ряд событий. Не касаясь всем известных, скажу о некоторых частных.

Людмила Александровна продолжала еще довольно долго, как мне кто-то передавал, работать в Музее, а может быть, работает и сейчас[1]. Следовательно, с массивным зданием в начале Литейного из сорока родителей моих соучеников не переписывался никто. И фраза Людмилы Александровны им была, судя по этому, небесполезна.

Обучавшиеся же у нее дети давно разбежались по Ленинграду-Петербургу, да и по Руси великой, кто-то, наверное, оказался за границей, а кто-то — наверняка в сумасшедшем доме.

Лет шесть спустя я узнал, что мой отец, выслушав в тот же вечер рассказ о вышеупомянутом происшествии, неожиданно для себя и для мамы пробормотал: «… Только пулеметами». «Что?!» — в ужасе спросила мама. «С интеллигенцией, — удовлетворенно пояснил отец, — можно бороться только пулеметами». Он был тогда настроен довольно оптимистично, ибо расстреливать уже двадцать лет как перестали, а в компетентные учреждения города на Неве еще не начали поступать остроумные письма, в которых мой отец обвинялся в преступных симпатиях к злополучному государству Израиль, в подтверждение чего выдвигался абсолютно неопровержимый аргумент — его женитьба дцать лет назад на девушке с однозначно неблагополучной записью в пятой графе паспорта СССР и совместная с нею жизнь на протяжении того же срока.

О судьбе заявителей данных не имею. Смею предположить, что в свое время они преуспели, а в нынешнее — выжили. Мой же отец в поисках научного счастья покинул город Ленинград, но, к возможному горю мастеров пера и промокашки, не ради палестинских песков или калифорнийских каньонов. В отличие от десятков и сотен тысяч более практичных соотечественников он решил удовлетвориться западно-столичным духом Москвы («Там люди в метро бегают по эскалаторам, а не ходят!»), а оный при ближайшем рассмотрении оказался душком. И дело, конечно же, не в Москве, которую я, прожив там одиннадцать лет, успел очень даже полюбить, а в том, что сей неприятный запах денно и нощно испускали тогдашние правители страны, отчего примерно двести восемьдесят миллионов носов искренне не понимали причины обонятельного дискомфорта и часто нервничали. Перемены были, конечно же, не за горами, но это тоже другая история.

Мои родители продолжают жить вместе, вероятно, поэтому Израиль до сих пор стоит.

Еще я должен заметить, что из детей не так уж трудно сделать приличных взрослых. Ведь помните, Людмила Александровна, что мгновенным поднятием рук мы всегда отдавали предпочтение не томно закатывающему глаза святому Себастьяну кисти вполне заслуженного художника Перуджино, а истерзанному, но непобежденному тициановскому Себастьяну-бойцу?

Единогласно и без малейших сомнений!

1988-96, испр. в 2018

___

[1] Написано в конце 1980-х гг.

Print Friendly, PDF & Email

4 комментария для “Петр Ильинский: Выйти на площадь

  1. Про пулемёты, пушки, штыки и про выход на пл.
    Перепрыгнув через 20 лет, как сделал автор, можно ли — дальше,
    если вокруг — всё те же 2 надоевших коммента?.
    — Казалось бы, что общего между Маяком и В.Е. (Зеевом) Жаботинским?
    Оказывается, есть кое-что. Если верить почте, В.В. ещё в 1913 написал:
    ”..Что делать — будешь решать ты сам. Ты на горЕ восстановишь Храм…”
    Петербургская Еврейская газета “Восход” , 30-02-1913.
    Так же — и про пулемёты; казалось бы, ни к чему, а звучит убедительно, так как
    интел-лиг-енция – субстанция таинственная. Почему тексты … -го пользуются
    огромным успехом, а текст “Капитанской дочки нет? и если вспомнить
    Веничку Ероф-ва, не все пролетарии знают, когда родился Александр Пушкин.
    А про Пастернака не все 10-классники знают, разве что садоводы.
    Как изобразил И. Бродский:
    “Как много тех, с кем можно лечь в постель
    Как мало тех, с кем хочется проснуться.
    И утром, расставаясь, обернуться,
    И помахать рукой, и улыбнуться,
    И целый день, волнуясь, ждать вестей…”
    “целый день волнуясь”..Неплохо сказал поэт.. Где ты, Мисюсь?
    Чудным звоном заливается колокольчик..а завтра- снег и понедельник

  2. Петербургский романс Александр Галич
    . . . . . . . Посвящается Н.Рязанцевой
    «Жалеть о нем не должно,
    …он сам виновник всех своих злосчастных бед,
    Терпя, чего терпеть без подлости — не можно…»
    (Н.Карамзин)
    …Быть бы мне поспокойней,
    Не казаться, а быть!
    …Здесь мосты, словно кони —
    По ночам на дыбы!
    Здесь всегда по квадрату
    На рассвете полки —
    От Синода к Сенату,
    Как четыре строки!…
    Полковник я, а не прапор,
    Я в битвах сражался стойко,
    И весь их щенячий табор
    Мне мнился игрой, и только.
    Зачем же потом случилось,
    Что меркнет копейкой ржавой
    Всей славы моей лучинность
    Пред солнечной ихней славой?!
    …Болят к непогоде раны,
    Уныло проходят годы…
    Но я же кричал: «Тираны!»
    И славил зарю свободы!
    Повторяется шепот,
    Повторяем следы.
    Никого еще опыт
    Не спасал от беды!
    О, доколе, доколе,
    И не здесь, а везде
    Будут Клодтовы кони —
    Подчиняться узде?!
    И все так же, не проще,
    Век наш пробует нас —
    Можешь выйти на площадь,
    Смеешь выйти на площадь,
    Можешь выйти на площадь,
    Смеешь выйти на площадь
    В тот назначенный час?!

    Где стоят по квадрату
    В ожиданьи полки —
    От Синода к Сенату,
    Как четыре строки?!
    23 августа 1968
    21 августа в номер гостиницы в Дубне, где А. Галич работал с
    режиссёром Донским над фильмом, постучали Л.Копелев и его
    жена Р.Орлова..Они слышали по радио о том,что началось
    вторжение советских войск в Чехословакию..
    На следующий день Галич написал эту песню, подарил её
    её своим друзьям, и они увезли её в Москву. В Москве, в
    тот же вечер, на кухне одного из московских домов…
    хозяин дома Л.Копелев прочёл эти стихи. Присутствующий
    Павел Литвинов усмехнулся и сказал: «Актуальные стихи,
    актуальная песня». Это было за день до того,
    как он с друзьями вышел на Красную площадь протестовать
    против вторжения.(Из пеpедачи на pадио «Свобода»)
    — — Ещё одна удивительная своевременная работа
    мастера-стилиста Ильинского Петра. Автору – поклон.

    1. Пушкин — 19 октября
      ***
      Роняет лес багряный свой убор,
      Сребрит мороз увянувшее поле,
      Проглянет день как будто поневоле
      И скроется за край окружных гор.
      Пылай, камин, в моей пустынной келье;
      А ты, вино, осенней стужи друг,
      Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
      Минутное забвенье горьких мук.
      Печален я: со мною друга нет,
      С кем долгую запил бы я разлуку,
      Кому бы мог пожать от сердца руку
      И пожелать веселых много лет.
      Я пью один; вотще воображенье
      Вокруг меня товарищей зовет;
      Знакомое не слышно приближенье,
      И милого душа моя не ждет.
      Я пью один, и на брегах Невы
      Меня друзья сегодня именуют…
      Но многие ль и там из вас пируют?
      Еще кого не досчитались вы?
      Кто изменил пленительной привычке?
      Кого от вас увлек холодный свет?
      Чей глас умолк на братской перекличке?
      Кто не пришел? Кого меж вами нет?
      Он не пришел, кудрявый наш певец,
      С огнем в очах, с гитарой сладкогласной…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.