Александр Левковский: Самоубийцы

Loading

Поэты встают один за другим, произносят короткие прощальные стихи, выпивают вино, обнимают оставшихся и уходят навстречу смерти в темноту, где зажигаются цифры, знаменующие годы их гибели: 1925… 1930… 1937… 1941… 1959…

Самоубийцы

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

«Как смерть, неотвязное слово горячкой слепило,
И тело, и душу душило цепями полона.
Не спишь, а наутро, когда постучится светило,
Ты — скорбная память о том, кого звали Паоло.»

Паоло Яшвили (1894 — 1937)

Моя покойная мама-фантазёрка любила рассказывать со смехом, как мы с Танюшкой появились на свет. Мы — двойняшки, то есть, по-научному, «двуяйцовые близнецы». Мама говорила, что первой на божий свет выбралась Танюшка. Причём выкарабкивалась она суетливо, с жуткими криками, застревая по дороге и причиняя маме и доктору массу хлопот. Я же, по утверждению мамы, вёл себя очень тихо, продвигаться вперёд не торопился, не шумел и, казалось, был непрочь остаться там, где я находился в комфорте в течение девяти месяцев, свернувшись безмятежно калачиком.

Вот точно такими же мы и остались на всю нашу жизнь — впереди с шумом неслась Танюшка, талантливая, успешная, покоряющая вершины, а позади не торопясь двигался я, не блещущий ничем выдающимся верный брат, восхищающийся гениальной сестрой и прикрывающий её с тыла…

* * *

… Кончился последний кадр, экран погас, и в зале вспыхнул свет.

Первым, как и ожидалось, заговорил заместитель Председателя Комитета по кинематографии Кирилл Владимирович Романов, известный по кличке «Великий Князь»:

— Ну что можно сказать, товарищи? — произнёс он негромким вальяжным голосом. —Татьяна Сергеевна, как видите, в своём мятежном амплуа… Что мы видим? Почти полностью отснятый материал, посвящённый чему?! Язык, товарищи, не поворачивается! Фильм о литературных самоубийцах!! У нас, в Советским Союзе, — картина, где один за другим умирают поэты!.. И потом — чудовищно замысловатый сценарий, — невообразимо чудовищный…

— Да просто умопомрачительный! — нервно выкрикнул Ломов. — Абсолютно противоречащий принципам социалистического реализма! Нахваталась, понимаете ли, западного душка, насмотрелась голливудских фильмов на наших закрытых просмотрах, — и вот хочет теперь кормить советскую публику этой декадентщиной!

Наш помреж Генка, обожающий Танюшку и считающий её просто богиней, зашептал мне на ухо, давясь от злости:

— Вот увидите, Виталий Сергеевич, я эту суку Ломова когда-нибудь изуродую!

Хорошо, что мы с Генкой сидим в третьем ряду, а не в первом, и Ломов, заведующий сценарным отделом Комитета, не слышит бешеного Генку. Я положил руку успокоительно на Генкин локоть и шепнул:

— Возьмёшь меня напарником, ладно?

Тихим голосом вмешалась в обсуждение Нинель Аркадьевна, главный редактор Комитета:

— На самом деле, Танечка, что это вы вдруг занялись литературными самоубийцами? Ведь в утверждённом нами сценарии никаких самоубийств не было. Были замечательные советские поэты — Маяковский, Есенин, Цветаева… Были их великолепные стихи, полные патриотизма. Зачем же омрачать этот праздник поэзии какими-то мрачными самоубийствами?

Ломов вскочил на ноги и крикнул:

— И откуда там взялись какие-то никому не известные Яшвили и Табидзе?!

— Владимир Васильевич, — мягко упрекнул его «Великий Князь», — Паоло Яшвили и Галактион Табидзе были известными грузинскими поэтами.

Таня вдруг начала декламировать нараспев — так проникновенно и страстно, как только она умеет декламировать:

«Безумье легко предпочту стиховому безмолвью.
Черней слепоты невозможность восславить светило.
И если творенье из сердца не вырвется с кровью,
Откуда у песни возьмётся бессмертная сила?»

— Что это? — фыркнул Ломов.

— Не что, а кто, уважаемый Владимир Васильевич! — сказала Таня. Я видел, что она еле сдерживается, чтобы не взорваться. — Это — Паоло Яшвили. А вот — Галактион Табидзе:

«День за днем проходит время, и могилы позабыты:
Заросли густой травою, пылью давнею покрыты,
И у роз пожухли листья, лепестки на землю пали…
Что ж, покойтесь, кости мертвых, вы живым нужны едва ли…»

— Вот наш фильм, — строго сказала Таня, — и повествует о прекрасных поэтах, чьи «могилы давно позабыты».

— И всё-таки, Татьяна Сергеевна, — промолвил Романов, — объясните нам, почему вы вдруг проявили такую нездоровую заинтересованность в литературных самоубийцах?

— Ну сейчас она этому пидору врежет! — восхищённо зашептал Генка мне на ухо. — Сейчас она ему впендюрит!

Таня встала, сделала шаг вперёд, повернулась к первому ряду, где сидели «Великий Князь», Ломов и Нинель Аркадьевна, и, прищурив в явном гневе глаза, сказала:

— История литературы знает имена более двухсот писателей и поэтов, добровольно отнявших у себя жизнь… Не старые, больные, нищие и безвестные, а знаменитые, гениальные, богатые и молодые перерезают себе горло бритвой, топятся в реке, травят себя газом, морят себя голодом, стреляют себе в висок, и в сердце, и в рот…

Она замолчала, глядя куда-то вдаль.

— Русско-французский Артур Адамов… Русские Всеволод Гаршин и Анатолий Виноградов… Еврейско-французский Ромен Гари… Американцы Джек Лондон и Эрнест Хемингуэй… Древние римляне Луций Сенека и Лукреций… Англичанка Вирджиния Вулф… Австрийский еврей Стефан Цвейг… Русские сёстры Чеботаревские…

В зале стояла напряжённая тишина.

— А также наши советские — Сергей Есенин, Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Паоло Яшвили, Галактион Табидзе… Значит, есть что-то необъяснимое в психологии тех, кто видит мир поэтически, — что-то такое, что заставляет их отнимать у себя жизнь. Вот это «необъяснимое» и пытается разъяснить наша картина. Разве это «необъяснимое» не может быть темой художественного фильма?!

— Татьяна Сергеевна, — непривычно громко произнёс Романов, и в голосе его прозвучали металлические нотки, — за последние шесть лет мы были вынуждены запретить два ваших фильма по причине их идеологии, чуждой нашему народу и нашей партии. Каждый раз вы вносите недопустимые изменения в уже утверждённый нами сценарий. Это возмутительно!

Опять вскочил на ноги Ломов.

— Я напомню вам, — заорал он, тряся пальцем в сторону Тани, — что это были за фильмы! Один был о заполярном Норильске, якобы построенном заключёнными…

— Не якобы а на самом деле построенном зэками, товарищ Ломов! –повысила голос Таня. Она уже почти кричала.

— Второй был о подпольных наркоманах в Ленинграде! — продолжал орать заведующий сценарным отделом. — Представляете себе! — о наркоманах в нашем социалистическом обществе!!!

— Мы все знаем и ценим, — промолвила примирительно Нинель Аркадьевна, — что вы — очень талантливый сценарист и режиссёр. Мы знаем также, что вы буквально горите на работе, как та звезда из известного романса. Мы помним, что ваши фильмы завоевали советскому кино славу и первые призы в Каннах, Лос-Анджелесе и Сан-Паоло. Но поймите! — мрачная картина, повествующая о самоубийствах советских поэтов, не может быть выпущена на наши экраны!..

«Великий Князь» вдруг повернулся ко мне и произнёс:

— Виталий Сергеевич, я хочу спросить вас как директора картины: как вы считаете — сколько процентов средств, отпущенных на этот фильм, уже израсходовано?

— Приблизительно — семьдесят пять процентов, — поколебавшись, ответил я. — Осталось снять двенадцать сцен, включая финальный эпизод. Ну и, конечно, пересъёмка отдельных кусков, комбинированные съёмки, монтаж, музыка, озвучивание и окончательная редакция.

— Финальный эпизод! — полупрезрительно повторил Ломов. — Это тот самый эпизод, когда Татьяна Сергеевна собирает всех советских литераторов-самоубийц за одним столом для прощания перед смертью, да?

Не всех, Владимир Васильевич! — неожиданно спокойно сказала Таня. — Есть ещё несколько советских писателей, которые покончили с жизнью и которых мы не включили в наш фильм.

— Например?

— Например, знаменитый Александр Фадеев, председатель Союза Писателей и автор «Молодой Гвардии».

В зале повисло тягостное молчание…

* * *

После конца обсуждения мы с Генкой поехали в ресторан гостиницы «Националь». Таня схватила такси и умчалась на «Мосфильм» для встречи с директором студии. Она всё ещё надеялась, что директор — Народный Артист СССР, лауреат Ленинской премии, очень влиятельное лицо — уговорит Комитет не губить её фильм.

— Виталий Сергеевич, — тихо сказал Генка, когда нам принесли закуску и графинчик водки, — что же теперь будет? Татьяна Сергеевна опять впадёт в депрессию — как после картины о ленинградских наркоманах. Когда я её вижу такой, я сам впадаю в депрессию. Она ведь такая замечательная, такая талантливая, такая красивая! Намного красивее тех артисток, что играют у нас есенинскую Айседору Дункан и любовь Маяковского, Лилю Брик…

Я молчал. Я боялся именно этого — в течение месяца-двух видеть Таню поникшей и замкнутой, нечёсанной и немытой, лежащей под одеялом целыми днями и не произносящей ни слова.

— Виталий Сергеевич, — продолжал Генка, разлив водку по рюмкам, — вы как-то обещали мне рассказать, как вы с Татьяной Сергеевной поступали во ВГИК. Небось, она поразила там всю приёмную комиссию, верно?

Я невесело рассмеялся.

— Гена, ты прав! Она уложила всю комиссию на лопатки!

— А вы?

Я покачал головой и выпил.

— А меня комиссия уложила на лопатки. Я, Гена, провалился и ушёл в финансово-экономический институт. Вот поэтому Таня сейчас — знаменитый режиссёр, а я у неё — директор картины, распоряжающийся финансами, на которые мы с тобой и выпиваем сейчас в этом шикарном ресторане.

Официантка принесла нам котлеты по-киевски, и мы опять выпили.

— Знаешь что, Гена, я расскажу тебе о нашем поступлении в институт в другой раз — когда настроение у нас будет повеселее, когда кончится у нас царство партийной кинобюрократии, губящей прекрасные фильмы и вгоняющей талантливых режиссёров в депрессию.

— Виталий Сергеевич, вот вы с Татьяной Сергеевной летали в позапрошлом году в Голливуд. У них там что — нет бюрократии в кино, как у нас?

Я помолчал, раздумывая.

— У них там, Гена, капитализм. Там всё по-другому. — сказал я. — Может, придёт и к нам когда-нибудь капитализм — и тогда нам в кино, возможно, станет легче…

* * *

Через десять лет капитализм пришёл в Россию, но легче нам не стало.

Студию «Мосфильм» расформировали, государственное финансирование кино прекратилось, знаменитые режиссёры и операторы исчезли кто куда — кто уехал за границу, кто занялся бизнесом, кто впал в пьянство, наркоманию и депрессию, а кто просто умер, не выдержав перемен.

Я работал бухгалтером то в одной лавочке, то в другой, перебиваясь с хлеба на воду и подкармливая безработную Танюшку…

А вот нашему бывшему помрежу Генке новая ситуация нисколько не повредила. Ему было всего тридцать три, энергии ему было не занимать, он сунулся туда-сюда с разными идеями по открытию всяких бизнесов — и, в конце концов, преуспел. Через три года он стал единоличным владельцем двух студий по производству видеофильмов.

А став видным капиталистом, он первым делом позвонил Тане и мне и предложил нам работу в его фирме.

И стали мы Генкиными подчинёнными: Таня — режиссёром-постановщиком музыкальных видеофильмов, а я превратился в главного бухгалтера компании.

* * *

И вот в это время случилось событие, которое перевернуло нашу с Таней более-менее устойчивую жизнь.

Как-то рано утром в моём офисе раздался телефонный звонок. Я снял трубку.

— Виталий Сергеевич, — произнёс негромкий вальяжный голос, — с вами говорит Романов Кирилл Владимирович.

Я оторопел.

На другом конце провода послышался довольный смешок.

— Не ожидали, Виталий Сергеевич, верно?

— Признаться, не ожидал, — пробормотал я в трубку. — Чем могу служить, Кирилл Владимирович?

— Тут вот какое дело. Я хочу предложить вашей талантливой сестрице очень интересную и прибыльную работу.

— То есть?

— Видите ли, Виталий Сергеевич, я являюсь президентом довольно крупного банка в Петербурге, и мой банк начинает сейчас компанию по капиталовложениям в производство отечественных кинофильмов. Вот тут-то Татьяна Сергеевна и смогла бы приложить свой незаурядный талант.

— Почему бы вам не позвонить ей прямо и предложить ей эту работу?

Романов сказал после небольшой заминки:

— Вы знаете, после этой неприятной истории с запретом её талантливейшего фильма о поэтах-самоубийцах — истории, в которой мне пришлось, к сожалению, сыграть кое-какую роль и за которую я прошу прощения, — мне просто неудобно обратиться непосредственно к ней.

Я молчал, стараясь подавить отвращение и гнев. Неприятная история! Ах ты, сволочь! Выбросил на помойку великолепный фильм, довёл Таню до жесточайшей депрессии, — а теперь просит прощения и сожалеет о случившемся!

— Так что же мне передать ей? — спросил я как можно спокойнее.

— Скажите ей, что наш банк готов финансировать окончание работ по её картине «Литературные самоубийцы», которую мы купили у бывшего «Мосфильма». Там, насколько я помню, оставалось доработать четверть фильма: съёмку несколько сцен, включая финальный эпизод, монтаж, музыку, озвучивание и прочее, верно?

— Да, приблизительно так.

— Скажите Татьяне Сергеевне, что мой банк сможет начать финансирование через три месяца. Если она согласна, то договор о нашем сотрудничестве будет готов на следующей неделе. Всего хорошего, Виталий Сергеевич…

* * *

— На хрена нам ждать три месяца!? — кричал в своём кабинете возбуждённый Гена. — Татьяна Сергеевна, подписывайте договор и начинайте работать. Я оплачу вам все расходы! Эта сука «Великий Князь» мне через три месяца всё вернёт! А не вернёт, я вырву у него его мужское достоинство с корнем, и он станет «Великим Кастратом», а не «Великим Князем»!

И Гена (которого, кстати, сейчас величали Геннадием Никитичем) расхохотался, до смерти довольный.

Таня повернулась ко мне.

— Витя, у тебя сохранились адреса актёров? Позвони им как можно скорее. Всем пяти: Маяковскому, Есенину, Цветаевой в Москве и Яшвили с Табидзе в Тбилиси. Хорошо? И надо застолбить павильон для съёмок. И подготовить декорации для двенадцати эпизода…

* * *

Катастрофа разразилась через два месяца.

Уже Таней были сняты все эпизоды, кроме финального; уже на полных парах шло озвучивание; уже две монтажницы кончали монтировать утверждённые Таней куски; уже были почти готовы комбинированные съёмки, — когда Тане позвонил Романов и сказал, что ей необходимо срочно вылететь в Петербург для встречи с советом директоров банка.

… Таня вернулась через два дня, и мы с Геной, встречая её в аэропорту, сразу поняли, что случилась беда. У неё было распухшее от слёз лицо, и говорить она просто не могла.

— Витя, Гена, — прошептала она, когда мы сели втроём пить чай в её крохотной кухне, — вы знаете, что они мне сказали в их проклятом банке? Они заявили, что, по совету голливудских экспертов по маркетингу, мне надо добавить в картине несколько новых эпизодов. Они сказали, что без этих эпизодов фильм не вызовет нужного интереса и, следовательно, не принесёт достаточной кассовой прибыли…

— Что это за эпизоды? — спросил я.

— Они хотят ввести подробные сцены всех пяти самоубийств! Представляете! — эпизоды повешения и выстрелов!! Они сказали, что на детальную сцену самоубийства Маяковского народ повалит толпами. Я стала кричать почти в истерике, что это невозможно, что это антихудожественно, что я этого делать не могу и не буду! Тогда Романов спокойно заявил, что моё согласие и не требуется, что картина принадлежит банку и что, по подписанному мною договору, они могут нанять вместо меня любого другого режиссёра. И дал мне неделю на раздумье…

Гена встал и подошёл к окну. Постоял с минуту, глядя в темноту, а потом повернулся к нам и светло улыбнулся.

— Татьяна Сергеевна, — сказал он, — не переживайте. Вам ведь осталось снять только финальный эпизод, верно? Вот и снимайте его спокойно. Заканчивайте картину, а когда вы её закончите, я перекуплю её у сучьего «Великого Князя». Я продам одну видеостудию (у меня есть на неё надёжный покупатель), получу бабки — и картина будет наша!.. А теперь лучше расскажите нам, как вы хотите снять последний эпизод.

— Спасибо, Гена, — промолвила Танюшка и поцеловала его в щёку.

Помолчала, вытирая слёзы, а затем тихо сказала:

— Ребята, а может, не стоит? Может, лучше забыть об этой несчастной замордованной картине, которая вывернула мне всю душу?..

Мы молчали.

Таня вынула из сумочки какие-то таблетки, высыпала их в рот и запила чаем.

— Мне видится такая сцена, — промолвила она. — Пустой зал с высоченным потолком. Длинный стол, накрытый кумачовой скатертью. На столе — вино и бокалы. В глубине сцены — сплошная тьма. За столом, ярко освещённым прожектором, лицом к зрителю сидят пятеро обречённых поэтов. Тихо звучит струнный квартет. Поэты встают один за другим, произносят короткие прощальные стихи, выпивают вино, обнимают оставшихся и уходят навстречу смерти в темноту, где зажигаются цифры, знаменующие годы их гибели: 1925… 1930… 1937… 1941… 1959…

— Какие стихи они прочитают? — спросил я.

— Я ещё не решила… Впрочем, на одном стихотворении я уже остановилась. Этот стих прочтёт Марина Цветаева:

«Гул предвечерний в заре догорающей
В сумерках зимнего дня.
Третий звонок. Торопись, отъезжающий,
Помни меня!»

Мы с Геной встали.

— Спокойной ночи, Татьяна Сергеевна, — сказал Гена. — Увидимся завтра…

Таня обняла нас — и вдруг, повысив голос в отчаянии, повторила со слезами ту самую фразу, что она произнесла десять минут тому назад:

— Ребята, а может, лучше забыть об этой несчастной замордованной картине? Не верю я — не верю! — что всё с ней закончится благополучно!

— Татьяна Сергеевна, мы увидимся завтра! — ещё раз твёрдо промолвил Гена.

* * *

Мы с ней не увидились — ни завтра, ни послезавтра… никогда…

Таня покончила счёты с жизнью ночью, после нашего расставанья.

Она заткнула полотенцами все щели под дверями на кухне. На одну щель полотенец нехватило, и она затолкала в неё скомканные страницы своего сценария.

Открыла газ и села в кресло. Вот такой, сидящей в кресле и уже коченеющей, её и застали на следующее утро.

На столе рядом с ней лежала предсмертная записка со словами Марины Цветаевой:

«Отказываюсь — быть
В бедламе нелюдей,
Отказываюсь — жить
С волками площадей.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ…»

* * *

Неделю спустя мы с исхудавшим, почерневшим от горя Геной сидели на уединённой скамейке в Александровском саду, и я рассказывал ему притчу о том, как мы с Таней поступали в институт кинематографии, когда нам с ней было восемнадцать:

— Мы приехали в Москву из провинциального Томска. Танюшка кончила школу с золотой медалью и мечтала стать кинорежиссёром. А меня она потащила с собой просто за компанию.

Во ВГИКе полагается пройти так называемое «творческое собеседование». То есть, приёмная комиссия давала абитуриенту какое-нибудь актёрское или простое режиссёрскоее задание, и он должен был экспромтом показать, что у него есть достаточно воображения и фантазии для решения этой задачи.

Нас набралось человек тридцать. Мы заняли несколько рядов скамеек, а перед нами, боком к нам, стоял стол приёмной комиссии и одинокий стул для абитуриента.

Первым вызвали меня.

— Ну-с, молодой человек Виталий Лагутин, — сказал председатель комиссии по имени Георгий Аполлинарьевич, знаменитый на всю страну кинорежиссёр, — представьте себе, что вы — портной. Вы берёте воображаемую иголку, вдеваете в неё воображаемую нитку и начинаете шить — ну, скажем, накладывать заплату на штаны… Начинайте!

Я напряг всё своё воображение, изобразил движением пальцев вдевание нитки в иголку и начал «шить». Шью, шью, а комиссия молчит и не предлагает мне закончить это нудное занятие. Прошло минут пять, я утомился двигать правой рукой туда-сюда — и в это время председатель сказал:

— Спасибо, юноша. Шьёте вы плохо. Вы работаете вот уже пять минут, а длина нитки у вас остаётся всё той же — не укорачивается… Увы, молодой человек, вы не выдержали собеседования. До свиданья. Следующий!

И я поплёлся на своё место, не солоно хлебавши.

Следующей к столу комиссии вышла Танюшка.

— Таня Лагутина, — сказал Георгий Аполлинарьевич, глядя в список абитуриентов. — Вы случайно не сестрица предыдущему молодому человеку?

— Да, сестрица.

— Надеюсь, ваш опыт окажется более успешным.

— И я надеюсь, — произнесла Таня, вызвав своим тоном лёгкий смешок у членов комиссии.

— Таня, — промолвил председатель, — вы сейчас — русская певица в одном из парижских кабачков — ну, что-то вроде тех заведений, где пела Эдит Пиаф. Вы берёте в руки гитару и начинаете петь…

— У Эдит Пиаф, насколько я знаю, гитары не было, — сказала Таня.

— А у вас будет. Вы умеете петь?

— Конечно. Что я должна исполнить?

— Что хотите. Но помните — вы должны сначала снять воображаемую гитару с воображаемой стены, хорошенько настроить её и петь, играя на гитаре. Приступайте.

Нам было отлично видно, как Таня, встав на цыпочки, потянулась вверх и сняла «гитару» со «стены». Уложила её на колени и склонилась над ней, настраивая. Она крутила «колки» левой рукой, а правой трогала «струны» и голосом имитировала струнные звуки так искусно, будто у неё в руках был настоящий инструмент, а не воображаемая гитара.

Потом подняла голову, прищурила глаза и начала петь прекрасным бархатным сопрано, «аккомпанируя» себе точными движениями руки, трогающей «струны»:

«Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет никогда.

Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена.
Умру ли я — ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!

Умру ли я — ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!..»

Таня кончила петь и встала. Георгий Аполлинарьевич подошёл к ней, положил ей руку на плечо и тихо сказал, улыбаясь:

— Таня… А как вас по отчеству?

— Сергеевна.

— Татьяна Сергеевна, поздравляю вас с поступлением в наш институт! У вас несомненный талант, и я предсказываю вам блестящее будущее!…

* * *

«Пусть исчезну, как туман, я, как полночное виденье,
пусть мне сердце рвёт на части образ твой, как наважденье,
в час любой из мне сочтённых, где б ни вел мой путь, повсюду, —
если я тебя не вспомню, если я тебя забуду!»

Галактион Табидзе (1892 — 1959)

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Александр Левковский: Самоубийцы

  1. Благодарю всех читателей, приславших свои комментарии к этому рассказу!

    Дорогой Маркс! Спасибо за Ваш тёплый отзыв и за вашу искреннюю заинтересованность (насколько я помню, не первый раз!) в деталях художественного творчества. Я писал однажды, в ответ на комментарии, что мои рассказы – это смесь реальности и фантазии. Причём, соотношение одного к другому может быть самым различным: 50/50… 25/75… 10/90… 0/100… Рассказ «Самоубийцы», к примеру, представляет собой стопроцентную фантазию. Это не значит, однако, что в этом рассказе нет элементов реальности. Например, бурную сцену обсуждения отснятого киноматериала я видел своими глазами – и не один раз! – когда работал сценаристом и редактором. И прототипов некоторых действующих лиц (к примеру, помрежа Генки и «Великого Князя») я встречал в реальной жизни. Но не было в реальности фильма «Литературные самоубийцы», и не было смерти Тани, да и самой Тани и её верного брата не было в жизни…
    Первоначальным побудительным толчком для написания «Самоубийц» послужило классическое стихотворение Галактиона Табидзе «Могильщик». В этом стихотворении нет ничего о самоубийствах литераторов, но какими-то окольными путями моя мысль пришла к заключению о необходимости написать об обстоятельствах, заставляющих поэтов отнять у себя жизнь. И у меня буквально «зачесались руки»! И вот на свет явилась Таня, вымышленный талантливый режиссёр, которую невыносимые обстоятельства заставляют совершить самоубийство – точь-в-точь как совершили это герои её картины. Ещё раз благодарю Вас!

  2. Мастерский рассказ талантливого прозаика, с которым широкий читатель почему-то менее знаком, чем с абсолютно подонистым (награждённым, тем не менее, всяческими призами) извращенцем Сорокиным, или с талантливым, но как-то патологически заумным Пелевиным…
    Незаконный вопрос, который автор имеет полное право игнорировать: насколько повествование истинно, насколько замечательно придумано?
    Стихотворные вставки чрезвычайно уместны.

  3. А правда товаришч слиняла тю-тю
    Марина сама затянула петлю
    в Елабуге где-то в хибаре холодной
    и Пушкин с французом совсем не от Бога,
    а от Александра, магога и гога
    Венец на Сергея, Васильева Павла…
    Венец на Бориса, Иосифа…савла
    а Осип жевал в уголовной помойке
    и жрали лакеи икру из бочонка

    1. A если им песен надо весёлых? — Их есть у К.Симонова, А.Дементьева, И.Резника, Е.А. Евтушенко и многих др.

  4. Нам песен печальных не надо, играй нам тревогу труба. Эдуард Багрицкий.

  5. Иосиф Гальперин
    Тот, кто послал их испытать пути,
    не бросил в петлю Мандельштама,
    не предоставил Блоку пистолет,
    не дал Есенину концлагерной короны
    и Маяковского от голода сберёг.

    Иначе б гениальное людское
    ушло от нас в легенды и былины,
    где смерть всегда — герою завершенье.

    И затянул бы сам свою удавку Осип,
    с собой дуэль исполнил Александр,
    венец христовый впору стал Сергею
    и мир не смог бы великана прокормить.

    конец 80-х

  6. Интерес Татьяны к поэтам и писателям-самоубийцам был вызван ее собственной склонностью к депрессиям и самоубийству?

    1. Вовсе нет. Я очень мало знаю о Маяковском и Есенине, а вот к Цветаевой -особое отношение. Интерес к ней проснулся не с ее поступка, а со стихов в исполнении Татьяны Дорониной (если помните, была такая популярная пластинка в 80-е годы). И о ее поступке я узнала много-много позднее. А потом — знакомство с книгой ее сестры Анастасии Цветаевой — \»Воспоминания\». Очень много позитива и любви к жизни в этой книге. И если уж говорить о предпочтениях, то мне ближе Анастасия, чем Марина.

  7. Спасибо Вам за хорошую статью. Но все-таки ставить в один ряд Цветаеву, Маяковского, Есенина только на том основании, что они сами ушли из жизни… У Цветаевой были сложные отношения с ее сыном Георгием. Кто знает, что было последней каплей, подтолкнувшей Марину к этому поступку. И как получились такие разные по характеру и с такими разными судьбами — Аля и Георгий. Мое предположение — в воспитании Али большую роль все-таки играл отец. А Георгия Марина воспитывала одна. Мое убеждение — очень трудно, почти невозможно (есть конечно исключения) воспитать женщине мальчика без отца. Хорошо бы проследить судьбы этих поэтов, а не поступок в конце жизненного пути.

Добавить комментарий для Владимир (Зээв) Гоммерштадт Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.