Я слышал эти слова бесчисленное количество раз. Их повторяли вновь и вновь: «Наше место — в России…», «Мы принадлежим России…», «Мы вернёмся в Россию — рано или поздно!». Отец говорил эти слова; мама произносила их. Наши друзья, русские эмигранты, повторяли эти заклинания изо дня в день.

Ленд-лиз

Роман
(Авторский перевод с английского. Новая авторская редакция)

Александр Левковский

Продолжение. Начало

Глава 4. Алекс Грин
Вашингтон. Март 1943 года

Кабинет Гарри Ханта в Белом доме производил впечатление места, где хозяин и ест, и спит, и никогда эту комнату не покидает. Что, кстати, было недалеко от истины. Всё было в состоянии чудовищного беспорядка. Растрёпанные папки, набитые бумагами конверты, какие-то бесхозные страницы и книги, покрытые слоем пыли, были разбросаны по кабинету — по старому письменному столу, по стульям, креслам и по ковру, покрывающему пол.

За два месяца моего почти постоянного пребывания в Белом доме я, конечно, встречал Гарри Ханта, но никогда не разговаривал с ним. Было известно, что он является одним из ближайших советников Хопкинса, доверенного лица самого Президента, но он предпочитал действовать за кулисами, играя роль так называемого серого кардинала. Высокий и сутулый, с основательно поредевшими волосами, он беспрерывно курил и, по-видимому, страдал от неважного здоровья: цвет его морщинистого лица был желтоватый, и щёки были впалыми. Ему было всего пятьдесят два, но выглядел он более старым.

Мы застали мистера Ханта за его привычным занятием — он раздавливал в пепельнице одну сигарету и тут же закуривал следующую. Он приветствовал нас кивком и показал на пару стульев, единственных в его офисе, которые были свободны от запылённых бумаг и книг.

— Мистер Грин, — сказал он, — благодарю вас за визит в столь поздний час. Вы курите?

— Ходят слухи, что этот час не такой уж поздний для вас, — ответил я, вытаскивая сигарету «Кэмел» из пачки, которую он протянул мне.

Он улыбнулся.

— Можно звать просто Алекс?

— Разумеется.

Он затянулся сигаретой и повернулся к Дику Россу.

— Вы свободны, Дик. Ваше «с девяти до пяти» на сегодня закончено. До завтра.

После ухода Росса Хант с минуту молчал, пуская дым вверх, а затем бросил взгляд на часы.

— Я жду Джорджа Кларка. Вы знакомы с полковником Кларком?

— Вы имеете в виду Кларка из ОСС?

— Да.

— Я брал у него интервью однажды, — сказал я, припоминая внушительную фигуру заместителя директора ОСС. Этой аббревиатурой обозначался так называемый Офис Стратегических Служб, предшественник будущего всемогущего ЦРУ — Центрального разведывательного управления. — Не могу сказать, что я выудил у него какую-либо полезную информацию.

Хант кивнул, затянулся сигаретой и взглянул на меня.

— Я очень сочувствую вам, Алекс, поверьте мне, из-за потери ваших близких, — тихо произнёс он, и я ощутил, что его сочувствие было искренним. Я вспомнил вашингтонские слухи о том, что Гарри Хант — очень религиозен; и мне стало понятным его сочувствие к человеку, потерявшему жену и сына.

Послышался стук в дверь, и на пороге появился полковник Кларк, заполнив почти весь дверной проём своей шестифутовой фигурой, которая даже в гражданской одежде выдавала его военную выправку.

Мы обменялись рукопожатиями.

— Кофе? — предложил Хант и быстро добавил: — Джентльмены, не сделайте глупость, отвергая моё щедрое предложение в пользу какого-нибудь вонючего виски. Несмотря на тяжёлые времена для нашего отечества, в моём офисе ещё сохранился запас отличного колумбийского кофе.

— И, я надеюсь, лучших кубинских сигар? — промолвил Кларк.

Хант выдвинул ящик стола и вынул табачную коробку. Полковник закурил сигару, и мы с минуту молча пили кофе, заполняя кабинет клубами дыма.

Проглотив одну за другой несколько таблеток, Гарри Хант улыбнулся и сказал:

— Ну, Алекс, давайте займёмся тем приятным бизнесом, ради которого я и пригласил вас.

В последний раз я столкнулся с приятным бизнесом сорок минут тому назад в джорджтаунском ресторане, когда официантка принесла мне второй джин. Я пожал плечами, прикидывая, что меня ожидает в ходе этой беседы.

— Не возражаю, — сказал я.

— Тогда не будем ходить вокруг да около, — твёрдо произнёс полковник Кларк. — Вы знакомы с нашей программой Ленд-лиз, мистер Грин?

— Полковник, — сказал я, — позвольте мне сообщить вам кое-что. На русском фронте я видел Ленд-лиз в действии, когда восемь голодных красноармейцев между двумя кровавыми атаками делили пятифунтовую банку американских свиных консервов, заедая их американским хлебом и запивая полстаканом водки… Так что я имею представление, что такое наш Ленд-лиз — это, как любят писать наши газеты, «щедрая бескорыстная американская рука, протянутая нашим новым дорогим друзьям, русским коммунистам», не так ли?

Полковник Кларк и Гарри Хант переглянулись.

— Не совсем, — сказал Хант. — Прежде всего, я не назвал бы эту помощь «бескорыстной». Нам наплевать, что случится с этими восемью красноармейцами, когда они пойдут в атаку против фрицев. Мы ненавидим русских коммунистов в такой же мере — или даже больше, — чем нацистов. Но бандит Сталин сейчас волей-неволей на нашей стороне — и мы должны ему помогать… В общем, дело обстоит так: в марте сорок первого президент подписал Акт о Ленд-лизе, и мы начали посылать нашим союзникам — осаждённым англичанам, отступающим русским, избитым французам и недобитым китайцам — военные материалы, армейское оборудование, грузовики, продовольствие, одежду, даже танки и самолёты. Мы поставляем паровозы, баржи, пулемёты, пушки и так далее. Что касается России, то поток материалов по Ленд-лизу идёт через два порта — Мурманск на Крайнем Севере и Владивосток на Японском море. Мы используем также так называемый «Персидский коридор», идущий через Иран.

— Нет ни малейшего сомнения, что без этой помощи русские не выдержали бы массированного нацистского вторжения, — добавил Кларк. — Немцы смогли добраться до Волги и были там остановлены; но без нашей помощи Красная армия находилась бы сейчас где-нибудь в районе Урала или даже ещё дальше.

Я вспомнил тысячи замёрзших трупов, разбросанных в январе по бескрайней, занесённой снегом степи между Доном и Волгой, вблизи Сталинграда.

— Они еле справились с фрицами даже с нашей помощью, — согласился я. Я встал и подошёл к окну, выходящему на лужайку, окружавшую Белый дом.

— Я благодарен вам, джентльмены, за вашу поучительную лекцию о Ленд-лизе, — сказал я, — но что вы мне прикажете делать с этой благоприобретённой информацией?

— Вы можете сделать очень много, — ответил Хант, раздавливая окурок в пепельнице. — Если вы готовы помочь нам во время вашего пребывания во Владивостоке, то эта лекция не окажется напрасной.

— Мои боссы в газете дали мне такое задание (я цитирую): «… показать жизнь на Дальнем Востоке, то есть, передать американской читающей публике особенности и детали повседневной жизни русских в их самом далёком тылу…». Я был выбран для этого задания, потому что никто в «Вашингтон Телеграф», кроме меня, не владеет свободно русским. Я не напрашивался на это задание. Я не хочу ехать в Советский Союз. Я потерял жену и сына, потому что я, как последний идиот, затащил их в Москву год тому назад…

Я замолчал, не в силах продолжать из-за внезапного приступа слёз.

— Гарри, — сказал Кларк, — ваш кофе отличный, но, мне кажется, наш разговор, требует чего-нибудь покрепче.

— Например, глоток старого доброго джина, — пробормотал я, припоминая The Esplanade и улыбающегося мэтра Альфредо, ставящего стакан джина передо мной. Больше всего на свете я хотел сейчас уйти и вернуться в тёплую атмосферу моего излюбленного ресторана в Джорджтауне. Я чувствовал себя смертельно уставшим.

Гарри Хант открыл другой ящик, содержащий внушительный запас спиртного, и, к моему удивлению, быстро и мастерски смешал два стакана джина-тоника. Было очевидно, что он эксперт в этом деле — наверное, со времён своей юности, — но было ясно, что он к нам не присоединится.

Держа в руке стакан, полковник Кларк подошёл ко мне и прислонился к подоконнику.

Я залпом прикончил мой джин.

— Так что это значит — «помочь вам во время моего пребывания во Владивостоке»? — спросил я. — Что это за помощь?

Хант открыл увесистую папку и пролистал несколько страниц.

— Пожалуй, стоит начать с донесения штаба вице-адмирала Холси, нашего командующего Южным тихоокеанским сектором. — Он взглянул на меня. — Донесение датировано этим февралём. Вы читали, конечно, о тяжёлых боях на Тассафаронге и на других островах Гуадалканала. Мы захватили там несколько дюжин проклятых япошек. Они, в общем, выглядели, как выглядят все пленные: грязные, измученные, раненные, все в изодранных мундирах… В одном только они отличались от других пленников — они все держали в своих грязных, покрытых кровью руках не японские автоматы, а американские «Томпсоны»…

Он закурил очередную сигарету.

Полковник Кларк, повернувшись ко мне, добавил:

— Двенадцатого февраля мы взяли форт Буна в джунглях Новой Гвинеи. Из пятнадцати японских пленных одиннадцать имели такие же автоматы «Томпсон», что и пленники на Тассафаронга.

— И что же? — произнёс я, прикидывая, что значит эта странная статистика.

Кларк подошёл к столу, налил стакан джина и сказал между двумя глотками, игнорируя мой вопрос:

— Имейте в виду, что союзники употребляют три типа автоматов: американский «Томпсон» и британские «Брен» и «Стен». Месяц тому назад, когда наши морские пехотинцы захватила атолл Макин на Гильбертских островах, они рапортовали, что все японцы имели последние модели «Томпсонов», но ни один не имел британских моделей.

— Джентльмены, давайте покончим с этими загадками. Как я вписываюсь в эту картину? Чем я могу вам помочь с этими автоматами?

Хант поднял руку.

— Минуту терпения, Алекс! Есть в этих событиях один «общий знаменатель», как любят говорить плохие политики и хорошие математики, а именно: все эти автоматы и патроны к ним, а также другие военные материалы были поставлены нами для наших русских союзников через порт Владивосток, прежде чем они оказались в руках у японцев! Через тот самый Владивосток, куда вы отправляетесь с вашим редакционным заданием.

— Как насчёт Мурманска?

— Невозможно!

— Персидский коридор?

— Нет, нет и нет!

— Может, япошки захватили парочку американских складов, где хранилось это оружие?

— Ответ отрицательный, — сказал Кларк. — Японцы действительно захватили два склада в бирманском Мандалае, но это были не американские, а английские склады, и в них хранилось только продовольствие.

Хант встал, обошёл стол и сел на угол стола, прямо передо мной.

— Алекс, — промолвил он, наклонясь ко мне и глядя мне в глаза, — мы хотим разрешить эти, как вы говорите, загадки. Мы не можем представить себе, что русские снабжают наших врагов военными материалами. К чему им это? Они, правда, не воюют сейчас с японцами, точнее, ещё не воюют… У япошек есть даже консульство во Владивостоке. И всё же это враждебный мир, который может завтра обернуться войной… Может, коррумпированные русские чиновники делают на этом деньги? Но как? Едва ли это осуществимо… Вы знаете русский, китайский и японский; и как журналист вы будете иметь относительную свободу передвижения по Владивостоку — ту свободу, которую не имеют наши ребята из консульства и ОСС. Вы прошли сквозь огонь и воду в России и Китае. И я даже слыхал, что у вас есть чёрный пояс по дзюдо — это верно?

Я кивнул, а затем внезапно прыгнул вперёд и совершил правой ногой молниеносный круг высоко в воздухе.

— Это называется «харай цурикоми аши», — пояснил я. — Классическая атака в дзюдо. — Я видел, что Хант ошеломлён этим неожиданным уроком самозащиты без оружия.

Кларк одобрительно зааплодировал.

— Браво, Алекс, браво! Теперь мы хотели бы, чтобы вы нанесли такой же цурикоми тем неизвестным, которые переправляют наши ленд-лизовские товары проклятым япошкам. Наше мнение твёрдо: тайна этой диверсии кроется где-то глубоко во Владивостоке.

Глава 5. Серёжка
Владивосток, Апрель 1943 года

Городской суд Владивостока помещается в старом, облицованном камнем здании, стоящем на склоне сопки недалеко от нашей школы. Говорят, при царях это был лютеранский собор, с громадным центральным залом и балконом, на котором, как говорил нам учитель истории, стоял орган, и хор пел всякие реакционные христианские псалмы.

Мне с Танькой надо было пройти всего сто метров от нашей школы по улице Карла Маркса, чтобы добраться до суда. Вообще, каждый мог всегда войти в это здание без проблем, — но не сегодня. Как только мы прошли через ворота и ступили на покрытый булыжником двор, то внезапно увидели часового, стоящего у входа. Значит, внутри заседает военный трибунал. Впрочем, вид морского пехотинца с автоматом может испугать кого-нибудь другого, но не меня. Я просто повернулся, и мы с Танькой быстро обошли здание. Я знал, что с задней стороны двора есть небольшая дверь, ведущая в кочегарку. Как я и ожидал, дверь не была заперта. Мы влезли на кучу угля, оставшегося с зимы, и пробрались через другую дверь внутрь, в тёмный и сырой коридор.

Мы пробежали на цыпочках по коридору и взобрались на балкон — на тот самый балкон, где тридцать лет тому назад стоял церковный орган.

Я был прав: в зале на самом деле шло заседание военного трибунала.

Я потянул Таньку за рукав, и мы проползли бесшумно по полу до балконных поручней. Почти елозя носом по грязному полу, я приподнял голову и осторожно глянул вниз.

Нам повезло, мы оказались на месте вовремя — как раз в этот момент военный прокурор объявил торжественным голосом:

— Прокуратура вызывает свидетелем Главного следователя НКВД.

Я не мог видеть лица военного прокурора, хотя я, конечно, знал, кто он.

— Это твой отец? — прошептала Танька.

Я кивнул. Это и вправду был мой отец, подполковник Дроздов, Главный прокурор НКВД. Я видел много раз, как он выступал в трибунале в роли обвинителя по делам, касающимся преступлений, совершённых военнослужащими 13-й Резервной армии и моряками Тихоокеанского флота.

Но я сразу увидел, что это дело были иным. Потому что на скамье подсудимых сидели не солдаты или матросы, а два мужика и одна женщина — все в гражданской одёжке.

Два морских пехотинца стояли позади обвиняемых.

В полупустом зале суда совсем не было гражданских; только несколько офицеров НКВД сидели тесно друг около друга. Трое судей — один полковник и два майора — сидели на трибуне позади длинного стола, покрытого красной скатертью. Не было видно защитников, и их стол был пуст. Я уже знал, что обвиняемые в военном трибунале не имеют права на адвокатов.

Конечно, в зале суда присутствовали ещё двое гражданских, в дополнение к тем, что сидели на скамье подсудимых, — я и Танька, но мы были тут незаконно, как я бывал здесь много раз, скрываясь обычно на балконе. Я иногда думаю; а что если меня тут найдут и приведут к моему отцу… Он, наверное, врежет мне по морде, как он делал не раз, когда я был пацаном. Сейчас он, слава богу, не живёт с нами, и я могу ненавидеть его не так сильно, как раньше, когда он лупил меня чуть ли не каждый день. Почему он бил меня так часто по самому малейшему поводу? Зачем? Что это давало ему? Он просто жестокий человек, как говорит мама. Вот мама, даже если я в чём-то виноват, никогда не тронет меня даже пальцем; она только вздохнёт, и слёзы покажутся в её голубых глазах, красивей которых нет ни у кого на свете, и она посмотрит на меня долгим взглядом и попросит вести себя лучше. И я тут же чувствую свою вину, и даю себе слово не хулиганить и не делать ничего такого, что может её огорчить.

Но вот что странно насчёт меня и моего отца — вы не поверите, но я чувствую гордость, когда я вижу его в суде, с его властью, авторитетом и уважением со стороны судей и публики. И потом, он очень красивый мужчина, особенно, в форме подполковника НКВД. Так что я понимаю, почему мама сделала ошибку, когда она вышла за него замуж в восемнадцать лет. Но, с другой стороны, если б она не вышла за него, меня бы не существовало, верно? В общем, как Мишка прочитал мне из одной, как он говорит, «философской книжки»: всё, мол, в жизни позитивное и негативное в одно и то же время. («Позитивное и негативное», объяснил мне Мишка, означает «хорошее и плохое»).

Я посмотрел на трёх несчастных, сидящих на скамье подсудимых. Я был уверен, что никогда не видел двух из них -толстого мужика лет сорока и блондинистую бабу, сидящую посередине, между мужчинами, — но я знал очень хорошо третьего, молодого парня по имени Лёва. У него было длинное лошадиное лицо и выпяченная челюсть.

Таня лежала рядом со мной, слегка касаясь меня своей ногой. Это меня волновало (у меня даже голова начала немножко кружиться, должен вам сказать), но я в то же время чувствовал от этого какое-то странное неудобство. На всякий случай я отодвинул свою ногу от её ноги.

Я смотрел, как Главный следователь НКВД, держа толстую папку в руках, подошёл к свидетельскому креслу. Отец, стоя за своим столом, спросил:

— Свидетель, назовите ваше имя и должность.

— Немцов, Валентин Николаевич, подполковник, Главный следователь Госбезопасности Приморского края.

— Товарищ подполковник, узнаёте ли вы подсудимых?

— Да.

— Назовите, пожалуйста, их имена.

— Воловик Евгений, Николаева Галина, Гришин Лев.

— Подполковник, вы вели следствие по делу этих лиц, обвиняемых в совершении преступлений, перечисленных в восьми пунктах обвинительного заключения, не так ли?

— Так точно.

— Прочитайте, пожалуйста, заключение вашего следствия по отношению к подсудимому Евгению Воловику.

Толстяк Воловик, чей выступающий живот и налитая жиром шея были мне хорошо видны, шевельнулся на стуле и наклонился вперёд, прислушиваясь.

Таня пододвинулась ко мне и прошептала:

— Ты видишь эту жирную свинью? Это мамин друг. В общем, не друг, а любовник. Она спит с ним раз в неделю. Иногда даже два раза. Он приносит нам масло, колбасу и сахар. Ворюга!

Я повернул голову и взглянул на неё. Слёзы текли по её щекам.

Следователь открыл свою папку.

— Евгений Воловик, — прочитал он. — Дата рождения — пятнадцатое апреля тысяча девятьсот второго года; русский; член ВКПБ; женат; двое детей; должность — бывший директор контейнерных складов Владивостокского порта с октября тысяча девятьсот сорок перового года. Материалы следствия, включающие множество обнаруженных документов, фотографий, сделанных в результате скрытого наблюдения, крупных денежных сумм, золота и драгоценных камней, а также письменные признания обвиняемых доказывают, вне всякого сомнения, что гражданин Воловик, в промежуток времени между декабрём тысяча девятьсот сорок перового и датой его ареста в феврале тысяча девятьсот сорок третьего года, действуя в тесном сотрудничестве с другими подсудимыми, был инициатором и главным участником многочисленных актов похищения, доставки на чёрный рынок и преступной перепродажи американских продуктов питания, доставленных в порт Владивостока согласно советско-американскому договору, известному под названием «Ленд-лиз»…

Это был уже второй раз, когда я услышал это странно звучащее слово — «Ленд-лиз». Первый раз его упомянул Мишка, когда мы с ним ловили рыбу неделю тому назад.

Ленд-лиз… Это слово, конечно, из английского языка, на котором говорят американцы, у которых нет своего, американского, языка, как у всех народов — как у нас, например. Я и мои кореша — мы уже знаем несколько английских слов, к примеру: чуинг-гам, порк, виски, Лаки-Страйк, Кэмел, джип, джаз, Студебеккер, Рузвельт…

Танька прошептала мне на ухо:

— Их расстреляют?

Я кивнул.

— Наверное, — пробормотал я.

Нет, не «наверное». Я был абсолютно уверен, что их расстреляют — всех троих. Во всех военных трибуналах, где мой отец был прокурором, приговор был всегда один и тот же — расстрел. Я помню заседание трибунала, когда на скамье подсудимых сидели два солдата 13-й Резервной армии — два парня восемнадцати и девятнадцати лет. Что сотворили эти два недоумка, было просто идиотским! Один из них получил приказ отправиться в действующую армию, на фронт — может быть, даже под Сталинград, где шли ужасные кровавые бои. Он попросил своего друга отстрелить ему пальцы на правой руке с расстояния, может, пять метров. Ну а потом он сказал начальству, что это был несчастный случай.

Но никто ему не поверил. Их обоих арестовали. Отец выступил в трибунале с обвинением — и оба были расстреляны.

А была ещё одна кошмарная судебная история. Какой-то матрос с крейсера, стоящего в порту, обедая, чуть не подавился человеческим ногтем в котлете. Слухи об этом тут же распространились по городу, и началась страшная паника. Было срочное расследование, и были арестованы восемь человек из центральной столовой Тихоокеанской эскадры. Их преступления были просто невероятными! Они выкапывали свежепогребённые трупы из могил и смешивали их мясо с говядиной. И готовили из этой тошнотворной смеси котлеты для моряков. А сэкономленную говядину воровали и продавали на барахолке или уносили домой.

И это был мой батя, который произнёс обвинительную речь. Он сказал: «Товарищи судьи, не должно быть никакой пощады этим гробокопателям, этим преступникам, этим ворам, которые отравляли пищу для наших храбрых моряков и солдат! Прокуратура просит уважаемый трибунал присудить всех обвиняемых к высшей мере наказания».

Я знаю эти слова наизусть. Только иногда, вместо слов «… к высшей мере наказания», отец употребляет ещё более страшные слова: «… к смертной казни».

Нет сомнения, что все восемь были расстреляны, —наверное, в подвале мрачного серого здания НКВД на улице Октябрьской Революции.

И я ожидал, что этот суд, который мы наблюдали с Танькой, закончится точно так же — теми же словами, которые произнесёт мой отец громким стальным голосом. И в ту же ночь подсудимые Воловик, Николаева и Гришин будут казнены…

… Главный Следователь НКВД кончил читать заключение следствия и снял очки. Я знал, что последует за этим. Они посадят Воловика на свидетельское кресло, и в течение последующих двух часов мой батя будет мучить его вопросами, произносимыми его жёстким обвиняющим голосом.

Я смотрел на спину отца, на его красивую форму подполковника НКВД — и вдруг я стал воображать что-то необычное, нечто, как будто пришедшее из кошмарного сна: я стал воображать себя на месте преступника Воловика.

Книжный червь Мишка читал мне однажды книгу «Американская трагедия», где один идиот убил свою любовницу, за что его и присудили к смерти на электрическом стуле. Мишка сказал мне, что американские свидетели должны класть руку на библию и клясться, что они будут говорить правду и ничего, кроме правды. У нас, слава богу, в судах нет никаких библий, и никто не должен клясться, что он будет говорить правду. Потому что я, например, запросто совру в суде, если нужно. По правде говоря, я очень хороший врун…

… Отец смотрел на меня и хмурился.

— Назови своё имя.

— Дроздов Сергей.

— Назови дату своего рождения.

(Он что — не знает, когда я родился? Он мне отец или кто?).

— Тринадцатое апреля тысяча девятьсот двадцать девятого года.

— Так тебе четырнадцать, верно?

— Верно.

— Ты посещаешь школу?

Что за дурацкий вопрос задаёт Главный Прокурор НКВД! Каждый пацан в Советском Союзе ходит в школу. Это почти преступление — не посещать школу. Так зачем задавать такой идиотский вопрос?!

— Конечно.

— Ты хороший ученик?

— Так себе.

— Почему «так себе»? Почему ты не можешь быть таким же отличным учеником, как твой брат, который является лучшим учеником в своём классе?

Я пожал плечами. Я слышал этот вопрос, наверное, сто раз от моего отца, и мне этот вопрос надоел хуже горькой редьки.

— Может быть, это потому, что ты занят другими делами? — спросил отец и взглянул на судей. Те уставились на меня со зловещими ухмылками на лицах. — Может, ты расскажешь суду о своих делах после школьных занятий?

— Я не понимаю, — пробормотал я, хотя я отлично понял его вопрос. Но, как я сказал, я должен был врать, и врать, и врать, если я хотел как-то выкрутиться из этого положения.

— Хорошо, я попробую сделать свой вопрос более понятным. Свидетель Дроздов, посмотри на подсудимых. Ты узнаёшь их?

— Нет.

— Ни одного?

— Нет, ни одного.

— Ты когда-нибудь встречал подсудимого, сидящего справа у двери?

— Я думаю, что нет.

— Имя Лев Гришин знакомо тебе?

— Лев… кто?

— Гришин.

— Никогда не слыхал.

Отец порылся в своих бумагах и вытащил оттуда две фотографии. Он подошёл к судейской трибуне и передал снимки судьям. Полковник и два майора рассмотрели фотографии, покачали головами, посмотрели на меня с явным презрением и отдали снимки отцу.

— Свидетель Дроздов, — сказал отец, сунув мне в руки эти фотографии, — ты узнаёшь людей на этих снимках?

Я посмотрел на фотографии. На первом были показаны крупным планам я и Гришин на фоне грязной кирпичной стены. Я держал в руках брезентовый мешок, и Гришин совал туда пачки американских сигарет. Второй снимок представлял собой такую сцену: я стоял на нашей барахолке, окружённый небольшой толпой. Брезентовый мешок лежал у моих ног. Одной рукой я протягивал две пачки американских «Лаки-Страйк» солдату, а в другую он вкладывал пачку мятых десятирублёвок.

— Ну так сейчас, — говорил отец с презрительной гримасой на лице, — я надеюсь, ты узнаёшь гражданина Гришина?

Я молчал.

— Да или нет?!

— Да, — пробормотал я.

— Так почему же ты лгал? И почему ты занимаешься перепродажей ворованных товаров? Тебе только четырнадцать, а ты уже вор, ты — преступник! Ты понимаешь это? Почему ты делал это?!

Я посмотрел в его глаза, сузившиеся от гнева.

— Потому, — сказал я, — что я был голоден. И мой брат был голоден. И моя мама была голодна. Вот почему…

Глава 6. Алекс
Тихий Океан. Апрель 1943 года

Мне было двенадцать, когда отец рассказал мне историю капитана Лаперуза. Даже сейчас, двадцать лет спустя, я отлично помню, что не бесстрашные путешествия знаменитого француза произвели на меня такое сильное впечатление — во всяком случае, вначале, — а меня поразило его пышное аристократическое имя.

— Пап, — сказал я, — повтори, как его звали.

Отец усмехнулся и произнёс со звучным грассированием в голосе:

— Жан-Франсуа де Галауп, граф де Лаперуз!

Заворожённый этим именем, я повторил:

— Граф де Лаперуз… Ну и ну! Вот так имечко! Пап, как ты умудряешься так красиво картавить? Я картавить не могу.

Отец рассмеялся.

— Мы, Алёша, русские. Мы славяне. В славянских языках нет картавости. Попроси маму научить тебя французскому — и ты скоро начнёшь картавить, как настоящий француз.

— Мне до смерти надоели её уроки английского, по правде говоря… И в английском тоже надо картавить, но по-другому. У французов получается красивее. А как насчёт китайского? Китайцы картавят?

— Я не заметил. Я не знаю китайского.

— Но ты ведь работаешь с китайцами. Мог бы и заметить.

Отец пожал плечами.

— Я слишком устаю на работе, Алёша, чтобы замечать, как китайцы разговаривают, — сказал он. — И в любом случае, мы в Китае временно. В один прекрасный день мы вернёмся в нашу страну. Наше место — в России.

Я слышал эти слова бесчисленное количество раз. Их повторяли вновь и вновь: «Наше место — в России…», «Мы принадлежим России…», «Мы вернёмся в Россию — рано или поздно!». Отец говорил эти слова; мама произносила их. Наши друзья, русские эмигранты, повторяли эти заклинания изо дня в день. Они бежали в 1922 году в китайскую провинцию Манчжурия из Читы, Хабаровска и Владивостока, спасаясь от наступающей Красной армии.

Но в глубине моего сердца я чувствовал — я знал! — что мы не вернёмся в ту страну, которую мои родители и их друзья называли — часто со слезами на глазах — Матушкой-Россией. Отец и почти все его друзья работали грузчиками в порту. Мы жили в бедняцких кварталах на окраине Порт-Артура, населённых большей частью русскими эмигрантами. Это был тот самый Порт-Артур (по-китайски, Лушунь), где японская императорская армия разгромила императорскую армию России в 1904 году…

…— Пап, — спросил я, — что он открыл, капитан Лаперуз?

— О, он был замечательный человек и великий мореплаватель! — воскликнул отец. Его голос всегда звучал взволнованно, когда он рассказывал о географических открытиях и исторических событиях. Перед войной и революцией он был профессором Московского университета.

— Ты сказал, что он отправился в путешествие по Тихому океану в 1785 году, верно?

— Да, из французского порта Брест. В его распоряжении было два фрегата — «Астролябия» и «Буссоль». Эта смелая экспедиция длилась четыре года. Ты можешь себе представить, Алёша, — четыре долгих года, вдали от дома и семьи, где-то между незнакомыми землями со странными названиями Санта Круз, Соломоновы острова, Аляска и Новая Каледония!..

— Недалеко от Манчжурии?

— Нет, — сказал отец, — он не был в Манчжурии. Но в 1787 году он оказался первым европейцем, проплывшим между двумя островами, Сахалином и Хоккайдо. Этот пролив, соединяющий Тихий океан с Японским морем, так и называется — пролив Лаперуза…

* * *

… Я припомнил этот разговор, сидя с Джимом Крэйгом на верхней палубе «Феликса Дзержинского» — советского грузового корабля, завершавшего долгое путешествие из Сан-Франциско во Владивосток. Мы не могли плыть на американском судне. Ни один американский корабль не мог пересечь безнаказанно Тихий океан из-за опасности японских подводных атак. Но русские были в то время в мире с японцами — и японцы не осмеливались нападать на советские корабли.

Оба гористых острова, Сахалин и Хоккайдо, были ясно видны в этот солнечный день на горизонте. Было трудно увидеть пролив Лаперуза между ними, но я знал, что он там, точь-в-точь как мой отец поведал мне двадцать лет тому назад.

— Сойя Кайкио, — сказал Джим, искусно имитируя японский акцент.

— Пролив Лаперуза, — перевёл я.

— Точно, — кивнул Джим, подливая себе виски. — Япошкам наплевать на это европейское название — пролив Лаперуза. Это их острова и их пролив. То есть, это их, пока мы не раскровянили им их жёлтые рожи, и тогда наш старый добрый звёздно-полосатый флаг взовьётся по обе стороны их Сойя Кайкио! — Он засмеялся, довольный своим красноречием. — Но ты, я вижу, знаешь японский.

Я пожал плечами.

— Не особенно хорошо. Китайский я знаю намного лучше.

Джим Крэйг — американский консул во Владивостоке. Ему сорок шесть; мне — тридцать два. Он — бывший полковник, превратившийся в дипломата; я же — журналист из «Вашингтон Телеграф». Он — типичный американский ирландец; а я — не совсем типичный американец русского происхождения.

Мы с Джимом — антиподы, но за время нашего долгого путешествия между Калифорнией и советским Дальним Востоком мы, единственные американцы на этом русском холодильнике, стали почти друзьями.

— Алекс, — сказал Джим, — ты знаешь, это корыто, названное по имени их кровожадного шефа тайной полиции, было построено американцами.

— Не может быть! — удивился я. — Наш капитан сказал мне однажды, что «Дзержинский» был построен в Ленинграде.

Джим объявил между двумя глотками виски:

— В общем, это правда. Но капитан не сказал тебе — а, может, он просто не знает, — что в тридцатые годы, в разгар безработицы в Штатах, русские наняли сотни американских инженеров, техников и рабочих и перевезли их в Россию. Мы построили им автомобильные заводы, металлургические гиганты, тракторные заводы и корабельные верфи. Мой отец был в это время безработным сварщиком в Коннектикуте. В тридцать втором он взял в охапку нашу семью и перебрался в Ленинград, чтобы вкалывать на их верфях. Там я и научился русскому языку. И теперь из-за моего русского я должен торчать в этой богом забытой дыре под названием Владивосток, вместо того чтобы воевать с проклятыми макаками на Тихом океане!

— Ты знаешь, я родился во Владивостоке, — сказал я.

Джим посмотрел на меня с удивлением.

— Не может быть! На самом деле?

Я кивнул, глядя на два острова, медленно приближающиеся к нам.

— Мой отец был профессором истории в Москве. В 1910 году он был послан с экспедицией на Дальний Восток для изучения быта и истории нанайцев и других туземцев. Отец и его помощники трудились как древние рабы, в глубине тайги, пропадая там по месяцу и больше, пока моя мать с моей сестрой ожидали его возвращения. А затем случилось чудо — годом позже родился я!

— А потом случилось другое чудо! — воскликнул Джим. — Ты с мамой, папой и сестричкой перебрались в Штаты! Верно?

Я усмехнулся и хлебнул виски. Если б это было так легко!

— Нет, — сказал я. — Между Россией и Америкой был Китай, годы и годы в Порт-Артуре, Харбине и Шанхае, было возвращение моей матери с сестрой в Советский Союз, было самоубийство отца… — Я налил себе ещё один стакан. — Ты знаешь, моя мать всегда говорила, что Владивосток — один из самых красивых городов в мире, с его живописными холмами — сопками, как их там называют. Она говорила, что он напоминает ей Сан-Франциско, где она была туристом до революции. Это правда?

Джим пожал плечами.

— И да и нет, — сказал он. — На первый взгляд, да, они очень похожи — эти два холмистых города у океана. Даже их бухты носят одно и то же имя — «Золотой Рог». Но на этом их сходство и кончается. Сан-Франциско — это воплощение богатства. Но проведи только пару дней в коммунистическом Владивостоке — и ты не увидишь ничего, кроме нищеты и мрачности повседневной жизни. Может быть, это война — не знаю… И всё же я подозреваю, что и до войны Владивосток был точно таким же. Представь себе: в городе с населением в триста тысяч человек нет ни одного кафе! Есть театр, четыре или пять кинотеатров, парочка дорогих ресторанов для местных боссов и огромная, как они называют, барахолка, то есть то, что в старой доброй Америке называют блошиным рынком. Там можно купить по астрономическим ценам американский хлеб, и американское сало, и американские сигареты, и американскую жевательную резинку. — Он покачал головой. — Владивосток сейчас — практически американский город благодаря нашему Ленд-лизу. — Он вдруг прервал себя. — Смотри-ка, кто идёт к нам…

Молодая женщина, одетая в докторский халат, подымалась по лестнице с нижней палубы.

— Мистер Крэйг, — строго сказала она, подойдя к нам и направив указательный палец на полупустую бутылку виски, стоящую у его ног, — вы, видимо, забыли, что я запретила вам пить. У вас давление — сто восемьдесят. Вы ведь не хотите отдать концы до вашей обещанной победы над японцами, не так ли? — В её русском слышался едва заметный след украинского акцента.

Джим встал.

— Анна Борисовна, побойтесь бога! Мы — я и Алекс — празднуем близкое окончание нашего путешествия через океан, а какое может быть празднование у настоящего ирландца, то есть, у меня, без стакана виски?

Не отвечая ему, она повернулась ко мне.

— Мистер Грин, я хотела бы видеть вас в моём кабинете, скажем, в полдень. Хорошо? Для быстрого обследования вашего здоровья: кровяное давление, пульс, лёгкие и прочее.

Затем Анна Борисовна схватила нашу бутылку с остатками виски, повернулась и удалилась той же энергичной походкой, какой она приблизилась к нам пять минут тому назад.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Я не знаю, как наш капитан может спать с этим чудовищем, — сказал Джим. — Я определённо не смог бы.

Я удивился.

— Она что — капитанская любовница? Я этого не знал.

— Не только она его куртизанка, как говорили в сентиментальных романах прошлого века, но она также является секретарём партийной организации на этом корыте. То есть уважаемая Анна Борисовна искусно сочетает грязную похоть с идеологической чистотой. — Джим ухмыльнулся и закурил. — Но, Алекс, я, признаться, несколько удивлён. Ты опытный журналист — и ты был в неведении насчёт такого важного факта, как похотливое сосуществование товарища капитана с товарищем доктором!

— Мои боссы, — сказал я, — послали меня во Владивосток не для того, чтобы копаться в русских любовных историях.

Не знал я тогда, что мне вскоре придётся основательно покопаться в этих любовных историях и даже попасть в одну из них самому.

Продолжение