Дикенсон порывисто встал, как бы подчёркивая, что нельзя отвечать на такой важный вопрос, сидя в уютном кресле. «Мир капитализма несправедлив и жесток! — воскликнул он голосом, в котором звучало искреннее убеждение. — Мы хотим изменить его!»
Ленд-лиз
Роман
(Авторский перевод с английского. Новая авторская редакция)
Александр Левковский
Продолжение. Начало
Глава 7. Полковник Кларк
Нью-Йорк, апрель 1943 года
По пути в госпиталь «Кони-Айленд» Кларк вспоминал из ряда вон выходящую роскошь, которой окружали себя президент Рузвельт и его правая рука, Гарри Хопкинс, когда им приходилось навещать Нью-Йорк. Оба всегда останавливались в самом шикарном отеле «Уолдорф-Астория», гордящимся своим показным богатством. Когда они оба оказывались там, нормальная гостиничная жизнь заканчивалась. Многочисленные телохранители были рассыпаны по всему зданию сверху донизу. Целые этажи были не заняты никем. Все мало-мальски подозрительные лица эвакуировались.
Кларк не любил весь этот шум и гам. Оставляя Вашингтон для посещения имперского города (как многие называли Нью-Йорк), он обычно брал с собой только одного телохранителя и останавливался в семьях своих старых друзей, которых он знал на протяжении двадцати лет, со времён его довоенной службы в Китае, Бирме и Индонезии.
Но сейчас, в этот двухдневный визит в Нью-Йорк, ситуация будет иной. Хотя он и не любил останавливаться в отелях, но на этот раз ему придётся с этим смириться. И причиной для этого была симпатичная блондинка в больших круглых очках на носу, сидящая сейчас на заднем сиденье «Бьюика» рядом с ним. Именно её рекомендовал Кларку Джон Эдгар Гувер.
… Вчера Кларк сказал по телефону могущественному директору Федерального бюро расследований, более известного под аббревиатурой ФБР:
— Мистер Гувер, мне нужен кто-нибудь из ваших парней, имеющий опыт работы с коммунистами и знающий, как надо говорить с ними и как понимать их.
— На какой срок?
— Два-три дня.
— Для чего?
— Мне надо побеседовать с видным членом Американской компартии.
Гувер расхохотался.
— Побеседовать для приёма на работу? — Его хохот был похож на прерывистый лай.
— Я был бы не прочь, — вздохнул Кларк. — Она была бы прекрасным двойным агентом. Мне нужна копия её досье, мистер Гувер.
— Так это она, а не он?
— Да.
— Её имя?
— Элизабет Гриффин.
Гувер помолчал.
— Ну что ж, полковник, — сказал он, — я знаю этого видного члена компартии очень давно. Я дам вам моего лучшего эксперта по «справедливому делу пролетариата», как любил выражаться их пророк Карл Маркс. Это тоже она, а не он. Её зовут Марта Доран, и она у меня занята в исследовательском отделе. Докторская степень в международных отношениях; пять лет рядовой работы; три года в исследованиях, и. т. д, и. т. п… Читала всё, написанное и произнесённое Марксом, Лениным, Троцким и Сталиным, начиная с «Коммунистического манифеста».
— Сколько ей лет?
— Около тридцати.
… Кларк взглянул искоса на лучшего эксперта по коммунизму. Её голова покоилась на спинке сиденья, глаза были плотно закрыты. Ей никак нельзя было дать тридцать; Кларку казалось, что ей не больше двадцати двух.
Они мчались вдоль прибрежной бруклинской трассы Belt Parkway, приближаясь к Ocean Avenue. Они уже обсудили в деталях предстоящий визит в ту палату, где Элизабет Гриффин лежала сейчас в состоянии, которое доктора называли исключительно тяжёлым. Когда они покинули Вашингтон, Марта Доран сказала:
— Полковник, я знаю Элизабет примерно с восемнадцати лет. Мы обе жили в общежитии колледжа Вассар, в соседних комнатах.
Наверное, в тысячный раз в своей жизни Кларк поразился, как судьба прокладывает совершенно разные пути для двух, казалось бы, абсолютно одинаковых людей. Две девушки учились в одном и том же колледже, жили в соседних комнатах, читали одинаковые книги, смотрели одинаковые фильмы, крутили любовь со знакомыми парнями из соседнего колледжа, — а каков оказался результат?.. Одна стала ценным сотрудником Федерального Бюро Расследований, а другая получила членский билет Коммунистической партии США и превратилась в не менее ценного советского шпиона.
— Она была хорошей студенткой? — спросил Кларк, инстинктивно ожидая положительный ответ.
— Исключительной! Лиз была, несомненно, лучшей студенткой колледжа…
Машина покинула шоссе и свернула к автостоянке госпиталя.
— Джон, — сказал Кларк, — вы свободны на два часа. Здесь за углом — итальянский ресторан; можете неплохо пообедать.
Водитель, бывший морской пехотинец, знавший Кларка ещё с тех далёких времён, когда тот был юным лейтенантом, кивнул, развернул машину и покинул стоянку.
Кларк и Марта вошли в вестибюль. Старый лифт, слегка поскрипывая, доставил их на четвёртый этаж. Лысоватый мужчина, одетый в помятый костюм, сидел у дверей палаты, читая «Нью-Йорк таймс».
— Полковник, — сказал он, вставая и складывая газету, — доктора ушли двадцать минут тому назад. Она дремлет сейчас. Ей, кажется, немного лучше.
Кларк и Марта осторожно вошли в палату. Комната была погружена в полутьму. Элизабет Гриффин лежала на боку, уткнувшись в подушку.
Кларк смотрел на хрупкое тело, покрытое с ног до головы простынёй, и думал о странном и запутанном пути, приведшем эту образованную и привилегированную американку в лагерь беспощадных и неумолимых врагов Америки.
Объёмистое досье Элизабет Гриффин было полно сухих описаний многочисленных и неожиданных поворотов судьбы, доставшихся на её долю. Досье занимало внутренности большого портфеля, стоящего сейчас у ног полковника.
Кларк не удивился, прочитав в досье, что её родители были профессорами Йельского университета. Почти все видные американские демократы-либералы и даже марксисты принадлежали к обеспеченным и образованным кругам. Несомненно, её отец и мать были стойкими либералами, каковыми были несколько поколений многих жителей Новой Англии. Нет ни малейшего сомнения, что они внушили юной Лиз благородные идеи социальной справедливости и ответственности. Разумеется, они были горячими сторонниками рузвельтовского Нового Курса; и президент, сам либерал, подобный им, отплатил родителям Элизабет, назначив её отца, профессора Адама Гриффина, на престижную должность посла в Риме.
Юная Лиз, выпускница колледжа Вассар, поступила на факультет латинских языков университета Флоренции. Это было то время, когда идеи фашизма Муссолини воспринимались многими как воплощение святейших мечтаний социалистов; и неудивительно, что Лиз Гриффин погрузилась с энтузиазмом в ежедневную деятельность студенческой организации Gruppo Universitate Fascisti.
Досье в портфеле Кларка содержало кое-какие подробности сексуальных отношений между Лиз и синьором Массимо Ди Анджело, главарём флорентинской ячейки Gruppo. Сведения о подобных же связях между мисс Гриффин и полудюжиной других членов фашистских ячеек во Флоренции и Риме были также включены в досье. Синьор Ди Анджело был временным профессором итальянского языка, но он был, несомненно, постоянным преподавателем секса в спальне её флорентийской квартиры.
Прожив три года в Риме и став свидетелями бесчисленных парадов чернорубашечных бандитов и почти ежедневных речей маньяка Бенито Муссолини, Адам Гриффин и его глубоко интеллигентная супруга решили, что они пресытились современной Италией. Мистер Гриффин вышел в отставку, и они возвратились в свой любимый Йельский университет. Они, однако, не смогли уговорить свою строптивую дочь последовать их примеру и вернуться в Нью-Хейвен, штат Коннектикут. Вместо этого она поступила в Гарвардский университете в Бостоне, на отделение подготовки докторов наук. Было не совсем ясно, что побудило её изменить свою идеологическую направленность, но её досье хранило массу документов, свидетельствующих о её внезапной близости к нескольким коммунистическим организациям. Видимо, псевдосоциалистические речи Муссолини и Массимо Ди Анджело убедили Элизабет, что идеи фашизма и социализма не так уж далеки друг от друга.
Когда её родители обнаружили, что их Лиз стала членом Американской антивоенной лиги, они пришли в ужас.
— Это коммунистическая организация! — кричал её обычно спокойный отец. — Ты понимаешь это или нет?! Они все сталинские агенты!
— Ну и что?! — кричала она в ответ. — По крайней мере, в сталинской России нет безработных, стоящих в длиннющих очередях за куском чёрствого хлеба и тарелкой вонючего супа, как у нас!
— Сталинские бандиты казнят абсолютно невиновных людей — тысячи и тысячи! Каждый божий день! Ты читаешь газеты или нет?!
— Твои продажные газеты! — гневно цедила она сквозь зубы. — Кто верит им?
Этот накалённый разговор дочери с отцом был записан любопытным соседом, и эта запись тоже была включена в досье Элизабет Гриффин.
А затем пришло участие Лиз в другой прокоммунистической организации, Американское движение за мир…
… Хрупкое тело под простынёй шевельнулось, прервав размышления полковника Кларка о необычайных путешествиях мисс Гриффин между идеологиями фашистов и коммунистов.
Марта Доран наклонилась над кроватью.
— Лиз, — позвала она. — Это я, Марта.
Голос Элизабет был хриплым и слабым:
— Марта, — прошептала она, — открой шторы…
Кларк прошёл к окну и откинул тяжёлые занавеси. Он повернулся и взглянул на желтоватое, измученное, подобное призраку лицо Элизабет. Доктора не давали ей более четырёх недель жизни. Позавчера на тихой улочке Бруклина тяжёлый грузовик наехал на неё и, не останавливаясь, умчался. Обе её ноги были ампутированы. Её печень и почки почти не функционировали.
Кларк ступил ближе к кровати.
— Мисс Гриффин, — сказал он, — я полковник Кларк из ОСС. Неделю тому назад вы прислали нам письмо.
Она кивнула и повернула голову к Марте.
— Я слыхала, ты работаешь в ФБР. Тогда ты должна услышать, что я собираюсь сказать полковнику. Мои показания будут записаны, верно?
Марта достала из своего портфеля миниатюрный аппарат и положила микрофон на простыню.
— Лиз, — сказала она, — ты уверена, что сможешь говорить?
Элизабет растянула истрескавшиеся губы в едва заметной улыбке.
— Конечно, нет. Но у меня нет выхода. Я должна рассказать то, что должно быть рассказано. — Она медленно повернула голову влево, а затем вправо. — Давайте начнём.
Марта нажала на клавишу пуска.
Элизабет начала говорить внезапно окрепшим голосом:
— Меня зовут Элизабет Полин Гриффин. Я пациент отделения ортопедии госпиталя «Кони-Айленд» в Бруклине. Моё состояние безнадёжно, и я, по-видимому, не доживу до июня. Я абсолютно уверена, что я являюсь жертвой покушения со стороны моих бывших сотрудников-коммунистов.
Сегодня 20 апреля 1943 года. Я намерена предоставить важную информацию сотрудникам ОСС и ФБР полковнику Джорджу Кларку и Марте Доран. Это была моя — и только моя — инициатива пригласить полковника Кларка, и я несу полную ответственность за это решение.
Я была активным членом Коммунистической партии Соединённых Штатов Америки (КПСША) с 1938 года. Перед моим вступлением в КПСША я участвовала в нескольких прокоммунистических организациях, служивших фасадом для подпольной коммунистической деятельности.
Элизабет внезапно остановилась.
— Марта, — сказала она, — я хочу пить.
Он сделала несколько глотков, с трудом вытерла губы и закрыла глаза. Помолчав с минуту, она заговорила опять:
— В ноябре сорок первого года я начала работать в отделе латинских языков библиотеки Конгресса. Через три месяца после начала моей работы ко мне обратился член Центрального комитета КПСША, которого я знала по моей предыдущей работе в Американской Антивоенной Лиге. Он предложил мне стать связующим звеном между партией, Коминтерном и советской шпионский сетью в Штатах. Моя работа в государственном аппарате давала мне надёжное прикрытие, и это было основной причиной его предложения. Безоговорочно веря во всемирную победу коммунизма, я приняла с энтузиазмом его предложение стать советским шпионом.
С самого начала моей главной задачей были постоянные контакты с несколькими чиновниками министерств и ведомств, занимавшихся различными аспектами военных программ…
Марта сказала:
— Я не хочу прерывать тебя, Лиз, но я хотела бы уточнить кое-что. Я так понимаю, что ты получала информацию — и секретную информацию, в том числе! — от американских официальных лиц и передавала эту информацию русским непосредственно или через Коминтерн — верно?
— Да.
— И кто были эти официальные лица?
Пергаментное лицо Элизабет осветилось подобием слабой саркастической улыбки.
— Знаешь, Марта, — сказала она, — это займёт немало времени, если я начну перечислять всех высокопоставленных чиновников, шпионящих для России, и опишу их деятельность.
Полковник Кларк и Марта Доран обменялись тревожными взглядами.
— Мисс Гриффин, — произнёс Кларк, — вы утверждаете, что их было так много?
Элизабет промолвила усталым голосом:
— Для начала, полковник, я могу назвать вам не менее двадцати человек — в Белом доме, Госдепартаменте, Министерстве финансов, Военном министерстве, Комитете экономической стратегии, Комитете военного производства и в Офисе по координации Ленд-лиза.
— Даже в Белом доме и Госдепартаменте?!
— Да. Начнём, пожалуй, с Эдварда Дикенсона…
— Эдвард Дикенсон?! — воскликнул Кларк. — Советник Государственного секретаря?! Невозможно!
— Очень даже возможно, полковник. Я сильно подозреваю, что он является главным координатором всей шпионской деятельности… А сейчас, Марта, позови, пожалуйста, медсестру. Мне больно… Я устала… Я не могу больше говорить. Приходите завтра. Прошу прощения…
* * *
Отель имел странное название — «The Guardian». Он был построен в тридцатые годы эксцентричным британцем — очевидно, преданным читателем одноимённой лондонской газеты. Отель занимал целый квартал вблизи Kings Highway, в десяти минутах езды от госпиталя.
Они сидели в номере Кларка, у стола, на котором стояли лишь магнитофон Марты и два стакана охлаждённого чая.
— Я чувствую глубокую депрессию, полковник, — сказала Марта.
— Моё имя — Джордж.
Она кивнула, не глядя на Кларка.
— Мой младший брат был убит в Пёрл-Харбор, Джордж. Мой муж летает сейчас где-нибудь между Суматрой и Целебесом в своём B-24. Его могут убить в любое мгновение… А эти предатели, эти преступники! — они сидят в своих комфортабельных вашингтонских офисах, вдали от залитых кровью тихоокеанских островов, изображая из себя лояльных американцев и в то же время передавая секретную информацию в иностранные руки! И в чьи руки?! В руки коммунистов!
Кларк вздохнул.
— Я не могу себе представить, что их так много! Вы в ФБР неужели не почуяли хотя бы запашок этой шпионской деятельности?
— Мы, Джордж, конечно, держим своих парней в КПСША, но, клянусь, мы и не подозревали, что наши комми являются русскими шпионами.
Кларк зевнул и потянулся, заломив руки за голову.
— Боже, как я устал… Я уверен, что сегодня ночью я не засну. Завтра мы узнаем их имена, Марта! Можете себе это представить? При условии, что подруга вашей юности не лжёт.
— Джордж, она почти мертвец. Она не станет врать на краю могилы.
На дальнем столике у окна зазвонил телефон.
Марта обменялась взглядом с полковником, пожала плечами и подняла трубку. С минуту она слушала в полном молчании.
Потом повернулась к Кларку и сказала едва слышным голосом:
— Элизабет Гриффин скончалась сорок минут тому назад.
Глава 8. Сталин
Дача в Кунцево. Апрель 1943 года
«Изо всех искусств для нас важнейшим является кино!»
Это было одно из многочисленных высказываний Ленина, которые Сталин считал просто идиотскими. Почему кино? Почему не литература или музыка? Почему не театр? Почему не живопись? Когда первый пролетарский вождь сделал это глупейшее заявление, кино было примитивным. Так как же, чёрт возьми, могло оно быть самым важным изо всех искусств?!
Нет сомнения, что мозги Ленина, поражённые, как считают некоторые врачи, нейросифилисом, не работали должным образом.
Но десять лет спустя, в 1932 году, когда кино стало стремительно завоёвывать мир, Сталин вызвал Поскрёбышева, своего долгосрочного секретаря, и приказал построить два небольших кинотеатра — по одному в Кремле и на даче в Кунцево.
И вот сейчас он сидит в последнем ряду затемнённого зала в кунцевском кинотеатре и смотрит «Триумф воли» в постановке знаменитой Лени Рифеншталь. Четыре года тому назад, когда Сталин и Гитлер вдруг оказались чем-то вроде друзей, Берия попросил разрешения показать советскому народу этот немецкий шедевр, посвящённый оглушающему нацистскому сборищу в Нюрнберге в 1934 году, который гитлеровцы называли громким именем «Конгресс».
Но Сталин воздержался.
Хоть он и восхищался фюрером, но он в то же время знал, что в политике сегодняшнее восхищение может легко обернуться завтрашним разочарованием и подозрением, чтобы послезавтра превратиться в открытую ненависть.
Он сказал — нет! И, как всегда, оказался прав. Вчерашнее восхищение и вправду обернулось сегодняшней ненавистью.
И всё же он приказал Берии притащить на этот просмотр Долорес Ибаррури и Георгия Димитрова, хотя он прекрасно знал, что оба предпочли бы сидеть в своих дачах, вместо того чтобы глазеть в течение девяноста минут в разинутый орущий рот своего смертельного врага, Адольфа Гитлера, и чувствовать себя униженными и оскорблёнными.
Но это и было именно тем, что хотел Сталин.
Он был враждебен к ним, как был враждебен к любому, кто завоевал славу в коммунистическом движении и чьё имя затмевало, хоть на мгновение, его имя и его славу Великого Вождя.
Ну что, спрашивается, такого славного в том, что Ибаррури получила кличку Пассионария за свои бесконечные речи перед республиканскими бойцами в Мадриде, и Валенсии, и Барселоне? Сталин, с его исключительной памятью, отлично помнил образец её словоблудия, когда она говорила без остановки в течение двух часов в Валенсии, в разгар гражданской войны:
«No passaran!!! Фашизм не пройдёт, потому что стена наших тел, которыми мы заградили его путь, безмерно усилена оружием, захваченным у наших врагов, трусливых врагов, не имеющих тех идеалов, которые ведут нас в победоносные битвы! Враг не имеет нашего мощного движения вперёд, в то время как мы несёмся на крыльях наших идеалов, нашей любви — не любви к Испании, гибнущей в предательских объятьях наших врагов, но к Испании, которую мы предвидим, — к демократической Испании!»
И тем не менее, несмотря на оружие, которое Сталин послал её разрозненным бандам коммунистов, анархистов и социалистов, Ибаррури была беспощадно разбита войсками Франсиско Франко, и была выброшена из её любимой Испании, и сейчас получала из рук Сталина каждый кусок хлеба, который она съедала, и каждую пару туфель, что она носила.
И то же самое относится к этому неряшливому, вечно потному болгарину, известному под кличкой Лейпцигский лев. Димитрову, обвинённому в поджоге германского Рейхстага, ничего не стоило рычать, подобно льву, перед нацистским судом (который, кстати, впоследствии его оправдал):
«Я защищаю себя, безвинно обвинённого коммуниста! Я защищаю мою политическую честь, мою честь революционера! Я защищаю мою коммунистическую идеологию, мои идеалы! Я защищаю содержание и смысл всей моей жизни! Высший закон для меня — это программа Коммунистического Интернационала; высший суд для меня — это суд Контрольной Комиссии Коммунистического Интернационала!»
Здесь, в Москве, Димитров, воображая, наверное, что он находится в Лейпциге, попробовал однажды повысить голос в разговоре со Сталиным. Великий Вождь не стал с ним спорить, это не его привычка — спорить по каждому ничтожному поводу; он просто приказал Берии передать Лейпцигскому льву, что если тот хочет закончить свои дни на этом свете мирно, то лучше ему держать свой грязный рот на замке. И на этом эпизод был полностью исчерпан.
И Димитров, и Ибаррури были известными ораторами, то есть, болтунами, а Сталин презирал болтунов. Так случилось, что все его враги были специалистами по болтовне; они могли обсасывать любую тему, вертя её с одной стороны, а затем с другой, глядя на неё под одним углом, а потом под другим, преподнося бесчисленные аргументы за и против до тех пор, пока твоя голова не начинала распухать от их безудержного гвалта.
Троцкий был великий болтун. И такими же были Бухарин и Зиновьев. И к той же категории относились Радек и Каменев. Они все были его старыми товарищами по революции. И где они все сейчас, а? Там, где и положено быть старым товарищам по революции, — на том свете, куда Сталин их и отправил.
Гитлер — тоже великий оратор. Сталин признаёт это. Стоит только посмотреть на экран, где фюрер орёт, выпучив глаза, с вздутыми на шее жилами, впечатывая свой кулак в трибуну:
«И мы должны быть бойцами! Мы окружены многими-многими врагами нашего движения! Они не хотят, чтобы Германия была мощной! Они не хотят, чтобы наш народ был объединён! Они не хотят, чтобы наш народ защищал свою честь! Они не хотят, чтобы наш народ был свободен!»
Сталин ухмыльнулся и глянул вперёд, где в пятом или шестом ряду бок о бок сидели Ибаррури и Димитров, несомненно, разъярённые присутствием на экране их смертельного врага.
И вновь Сталин не смог сдержать невольного восхищения своим противником, Адольфом Гитлером. Ведь если вдуматься, фюрер был кем-то вроде сталинского близнеца. Гитлер был необразованным австрийцем, ставшим лидером нацистской партии и впоследствии — германским канцлером и предметом обожествления всего немецкого народа. И Сталин был необразованным грузином, ставшим лидером большевистской партии и впоследствии — диктатором Советского Союза и предметом обожествления всего советского народа.
Сталин встал и, не дожидаясь конца фильма, вышел из зала. Он не оглянулся на оставшихся в зале Берию, Ибаррури и Димитрова. Он знал, что они послушно и немедленно последуют за ним.
* * *
Валечка Истомина, его экономка, внесла чайник с крепким грузинским чаем и поставила его на низкий столик рядом с письменным столом.
Она нежно улыбнулась ему.
Сталин не ответил на её улыбку. Он вообще редко улыбался и ещё реже хохотал. Глядя на полненькую и постоянно весёлую Валечку, он невольно вспомнил свою молодую, задумчивую, обаятельную Надю накануне совершения ею акта величайшего предательства — её самоубийства в 1932-м. Конечно, Валечка намного опытнее и активнее Нади в постельных делах, это он должен признать, но секс сейчас мало занимает Сталина. В конце концов, ему уже шестьдесят три, и после Надиной смерти у него почти пропал аппетит к женщинам.
Валечка исчезла, и он внезапно вспомнил статью в одной реакционной американской газетёнке, перевод которой принёс ему Берия. Автор, типичная американская сволочь, писал:
«На свете мало худших сыновей, отцов, мужей или друзей, чем Иосиф Сталин. Он не поддерживал никаких отношений со своими родителями и не посетил похороны своей матери в 1935 году. Он не хотел признать своих незаконнорождённых детей и почти не заботился о своих трёх законных. Многие из его коллег и друзей погибли по его приказанию. Он очаровывал женщин, но его вторая жена покончила жизнь самоубийством после громкой публичной ссоры со Сталиным. Вдовец, он, по-видимому, имеет сексуальные отношения со своей экономкой, Валентиной Истоминой…«.
Как, спрашивается, могли эти гады узнать о его незаконных детях и о его афере с Валечкой?! Суки! Мерзавцы!
Послышался мягкий стук в дверь, и лысоватый Поскрёбышев проскользнул в кабинет, держа в руке блокнот, предназначенный для записи любого приказания Хозяина. В другой руке он нёс две папки, которые и положил на стол перед Сталиным.
— Они оба здесь, Иосиф Виссарионович, — сказал он. — В разных комнатах, как вы приказали.
— Пусть подождут. Что они делают?
— Китаец сидит неподвижно, как мумия, с закрытыми глазами.
— А американец?
— Ходит туда-сюда по комнате. Он как будто очень взволнован.
Сталин искривил рот в ухмылке.
— Можешь идти, — сказал он и открыл одну из папок. Имя Ао Линь было напечатано жирным крупным шрифтом на первой странице.
Всего в папке было три страницы. Увеличенная фотография морщинистого измождённого китайца занимала первую страницу. Вторая страница и третья содержали краткое описание жизни и деятельности товарища Ао Линя, выдающегося члена Центрального комитета Коммунистической партии Китая, близкого друга и соратника Председателя Мао, Заместителя председателя Комиссии по военному снабжению, высокопоставленного командира времён так называемого Долгого Похода, который китайские коммунисты прославляли как героический этап, хотя, на самом деле, это было паническое отступление Красной армии Мао Цзэдуна в гражданской войне тридцатых годов.
Сталин отхлебнул чаю, отодвинул первую папку и открыл вторую. Моложавое улыбающееся лицо рыжеватого Эдварда Дикенсона смотрело на него с первой страницы. Как умудряются американцы выглядеть так молодо, несмотря на возраст? Этому типу уже сорок шесть, а ему можно дать не более тридцати. Советник Государственного секретаря. Похоже, крупная рыба. Сочувствующий коммунистам. Почему этот идиот, Эдгар Гувер, директор их ФБР, не может обнаружить, что мистер Дикенсон является скрытым коммунистом и нашим шпионом? Ему надо бы поучиться у нашего НКВД.
Он надавил кнопку под столом, встал и пошёл к двери. Хоть это и не было в его привычках, он заставил себя широко раскрыть объятья при виде Долорес Ибаррури и Ао Линя, возникших на пороге. Он приветливо улыбнулся Долорес, встряхнул энергично руку китайца и сказал:
— Товарищ Ао, приветствую вас на советской земле! Вы знакомы с товарищем Ибаррури?
— Иосиф Виссарионович, — ответил Ао на довольно приличном русском, — мы старые друзья. Верно, Долорес?
Ибаррури обняла китайца и поцеловала его в щёку.
— Верно! — воскликнула она. — Очень старые друзья!
Конечно, Сталин знал, когда и где эта шумная надоедливая испанка и высохший морщинистый китаец стали друзьями, но, следуя своему правилу, он искусно изобразил удивление.
— Я не знал, что вы встречались, — сказал он.
Ибаррури промолвила тихо, со слезами в голосе:
— Мы с Ао виделись последний раз в 1938 году, в окопах под Барселоной, когда наша гражданская война была уже фактически проиграна…
… В окопах, посреди полусожжённых оливковых рощ, измученные бойцы батальона МакКарр-Добсона 16-й Интернациональной бригады сторожили шестерых пленных. Это не были солдаты Франсиско Франко. Это были пять мужчин и одна женщина из антисталинской троцкистской организации ПОУМ (Partido Obrero de Unificación Marxista). Прилагательное «антисталинская» делало эту организацию злейшим врагом в глазах «истинных коммунистов», возглавляемых Долорес Ибаррури.
Холодным октябрьским полднем Ибаррури и Ао Линь спустились по ступеням шаткой деревянной лестницы в окопы. Они прибыли из Мадрида по срочному вызову командира батальона. Предатели из рядов ПОУМ должны быть наказаны за их еретическую и антикоммунистическую пропаганду, сказал он; но какое наказание должно быть выбрано за их предательство?
Покрытые грязью, небритые, голодные, одетые в тряпьё, немногочисленные представители солдат батальона ждали легендарную Долорес Ибаррури, Секретаря Испанской коммунистической партии.
Она появилась перед ними, одетая во всё чёрное. Ходили слухи, что она поклялась не носить одежду других цветов до полной победы коммунистов над предателем Франко.
Товарищ Ао Линь, Прокурор 16-й Интернациональной бригады, стоял рядом с ней.
Шесть троцкистов, с руками, связанными за спиной, стояли, прислонившись к стене окопа в широком дальнем конце.
Речь Ибаррури была непривычно приглушённой; она произносила её без обычного для неё пламенного напора:
-— Товарищи! Политические причины и дело справедливости, за которое вы проливали вашу кровь с безбрежной щедростью, заставляют нас вернуть вас в те страны, откуда вы прибыли к нам, чтобы сражаться за демократическую Испанию. Вы можете уйти с гордостью. Вы — часть испанский истории. Вы — живая легенда. Вы являетесь героическим примером солидарности и всеобщности демократии. Мы не забудем вас; и когда распустится оливковое дерево мира, окаймлённое лавровыми листьями победы Испанской Революции, — вернитесь к нам! Вернитесь — и вы найдёте здесь свою новую родину!
-— Товарищи! Друзья! Солдаты! Коммунисты! Среди нас есть шесть предателей, шесть презренных существ, продавших свою душу фашистам Франсиско Франко. Вот они! Смотрите на них! Смотрите на ваших смертельных врагов, наносивших вам удар из-за спины, когда вы показывали незабываемые примеры героизма. Какое должно быть наказание за эти преступления?! Какое?!
— Смерть!
— Смерть предателям!
— Убить их!
-— Да, товарищи, да, только смерть будет справедливым наказанием за невообразимые преступления этих предателей славной Испанской Революции! Прошу вас поднять руки, если вы считаете, что эти гнусные отродья человеческого рода должны быть расстреляны…
— Убить гадов!
— Смерть изменникам!
-— Спасибо, товарищи!
Ао Линь ступил вперёд и сказал:
-— Я, Ао Линь, Прокурор 16-й Интернациональной бригады, торжественно объявляю, что в соответствии с единогласным решением бойцов батальона МакКарр-Добсона, эти шесть предателей присуждаются к смертной казни! Приговор должен быть исполнен в течение двух часов. Благодарю вас.
Приведение приговора в исполнение не заняло положенных двух часов. Через двадцать минут шесть троцкистов были отведены в дальний угол оливковой рощи и расстреляны в затылок. Товарищ Ао Линь затем аккуратно заполнил судебное свидетельство о расстреле.
Это была девятая групповая казнь в карьере Прокурора 16-й Интернациональной бригады…
…— Хотите чашку чая? Это отличный грузинский чай, — сказал Сталин.
Ибаррури улыбнулась и кивнула, но китаец промолвил нечто невообразимое, нечто такое, что никогда не звучало в кабинете Великого Вождя. Он сказал:
— Я бы хотел рюмку коньяку.
Рюмку коньяку?! Этот похожий на крестьянина, до неестественности тощий азиат предпочитает коньяк?! Сталин поднял трубку телефона и сказал:
— Бытылку армянского коньяка… Спросите товарища Микояна, он армянин, он должен знать, какой коньяк самый лучший.
Он повернулся к Ао.
— Я не знал, что коньяк так популярен в Китае.
— Нет, товарищ Сталин, — ответил китаец, — он популярен не в Китае, а во Франции, где я учился. За три года пребывания в Париже я полюбил коньяк.
И опять Сталин изобразил удивление, хотя он отлично знал, что в тридцатые годы Ао и сотни других китайцев, корейцев и вьетнамцев прошли через усиленное обучение в коммунистических школах Парижа и Москвы, повышая свою квалификацию в революционной подрывной технике.
Валечка внесла бутылку коньяка и три рюмки на серебряном подносе.
— Прошу прощения, — сказал, улыбаясь, Сталин, наливая Ибаррури чашку чая и глядя, как китаец смакует пятизвёздочный армянский коньяк, — но я пью только грузинские вина. Что касается коньяка, то это тот сорт, который предпочитает мой новый дорогой друг, Черчилль. Я регулярно посылаю пару ящиков этой жирной свинье, выполняя свои обязательства как лояльный союзник англосаксов. Обратный Ленд-лиз, так сказать.
Ао расхохотался. Его выступающие вперёд жёлтые зубы выглядели ничуть не лучше, чем тёмные, запятнанные никотином зубы Сталина.
— Кстати, насчёт Ленд-лиза, — сказал Ао. — Наш всекитайский лидер, Председатель Мао, просил меня передать вам нашу глубокую благодарность за американские ружья, пулемёты, мины, орудия, снаряды и патроны. Сейчас мы вооружены гораздо лучше для борьбы с ненавистными японскими оккупантами. Китайский народ никогда не забудет вашу щедрость, дорогой товарищ Сталин.
Сталин молча кивнул.
Ибаррури подняла руку.
— Центральный комитет Коминтерна — и я как его Секретарь — просят Иосифа Виссарионовича выделить как можно больше материалов американского Ленд-лиза для нужд китайской революции. Будь готов к новым революционным битвам, Ао! Помнишь, как мы имели всего по одной винтовке на троих солдат против вооружённых до зубов дивизий Франко? Но сейчас вы будете отлично вооружены!
Ао вынул папку из своего портфеля и положил её на стол перед Сталиным.
— Здесь наша заявка на ближайшие шесть месяцев, товарищ Сталин.
Сталин раскрыл папку.
— Мы сделаем всё возможное, чтобы помочь вам, товарищ Ао. Мы потребуем у американцев дополнительные материалы и переправим их для удовлетворения ваших революционных нужд. Это было бы непростительным грехом — не ограбить слегка наших доверчивых американских союзников, как вы думаете?
Ибаррури и Ао расхохотались.
— А теперь, — сказал Сталин, — я, пожалуй, нарушу свои правила и попробую этот хвалёный коньяк. Как насчёт тебя, Долорес?
— Согласна.
Они подняли вверх три рюмки, наполненные золотистым коньяком.
— За ваше здоровье, дорогие товарищи! — провозгласил Великий Вождь. — За наши победы!
* * *
Реальный Эдвард Дикенсон был разительно не похож на свой фотографический облик. На близком расстоянии он вовсе не казался привлекательным. Было очевидно, что он потерял большую часть своих рыжих волос, и его длинное лицо было покрыто розоватыми прыщами. Когда они дружески трясли руки друг другу, Сталин с раздражением отметил, что долговязый янки был на голову выше его. Великий Вождь был, увы, невысок ростом, и ему казалось унизительным стоять рядом с тем, кто был выше его, да ещё на целую голову.
Дикенсон произнёс на своём слегка искажённом русском:
— Это большая честь для меня — оказаться рядом с великим вождём русского народа, товарищ Сталин.
Затем он повернулся к Димитрову.
— Рад приветствовать вас, товарищ Димитров. Я получил гигантское впечатление от ваших речей на лейпцигском процессе десять лет тому назад! Вы — мой герой!
Димитров бросил испуганный взгляд на Сталина. Он знал, что Вождь не любит, когда в его присутствии называют «героем» кого-либо, кроме него самого. Но смуглое, изрытое оспой лицо Сталина не выдавало никаких эмоций.
Как американцы умудряются так неплохо говорить по-русски? Сталин не мог назвать ни одного нынешнего члена Политбюро, знающего, скажем, английский. Или, например, французский. Или немецкий. А старые образованные большевики, бывшие членами Политбюро и знавшие свободно иностранные языки, были истреблены Сталиным в результате Московских Процессов тридцатых годов или просто расстреляны без суда и следствия.
Сталин усмехнулся.
— Как вы сказали? Товарищ Сталин, товарищ Димитров? Я был уверен, что вы назовёте меня — мистер Сталин. Разве не так обращаются друг к другу американцы?
— Для нас, — пылко произнёс Дикенсон, — ваших верных друзей и союзников, вы всегда будете Товарищ, а не Мистер!
— Черчилль и Рузвельт тоже говорят, что они наши верные друзья и союзники.
Дикенсон презрительно отмахнулся.
— Нет, ни в коем случае! Они слуги капиталистического общества, немногим отличающиеся от Гитлера и Муссолини. Они сотрудничают с вами только потому, что им нужна проливаемая вами кровь в защиту их бесчеловечных обществ.
— Ну что ж, вы находитесь сейчас в самом человечном обществе в мире, — сказал Димитров и покосился на Сталина, как бы испрашивая его согласия.
Сталин медленно кивнул.
— Что будете пить, товарищ Дикенсон? У меня есть бутылка отличного армянского коньяка.
— Я бы хотел стакан Кровавой Мэри.
— Кровавой… кого?
— Иосиф Виссарионович, — сказал американец, — Кровавая Мэри — это смесь водки, томатного сока и чёрного перца. Подаётся с кусочком лимона.
Повернувшись к Сталину, Димитров произнёс:
— Как раз это я и пил, сидя в берлинском кафе в 33-м, когда гитлеровские молодчики арестовали меня.
— Георгий Михайлович, — промолвил Сталин, дружески улыбнувшись, — если ты такой специалист в этой Мэри, сделай мне одолжение — сходи на кухню и объясни Валечке, как сделать этот экзотический напиток.
Когда Димитров послушно исчез за дверью, Сталин взял со стола папку, оставленную Ао.
— Товарищ Дикенсон, тут у меня есть очень серьёзная просьба наших китайских друзей. Мао пришлись по душе ваши ружья, пулемёты и боеприпасы. Я думаю, что ваши люди в Вашингтоне должны удвоить свои усилия и значительно увеличить поставки по Ленд-лизу, если мы хотим удовлетворить нужды китайской революции.
Дикенсон с минуту молча листал папку.
— Это будет нелегко, но мы сделаем всё необходимое. Это наш интернациональный долг, товарищ Сталин. Мы это понимаем.
— Можно задать вам вопрос, товарищ Дикенсон? — промолвил Сталин, глядя на американца с выражением некоторого недоумения в прищуренных глазах. — Я думаю, вы догадываетесь, что, несмотря на моё положение вождя советского народа, я, вообще-то говоря, остаюсь простым незамысловатым человеком. Я родился в нищей грузинской семье. Грязь, бедность, безграмотность и пьянство — вот, что я видел в своём детстве… И, конечно, нет ничего удивительного, что я стал революционером, бунтарём, коммунистом! Но вы и ваши образованные и зажиточные вашингтонские друзья — как получилось, что вы оказались коммунистическими попутчиками?
Дикенсон порывисто встал, как бы подчёркивая, что нельзя отвечать на такой важный вопрос, сидя в уютном кресле.
— Мир капитализма несправедлив и жесток! — воскликнул он голосом, в котором звучало искреннее убеждение. — Мы хотим изменить его! И у нас нет никаких сомнений, что единственный способ для достижения Liberte, Egalite, Fraternite заключается в следовании по вашему пути!
Сталин выглядел слегка ошеломлённым. Что этот рыжий долговязый янки имеет в виду, употребляя эти звучащие по-французски слова — Liberte, Egalite, Fraternite? Что они значат? Он должен позвать Берию, чтобы тот разъяснил ему эти слова.
— Спасибо, — сказал он.
Продолжение
