Грета Ионкис

Музы не молчали…

Ко Дню Победы

Общеизвестен афоризм: «Когда грохочут пушки, Музы молчат». Но вот что удивительно: как только 22 июня 1941-го «прокричали репродукторы беду», прозвучал страстный призыв Музы: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!» Об орудийной силе слова писал Поэт милостью Божьей Осип Мандельштам. С ним был солидарен Владимир Маяковский: «Слово — полководец человечьей силы». Война заставила навсегда умолкнуть многих поэтов, что полегли на фронтах, но она и породила великую поэзию. Нет, в России Музы не молчали.

Мальчики державы

Одними из первых встали в военный строй студенты и аспиранты МИФЛИ (Московского института философии, литературы и истории). Его называли красным лицеем. Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Семён Гудзенко росли романтиками, были фанатично преданы идее мировой революции.

Но мы ещё дойдём до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

— заверял Коган. Ему удалось дойти до Новороссийска, где он погиб в 1942-м.

Их юность пришлась на 30-е годы, когда страна, напрягая все силы, ковала огневую мощь. Они жили в предчувствии войны:

Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит в дверь.
Какие беды и потери
Несёт в зубах косматый зверь?

— это писал Кульчицкий в 1939-м. Первым из них хлебнул солдатской доли Сергей Наровчатов, он уцелел в неправедной Финской войне.

Когда на исходе «пятидесятых-полосатых» мы с упоением пели: «Пьём за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют», — не все знали, что «Бригантина», написанная Коганом в 1937-м, — о них, «ифлийцах». Начинавшие с романтических «Бригантин», в сорок первом молодые поэты шли в солдаты. Им открывалась новая истина:

Война — совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа,
Когда, черна от пота, вверх
Скользит по пахоте пехота.

Больше половины из них погибло. «А их повыбило железом, /И леса нет — одни деревья…». Давид Самойлов, тоже ифлиец, дошедший до Берлина, напишет известные строки:

Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!

Над нашей родиною дым…

Война, как это ни кощунственно звучит, оказалась самым счастливым временем в жизни поэтов этого поколения и не только их, ибо это были редкие годы, когда внутренний патриотизм слился с государственным. Поэтизация мужества «павших и живых» соединилась в стихах военных лет с глубоким трагизмом происходящего. Давид Самойлов напишет позже:

Как это было! Как совпало,
Война, беда, мечта и юность.
И это всё в меня запало
И лишь потом во мне очнулось.

Потом война «очнётся» и в стихах фронтовика Бориса Слуцкого, но мы сегодня поговорим о великой поэзии, родившейся непосредственно под огнём.

Константин Симонов сразу проявился как поэт по преимуществу лирический. Его голос звучал в тяжелейшие первые недели и месяцы катастрофического отступления Красной армии, напоминающего бегство, среди общей неразберихи, массовой сдачи в плен и как следствие — «падежа» бронетехники (тем, кто хочет знать правду, рекомендую книги военного историка Марка Солонина). По пыльным разбитым дорогам войны двигались отступающие войска. Всем памятно стихотворение Симонова, обращённое к фронтовому товарищу Суркову (оба были военными корреспондентами):

Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слёзы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси…
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но горе поняв своим бабьим чутьём,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождём.

Эти строки не нуждаются в комментарии.

В первые месяцы войны у Симонова родились другие слова тоже об ожидании, адресованные любимой женщине:

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.

Написанное в августе 41-го, стихотворение вышло за пределы поэзии, его как заговор-заклятие твердили и на фронте, и в тылу. В нём предсказано, что война будет долгой и жестокой, и угадано, что человек — сильнее, если любит, если верит, если ждёт: «Ожиданием своим Ты спасла меня». Напечатанное в «Правде» и тысячу раз переписанное, оно летело в солдатских треугольниках в самые разные уголки страны. Фронтовики носили текст «Жди меня» в карманах гимнастёрок, ближе к сердцу, как талисман.

Александр Твардовский в отличие от Симонова был поэтом эпического склада. Его «книга про бойца» «Василий Тёркин», главы которой, все 31, печатались из номера в номер, шагнула с газетных страниц в ряд бессмертных произведений. Хорошо знавшему беды и заботы русского крестьянина, Твардовскому во время войны русский человек открылся в его новой ипостаси — защитника Отечества. Вместе со всеми прошагал его герой «в просолённой гимнастёрке сотни вёрст земли родной» — от смоленской деревни на восток, а затем с востока на запад. Для фронтовиков Тёркин стал реальным человеком, близким им своим пониманием воинской чести. Твардовский создал народный характер, его герой — «святой и грешный, русский чудо-человек».

Люди охвачены тревогой: удастся ли остановить немца? Тёркин ненавязчиво с юморком учит не отчаиваться, не унывать:

Не зарвёмся, так прорвёмся.
Будем живы — не помрём.
Срок придёт, назад вернёмся,
Что отдали — всё вернём.

Шутки-прибаутки, балагурство Тёркина, снимая пафосность, не отменяют героизма рядового бойца. Внешне Тёркин вовсе не богатырь, но он одолевает в рукопашной откормленного амбала-немца, умудряется из винтовки «завалить» мессера, истекая кровью на снегу, торгуется со смертью, не хочет ей уступать, после госпиталя догоняет свою часть и продолжает вести «смертный бой не ради славы, ради жизни на земле». И заметим, имя Сталина не упоминается.

И.А.Бунин, человек другого духовного склада, нежели Твардовский, был в восторге от «Василия Тёркина»: «Это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всём и какой необыкновенный народный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого, слова».

Человек редкой честности, Твардовский стремился в стихах к правде, как бы ни была она горька. Трудно пройти мимо его стихотворения о гибели безымянного солдата, одного из миллиона павших в ходе Ржевско-Вяземской операции.

Я убит подо Ржевом
В безымянном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налёте.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки,
— Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна ни покрышки.
И во всём этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастёрки моей.
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;
Где травинку к травинке
Речка травы прядёт,
— Там, куда на поминки
Даже мать не придёт.

Вчитываясь в это стихотворение, можно не только расчислить ситуацию на фронтах к осени 1942 года, но и понять, как происходил поворот в сознании огромного народа: от паники, развала, массового дезертирства к всенародной Отечественной войне. Убитый солдат продолжает взволнованный разговор с уцелевшими, забрасывая их тревожными вопросами:

Подсчитайте, живые,
Сколько сроку назад
Был на фронте впервые
Назван вдруг Сталинград.
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Взят ли Ржев наконец?
Удержались ли наши
Там, на среднем Дону?…
Этот месяц был страшен,
Было всё на кону.
Неужели до осени
Был за ним уже Дон
И хотя бы колёсами
К Волге вырвался он?

Ответа солдат не дождался, никто его не услыхал, да и как его услышать за адским грохотом «сурового бога войны»: «Артиллерия бьёт по своим. Недолёт. Перелёт. Недолёт»… Спустя 70 дет я могу ответить. Да, вырвался немец к Сталинграду, но чем это кончилось для армии Паулюса, знает весь мир. Сегодня в Париже можно выйти из метро на станции «Сталинград», пройти по Сталинградской площади. Улицы Сталинградские есть в Тулузе и Гренобле, в Милане и Болонье, в Брюсселе народ фланирует по Сталинградскому проспекту. «Помнит мир спасённый», кому обязан. Среди спасителей были и Серёжка с Малой Бронной, и Витька с Моховой, и безвестный солдат, убитый подо Ржевом.

Сидят и слушают бойцы, товарищи мои…

Отмечая годовщину Сталинградской битвы, «Новый мир» опубликовал воспоминания её участника Стефана Ляховича, в ту пору двадцатилетнего артиллериста. Он пишет: «Наш командир артбатареи, старший лейтенант, имел хорощий голос и играл на гитаре. Красноармейцы берегли его гитару как оружие. Иногда вечером в землянке прямо на земле на брезенте, полукругом вокруг командира батареи, располагался весь боевой расчёт. Несколько аккордов, и вполголоса поплыла согревающая душу песня. Это было у нас единственное человеческое удовольствие, которое, прижавшись друг к другу, мы получали от воспоминаний и пения любимых песен».

А что пели в землянках и окопах? Наш знакомый, Василий Тёркин, уверял: «На войне душе солдата Сказка мирная милей». А потому пели о доме, о близких. Чаще всего «Землянку» Алексея Суркова:

Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега…
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.

Полюбилась солдатам и «Тёмная ночь», написанная экспромтом Н.Богословским и Вл.Агатовым для фильма «Два бойца», где её исполнил Марк Бернес. В ней силён столь важный мужскому сердцу мотив симоновского «Жди меня»:

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и сейчас надо мною она кружится.
Ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю: со мной ничего не случится!

Ах, война, что ж ты сделала, подлая?

В поэтической антологии Великой Отечественной натолкнулась на восьмистишие, которое до сих пор не отпускает. Автор — девятнадцатилетнй танкист Ион Деген. Окончив 9-й класс, он вместе с одноклассниками на второй день войны пошёл на фронт добровольцем. От их взвода уцелело четверо. В танковом батальоне его прозвали Счастливчиком: четырежды выбирался из подбитых и горящих танков, войну закончил в Пруссии.

Читаем стихотворение:

     Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.

Что за этим? Привычные понятия о человеческом смещены. Ожесточение сердца, окаменение души? Привыкание к смерти, рождающее цинизм? Равнодушие и усталость перед лицом собственной гибели? Он ведь и не думает уклониться: завтра пойдёт в бой, в наступление. А ведь раздались упрёки чуть ли ни в мародёрстве! Откуда-то из моего далёкого преподавательского прошлого всплыли слова гомеровского Ахилла. Он увещевает поверженного врага, молящего о пощаде:

…О чём ты столь громко рыдаешь?
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный.
Вот каков я и сам: и могуч, и величествен видом, матерь богиню имею,
Но и мне от жестокой судьбы не избегнуть:
Лягу и я поутру, ввечеру или в полдень.

Спокойный фатализм эпического героя понятен, но как и через что в себе перешагнул и пришёл к нему вчерашний советский школьник, который год назад почти плакал, хороня школьных друзей?! А ведь Павел Коган провидчески сказал нечто схожее с Ахиллом в апреле 41-го:

Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.

Впрочем, Деген не был исключением. Отягощённый нечеловеческим опытом солдат у Дегена снимает с погибшего товарища валенки, а у Николая Майорова — шинель:

Возьми шинель — покроешь плечи,
Когда мороз невмоготу.
А тем — прости: им было нечем
Прикрыть бессмертья наготу.

Читаем признание Семёна Гудзенко в стихотворении «Перед атакой»:

Бой был короткий.
А потом глушили водку ледяную,
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую.

Звучит буднично, обыденно. Поэзия Гудзенко была, по выражению Эренбурга, «не о войне, а с войны, с фронта». Гудзенко, умерший от ран после войны, напишет о своём поколении:

Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил,
кто делился последним куском,
Тот поймёт эту правду, —
она к нам в окопы и щели
Приходила поспорить ворчливым,
охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
Эту взятую с бою суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
… Нас не нужно жалеть,
ведь и мы никого б не жалели…

Так что, наверно, не стоит возмущаться жестокой нечеловеческой солдатской правдой Ионы Дегена. Беспощадную солдатскую правду донёс до нас уже на склоне лет ещё один фронтовик, Виктор Астафьев, в романе «Прокляты и убиты».

Мы пол-Европы по-пластунски пропахали

Как поётся в песне, «отгремев, закончились бои»… Вчерашние однополчане возвращаются на родину. Кто и что их здесь ждёт? Щемяще-пронзительное в своей простоте стихотворение-песню сложил Михаил Исаковский — «Прасковья», или «Враги сожгли родную хату…» (1945). Солдат возвращается на пепелище: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью». В глубоком горе стоит он в широком поле у могильного холмика. Слова комом застряли в горле, бесхитростные слова, вымечтанные в долгой разлуке:

Встречай, Прасковья,
Героя — мужа своего!
Готовь для гостя угощенье,
Накрой в избе широкий стол, —
Свой день, свой праздник возвращенья
К тебе я праздновать пришёл…

Но праздник обернулся тризной:

Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.

Кровью сердца написаны эти стихи, где лирика, эпос и драма слились воедино. Скупы жесты и слова солдата, а за ними — неизбывная мука.

Он пил — солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
— Я шёл к тебе четыре года,
Я три державы покорил.
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

Это слёзы не мальчика, который «так давно не видел маму», а зрелого мужа, которого война навсегда осиротила. «И пил солдат из медной кружки / Вино с печалью пополам». Невольно впомнились строки Окуджавы: «Чем выше музыка любви, тем громче музыка печали».

Исаковский написал немало песен, ставших, как теперь говорят, хитами военных лет: «Катюша», «В лесу прифронтовом», «Огонёк», «Под звёздами балканскими». Их пела вся страна. Но «Прасковья» вызвала неудовольствие наверху: Исаковскому и Блантеру тут же было указано на «пораженческое минорное настроение, недостойное победителя».

Да, возвращались солдаты-победители… Как напишет поэт нового поколения, Иосиф Бродский:

У истории русской страницы
Хватит для тех, кто в пехотном строю
Смело входили в чужие столицы,
Но возвращались в страхе в свою.

Послевоенные годы, а тем более нынешние, когда режим цепляется за Победу как за последний идеологический козырь, — это другая тема.

Александр Твардовский до последних дней не мог забыть тех, кого «зарыли в шар земной» (строка из стихотворения Сергея Орлова). Его совестливая душа до смерти не находила покоя:

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же…

Память о войне хранит песня Давида Тухманова на слова Владимира Харитонова. Написанная в 1975 году, она была отклонена нашими идеологическими ревнителями на конкурсе, но правдами и неправдами прорвалась в эфир. Зато теперь 9 мая не обходится без этого марша, написанного от лица победителей:

Были вёрсты, обгорелые, в пыли,
Этот день мы приближали как могли.
Этот День Победы
Порохом пропах.
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах…

Народ ценой небывалых жертв добился Победы. Как ни горько заканчивать словами фронтовика Хемингуэя, но приходится напомнить суровую правду: «Победитель не получает ничего».