Память свёрнута в золотое кольцо, / чтоб не поранить случайно лицо / и не оставить ненужный шрам / ни им, ни расписавшимся нам.
История светлой печали
Эдуард Хвиловский
ОДЕССА
1.
По рельсам я тебя узнáю,
по ржавым, кованым крюкам,
по чуть обглоданному краю,
по спинам женщин, по садам,
по звукам твоего трамвая,
по дыму парковой листвы
осенним днём, по чашке чая,
по повороту головы,
из крана по воды журчанью,
по несвершившимся делам,
по россыпям воспоминаний,
по сохранившимся следам,
по пустоте одной бутылки,
по вскрику, по движенью глаз,
по захудалому обмылку,
по рacоположенью рас,
по скрипу лестниц заповедных,
по блеску форточных окон,
по эху окликаний бедных,
по ставкам на последний кон,
по дыму из трубы, по ваксе,
по дрожи стареньких перил,
по запаху воды, по кляксе,
по теням брошенных могил,
по старым шпалам при вокзале,
по запахам небытия,
по занавескам из печали,
Одесса — Родина моя…
2.
Позабытая роль номерка на руке
за бечёвкой из неухоженной раздевалки,
где мячи, таланты, круги, скакалки
сочетались, как галька в огромной реке,
никогда не бывшей поблизости от
такого горячего летом пляжа
своенравного города без высот
или явных низин. Он всегда в раже
пребывал из фруктов, рыб и острот.
Проступившая соль на лодыжках ног
там, где ловилась рыбка-бананка.
На румынско-греческий солевой слог
попадалась нередко красота-смуглянка,
изогнувшаяся над
большим заливом радуг
огневая ундина, что раз в году
отнимала сполохи у красных ягод,
подававшихся к праздничному столу.
Заохотив взгляд, черноморский «бычок»
улизнул с крючка рыбака удачи.
От шлепка об воду ушёл хлопок
без оглядки, потому что не мог иначе.
3.
Из камня сырного с ракушкой
ты, на виду у катакомб,
царевной-женщиной-лягушкой,
всем подарила свой апломб.
Ты вся разбег и вся участье
в торговле счастьем в два крыла,
сюжетами из самовластья
и тарантеллами ковра.
Любовью и своим тимпаном
так выложила свой костёр,
что мотыльки в бреду туманном
в тебе сгорают до сих пор.
Здесь воздух при поддержке света
свой запах берегу отдал,
в который плоть твоя одета
и где сам чёрт тебя качал.
Всяк жив внутри твоей легенды
и отпирает свой засов,
когда одесские календы
играют ласточками снов.
И нет конца твоим основам,
твоим рассветам и ночам,
ни старым, ни безбрежным новым,
в чём и расписываюсь сам.
4.
И те же голоса. И то же своеволье.
Распахнутых окон печатный силуэт.
Знакомые дома. Знакомое подворье,
Оставившее в долг запомнившийся след.
И пыльный балаган.
И пыльные предместья.
Над охристым песком — немеряная синь.
Избитые слова. Избитые известья.
Неутомимый гам и торг — куда ни кинь.
Неповторимый шарм.
Неповторимый лепет.
Над каруселью лжи — другая карусель.
Сокрытый в чаще звон.
Сокрытый в пене трепет.
И жгучих глаз твоих смеющаяся щель.
4.
Полукруглая арка
у входа на пляж «Ланжерон».
Жарко, жарко.
Аккордеон.
Запах юга, волны,
неустанной в своей теплоте.
Мы вольны.
Мы не эти, а те.
Освежающи лики
на тропах и просто вдали.
Исцеляющи блики
солёной воды.
Жизнь до школы.
И рядом свои затевают пиры
вкруг акации пчёлы,
сахаристы, быстры.
5.
Немечеными знаками полёта
над выветреной плоскостью полей
видна неповторимость перелёта
с длиннотами отмеченных долей.
Какая синь, какая зелень с умброй,
какой кармин, какие кружева!
Слагаемые песни вольнодумной
отыскивали нужные слова.
И так хотелось к красной черепице
прильнуть из безоглядности щекой,
что запах одомашненной корицы
покинул стол и сам пришёл домой.
6.
В столице южной белы тополя,
а белоснежная бумага изомерна
и мягкотела. Лучше здесь земля
и меньше блюдо Олоферна.
Здесь бог плывёт на лодочке иной,
чем тот, кто шествует вверху
над облаками,
бывая часто весь и только мой,
и не над тополями.
Назначить обыск могут в полночь здесь,
а после познакомиться в постели…
Здесь торжествует вишенная весть
и всё не так, как в самом деле.
Здесь дважды два бывает часто пять,
а четырём здесь возвращают прочность,
когда пора как будто бы кончать
и ратовать за точность.
7.
Здесь жарят рыбу и фаршируют всё,
что расположено вокруг
Потёмкинской лестницы.
Здесь не было только Басё,
но творил Боффо, и память о нём жива в любой чудеснице,
которых много на каждом углу,
в любых аудиториях,
в магазинах, в парках, на пляжах,
в амбулаториях.
Здесь, можно одновременно
быть и не быть, но всегда принадлежать,
находясь и за тысячи миль,
начинать продолжать и продолжать
начинать любить,
независимо от того,
копишь золото
или утиль.
Газеты, журналы сливаются легко
в большую правду-неправду
внутри строк,
уходящую достаточно глубоко
в свою легенду.
Многомерный урок…
Перечислять всё — не хватит бумаги,
эксцессов, времени и могил.
Дайте поболее сил и браги,
чтобы объединить всех,
кого и объединять не надо
вокруг красот Городского сада.
Воздух моря внутри души
моряка, юнги, шкипера, архитектора —
такие выдаёт номера, что только пляши
внутри себя или в лучах прожектора.
Порт, удивительный перегрузкой тяжестей,
причаливанием кораблей половины мира,
начальством начальствующих начальностей
и занятостью населения города-пира,
затих в ожидании тщания
докеров у причалов молчания.
«Привоз» — у вокзала путевого труда,
в шуме рядов с яствами вместе.
Покупающие курсируют туда-сюда
с уважением и без такового к чести.
Особое отношение — к стати фигур
дев, непередаваемым для обычного глаза,
когда сочетание аббревиатур
выходит за рамки любого паза.
Одолеет всякого их внутренний зной,
конечно, если боец настоящий,
а не вспомогательный или чужой,
или совсем для дела пропащий.
Такое же положение и с архитектурой,
родственной Франции и Италии,
с её лепной белоснежной фактурой,
застывшей в воздухе на века и далее,
с музыкой фортепьянной, духовой, струнной, с оперным пением
в Пале-Рояле,
с сонатой жизни «Солнечной», «Лунной»,
с трудами и отдыхом на привале.
Кухня — компиляционного вида,
состоящая из любви к пище как таковой:
такая у домохозяек планида —
любить всё сердцем и головой.
Акации, персики, арбузы в шампанском,
камбала, крабы, «бычки», налим,
перегруз накала в кругу молдаванском,
арнаутском и прочем. «Хорошо сидим!»
независимо от отношения к службе.
Университетов не хватит
чтобы всех научить,
и нет пределов проявлениям дружбы.
Главное — этот город любить!
Наука — внутри городского шума,
который сам себе технологический институт,
остальное — решит Дума:
быть тебе сейчас там или тут.
Здание с фигурами, амурами и часами
у Пушкина, который никуда не исчез.
Собирали деньги на памятник сами
жители — их не дал никакой Крез.
И никакой политики на «толкучке»
в любое время неудержимой торговли
от получки и до получки
в обход всех законов удачной ловли.
Пляж «Ланжерон» — глава из романа,
начатого ещё при его основателях,
«Аркадия» — почти что Нирвана
при солнечных днях и их почитателях,
и так далее через Фонтаны и дачи
до «Каролино-Бугаза»
и «Золотых Песков» —
только купайтесь и загорайте без сдачи
и без пересмотров заповедных основ!
В ресторанах споют вам «за всю Одессу»,
передавая настроение моряка Кости
с его гитарой, когда вся Пересыпь
в день его свадьбы шла к нему в гости.
Описана только малая толика
того, что видел, объезжая верблюда
при съёмках рекламного киноролика
на Приморском бульваре в окружении чуда
акаций, граций, подвенечных каштанов.
И это были только цветочки.
Следующая остановка —
на Новых Планах.
Здесь — запятая и никакой точки
8.
«Итак, я жил тогда…»
А.C. Пушкин
«Итак, я жил тогда…» — и это
и кровь моя, и воздух мой,
и силуэт кaбpиолета
из осени, и мой покой,
и ложь моя — моя удача
на самой личной стороне,
где, вoвce ничего не знача,
я побывал и на Луне,
и в Императорском Приказе,
и в рощах всех мирских олив,
и в хрустале нaстoльной вазы,
и в слёзной радости всех ив,
и смехом всей Земли цыганок
я был, и королём шутов,
и рыбкой рыбок всех бананок
и повелителем снегов.
О, как «Итак я жил…» когда-то!..
Земля хранит ещё следы,
и место по сегодня свято,
где я алкал тогда ходы
и где хранятся колокольцы,
и росчерки простых ветвей,
и все вакхические кольцa,
и мифология тех дней.
9.
В тот век далёкий, как и все, я был там счастлив
на безымянной полосе, где настоящий
был дом из палевой трухи, но при балконе,
и начинались все стихи в его загоне.
На кладбищах сирень цвела — восьмое чудо! —
и ровно бились два крыла, и не забуду
ночей из нашего дождя и заготовки
из дней, когда совсем нельзя, — но прыти ловки! —
и златозвёздный самолёт, и папиросы,
и сон, который не берёт и все вопросы,
свет в две свечи, в одну свечу и без свеченья.
Во сне и поутру лечу на день рожденья
интербригады что брала без боя сопку,
и куча не была мала, и уголь в топку
забрасывал конкистадор пред самым боем,
и перегревшийся мотор братался с морем.
Но случай льдину расщепил и наши гимны…
Как счастлив я там с морем был… И так взаимно.
* * *
О городах других и дальних
давно я больше не мечтаю
и в поклонениях обвальных
их именам — никак не таю,
a бреду выдумок и чуши
не отстегну и луидора.
Их образ для меня всё глуше
до всякого и после спора.
Есть только город, где родился,
и только он моя столица, —
молился или не молился, —
все остальные — просто Ницца.
ЖЕНА
1.
В хранилищах старинной Риги
учуял запахи зерна.
Так обрести свои вериги
велела музыка сама.
Соборы оставляли тени
на гулких, серых мостовых,
и выщербленные ступени
осмысливали акростих.
Там запах кофе был надушен
тобой и бликами огня.
Я был во всём ему послушен,
минуя сутолоку дня.
Под стрельчатый уют органа
плыла и пела благодать,
что не приходит слишком рано.
Пришёл туда я душу взять
из неоправленных топазов
прозрачно-дымной чистоты.
Ресницами глаза чуть смазав,
она вошла в меня на «ты»,
и все условности степенства
изветрились, расшифровав
лазурь, как символ совершенства
и лакомство, как божий дар.
2.
Тебя в Неповторяемом Саду
я изловил на масленицу, помню,
без помощи заезжего вуду
вне листьев опадающих и ровно
взирающих на падшую среду.
Слонялись экскурсанты в наготе
так мерно оголявшихся деревьев,
и все катастрофически не те
лишались дорогих и нужных перьев.
В одной необходимой простоте
была лишь ты над пропастью из лжи
за стойкой продуваемого сада
у самой у последней у межи —
там, где других уже искать не надо.
А, изловив, — попробуй удержи.
Смотрю назад и вижу наперёд
расчерченные знаки и детали,
слагающие молча хоровод,
о чём в Неповторяемом не знали.
И я не знал, увидев в сотах мёд.
3.
Люблю тебя из Средневековья
и Возрождения всех эпох,
от их изысканных изголовий
до пят твоих быстролётных ног.
Люблю тебя болевым катреном
всех песен песней наперечёт,
цветаевским подорожным тленом,
взошедшим тихо на эшафот.
Люблю тебя сутью всех прощений,
молитв, рассеяний и могил,
небывшей суммою воскрешений,
пределом слабостей высших сил.
Люблю тебя и, переливая
всего себя в водопад тебя,
пишу, в эфире перемножая
«всё это — ты» на «всё это — я».
4.
Ты создана из аромата
и всех энергий.
Урания. Persona grata
из мира терний.
Твой мягок смех, удары жёстки
и невозвратны.
Реченья никогда не плоски.
Многоцитатны.
Цветы живые для причёски —
им там и место.
В любом цветочном отголоске
бушует тесто,
меды и уксусы, и вина,
и конфитюры!
Любая матрица — чужбина.
Орлы — амуры!
Два флага тени побросали
на Капитолий,
в котором ты сегодня в зале,
в кругу застолий
твоих, в которых столько места
и столько света!
Жена. Любовница. Невеста.
Любви планета!
5.
Раздав свою красу в невиданной оправе
судьбе и детям, спишь в конце времён
в усталостном углу и все вопросы вправе
задать любому из властителей племён,
но их не задаёшь умышленно и точно, —
тебе это никак и ни к чему, —
ты совершила всё настолько непорочно,
что всем всё нравится и верится всему.
Твой взгляд уже постиг задачи мира,
ты наверху лучей восходу отдалась, —
и божий хоровод твоей внимает лире,
и вечность отдала тебе свой глас.
ДРУГУ МИШЕ
1.
Так много лет мы жили на холсте
и я — художник, и мой друг — художник.
Мы спали на душистой бересте
и вместе «колебали наш треножник!»
Чего уж только не было на нём!
Перечислять — Сизифова работа! —
От старенького дома за углом
до безграничной нежности полёта.
Мир виртуально ломит нынче дверь
и в поисках своих сиюминутных
не вспоминает о Холсте теперь,
запаутинясь в правилах галутных.
Безумию покорные вдвоём,
мы ждём авто и пальцем тычем в клавиш
с той разницей, что клавиш и авто
на том холсте немеряном остались.
2.
На Созвездие Синих Ветров
ты ушёл, попрощавшись,
раздарив свой нехитрый улов
и судью не дождавшись.
Обсадил всё садами любви,
обездолил всех разом…
Мы — и плоти, и крови твои.
Был и есть ты наш разум.
В этот раз и Всевышний смолчал,
оказался бессилен:
так и думал в начале начал
я — твой медленный “Сирин”.
Ты не в Лету — ты в Разум ушёл
на побывку к великим.
Там другой, но такой же Эол
завихрит твои блики.
Всех растений поклоны прими
в нескончаемой сини
и слезу нашей верной любви
и вовеки, и ныне.
ПАМЯТИ ПОЭТА ОЛЕГА ВУЛФА
1.
Здесь раствориться надо…
Гóрода бедный гений.
Выверена отрада
всех твоих средостений,
вычленены проходы,
спуски, подъёмы, тропы.
Ты — вне полётов моды,
сын городов Европы.
Дни всех недель — как годы,
годы — что силы жимов.
Гимн молодой природы
и продолжатель римов,
спарт, сиракуз, Эллады,
сирий и вавилонов,
сделавший из монады
мысленных перегонов
знак к узловому стану
ветхозаветных скиний.
Жить я не перестану
в жерле твоей судьбины.
2.
На рисунок смотрю тупо,
нелепо, внутренне, глупо.
Я не был в нём никогда.
На нём -только ты. Беда…
Идёшь по городку детства.
Наше теперь соседство
на улицах тех осталось.
Судорожная малость.
Покосившийся дом — твой.
Рядом такой же — мой.
Всё это из-за тебя.
Ты так задумал, любя.
Жил и страдал не зря.
Реки перетекают в моря
твоей любви ко всему
живому. Во свет и во тьму.
Любил до последнего вздоха
вены разреза. Эпоха.
Её полоснул бритвой
любви и судьбы ловитвой.
Давид и Самсон воловий.
Вскрыл проявление воли
своей и своей только.
Будет ещё горько.
«Обернись! Обернись! Обернись же!»
Не оборачиваешься. Вижу
себя рядом. Кричу.
Ответа не будет. Молчу.
Час нам такой дан.
Бей, судьба, в барабан!
Тебя и меня нет.
Есть только рисунок и свет.
3.
Здравствуй волковый Вулф!
Ты не волк даже в паре из самых
истреблённых и цугом,
и плугом, и кругом друзей.
Вижу я твой тулуп,
из потёртых и очень усталых,
и возможности тихих
и в мире, и в лире полей.
Ты бывал-ночевал
на игольчатых северных койках,
на Саянских вершинах
и в жижах синюшных болот,
буревал-горевал
на развалах и замковых стройках,
пировал-ликовал,
набивая печалями рот.
Я дарю тебе флаг
и погон золотые полоски,
золотое перо
и расцвеченный кабриолет.
Не сдаются «Варяг»
и твои золотые наброски,
как и всё что вокруг
тебя есть и чего уже нет.
4.
Мой последний приют разделяю с тобой,
чужестранный Олег из Брашова
с непокрытой от снега седой головой
и большою макушкою слова.
Твой вмонтирован росчерк в лепечущий диск,
воплотивший в себе все программы.
Твой малыш — это твой же большой обелиск,
совмещающий радости гаммы
всей твоей и твоих же аварий тиски
от Саян до Гурона и Эри.
Ты шагаешь волокнами шаткой доски
вдоль разметки в своём интерьере,
что есть собственность
только твоя и ничья.
Этим жив, настоящ и тоскуем.
Зачастую провалы в провалах ища,
сильноволен, читаем, волнуем.
Раздаю только стук у застывших дверей
мимо кнопки и против покоя.
Из больших, настоящих и сильных людей
я тебя лишь приветствую стоя.
5.
Я хочу золой с твоих полустанков
густо сад усыпать свой в свете дня
и фонем твоих развесных приманки
разбросать, условности сохраня,
по сусекам. Звёзды писать не буду —
их в достатке уже, как и сикомор
наших, — просто доверюсь всюду
твоему чуду, мой Черномор.
Ты гудками и стрелками цедишь душу.
Я хотел путейцем стать, но не стал.
Засушил сушу свою и сушу
пригвоздил тайно под твой вокзал,
подъезжая с Пушкиным под Ижоры,
и, вдыхая дух виноградных лоз
твоих, претерпевая споры
суш других и беседы других берёз.
Доберёмся мы. До чего — не знаю,
не уверен больше уже ни в чём,
и лицо всегда обращаю к краю,
где дотла разрушен наш бывший дом.
6.
Ты свободен, хороший,
от многих чужих обязательств,
и тебя же они отпустили
за круг обстоятельств.
Там воздвиг ты свои
так легко узнаваемы своды,
и давно оттенил
все границы и лжи, и свободы.
Ты горишь, не сгорая.
Ты — больше, чем куст в Палестине.
И окружность чужая
не мера тебе. Ты отныне
и костёл, и церквушка,
и в штетле своём синагога.
Ты — и присно, и ныне,
и речь твоя, видно, от бога.
7.
Он утонул в её глазах
не понарошку, а навеки —
и с жизнью рассчитался… Прах
развеян там был, где ацтеки
сгружали бросовый маис
на ожидавшие платформы,
на затоварившийся рис
и прочие земные формы
растительного бытия,
и вспоминало всё живое
о повести «Она и я»
и саге «Там их было двое»:
она — в поношенных очках,
он — при плаще и с пистолетом,
заряженным на берегах
крупнокалиберным дуплетом.
Над миром тешится заря.
Того уж нет, кто недалече
так был… Сломались якоря,
и дорогой мой человече
оставил только санный след
в полях заснеженной России,
и рядом никого уж нет —
одни снега всегда большие.
СОЧИНИТЕЛЮ ИСТОРИЙ
История должна быть ясной, как Первопричина,
иначе не примут в редакции, дурачина.
История должна быть умной, как телёнок,
который часто бодался с дубом с пелёнок.
История должна быть чёткой, как вера
в производство стали по методу Бессемера.
История должна быть настоящей, как штурм Зимнего Дворца,
иначе её могут переписать к началу с конца.
История должна быть правдивой, как Сказание
о Китеже Граде, иначе над ней будут смеяться забавы ради.
История должна быть честной, как известная нам революция,
иначе это будет не история, а аннексия без контрибуции.
История должна быть верной, как жена вне подозрений,
иначе не видать ей многих тысяч прочтений.
История должна быть чистой, как наша водопроводная вода,
потому что она пишется раз навсегда.
История должна быть внятной, как Манифест партии века,
чтобы прославлять дело и его человека.
История должна быть твёрдой, как учение Карла Маркса,
ибо это история, а не вакса.
История должна быть преданной, как Фидель Кастро Рус,
иначе возможен историoсофский конфуз.
История должна быть надёжной, как генерал разведки Поляков,
иначе всяк от неё отвернётся — и был таков.
История должна быть, потому что её не может не быть,
ибо если по усам текло, а в рот не попало,
то придётся ещё раз налить.
ИСТОРИЯ СВЕТЛОЙ ПЕЧАЛИ
История печальна, как ни вьётся,
и чудище огромно и на языках говорит,
легко плачет, часто смеётся,
дело делает и, попахивая, смердит:
территория Меродаха была захвачена
и его главная крепость взята,
он подчинился Саргону означенно
и стал вождём племени Бит-Якин-Та;
Асархаддон столкнулся с проблемами.
Под давлением скифов в районе Хиллаку
шумели киммерийцы со своими леммами —
в итоге Ассирия лишилась Табала и Акку.
У Тиглатпаласара было давление с севера —
иранские мигранты осели при Саргоне,
образовав царство Зикирту без клевера,
без озимой пшеницы и воров в законе;
коалиция Эдома и филистимских городов
напала на Иудею, где правил Ахаз —
отрублено было много голов
и выколото немало всевидящих глаз.
«И умертвил его Вааса в третий год Асы,
царя иудейского, и воцарился»,
«и война была между Асою и Ваасою
во все дни их», и никто не стыдился;
«… а народ бывший в нём он положил
под пилы, под железные молотилки
и железные топоры», «Рихан и Баана
поразили его в живот и умертвили,
и отрубили голову его»,
и отрублена она до сей поры.
Персидские войска захватили Наскос
и высадились на острове Эвбея —
тогда Евфорб, Филагр и Аркос
открыли ворота врагу, ни о чём не жалея.
Персы-сатрапы направились в Сарды
и разорили там всё.
Это произвело впечатление.
Все прекратили играть в нарды
и предали Абидос, Гампсак и Пес забвению.
Марк Лициний Красс вторгся в Пирфию
и оставил там гарнизоны,
но неправильный маршрут
движения далее
учинил ему большие препоны;
поход против Парфии предпринял
и император Траян
сразу после захвата Армении Хосроем,
и успех ему был провидением дан,
ибо войска его шли большим роем.
Тит осадил город Иерусалим,
его армия занялась большой осадой,
и был он непередаваемым зудом томим,
и разрушил там всё, что ему было надо.
Аврелиан своевал царицу Зенобию
и совершил поход на Пальмиру,
Зенобия оказалась в плену ксенофобии,
и римский гарнизон призвал жителей к миру.
Девяносто восемь кораблей Бекингема
вышли из Портстмута в Ла-Рошель,
гарнизоны де Туара и вся их смена
стали грозить Бекингему оттель.
В английской армии падал дух,
она отступила, причём, два раза
вместе с Фейдингом, и это не слух,
а самого настоящего поражения фаза.
Пять тысяч ядер выпалили французы,
и у Бертая не осталось шансов,
разрушены были плотины и шлюзы;
произошли тысячи убийств при нюансах.
Наполеон, владыка континентальной Европы,
воевал её всю до Седьмой коалиции,
поубивал всех, перешёл на «ты»,
с жандармерией и полицией:
битва у пирамид, сражение при Лютцене,
битва при Ватерлоо, сражение при Березине,
Трафальгарская битва, сражение при Бауцене,
Бородинское сражение — на войне как на войне.
Гаврило Принцип застрелил эрцгерцога Фердинанда
и жену его Софию в самом центре Сараево —
и Первой мировой войны баланда
растеклась по миру непередаваемо,
и вызвала волны шторма гигантского
в России — слева, в середине и справа,
и полилась Кровяная Гражданская
война справедливости «Капитала»;
нелепо было не вступить во Вторую,
во всём Отечественную, но тоже войну, —
и вступили в неё напропалую,
и фюрер фюреру долго делал «ну-ну!»
Еле закончили над пропастью мира,
но чтобы всего не показалось мало,
сбросили ещё и атомную лиру
на Хиросиму и Нагасаки…
Настоящее «ноу-хау»!..
Разбойники повзрывали высокие вышки
на месте недосягаемом. Вспышки
озаряли небо до самого Солнца
так, что не было видно конца,
за что Междуречье по-быстрому в клочья
разнесли между Тигром-Евфратом,
стенали уничтожаемые днём и ночью,
облагая проклятием всё тороватым.
Тогда и подрос кудрявый Игил,
протянул ручонки до земель ацтеков,
норманнов, галлов, варягов. Расшевелил
всех. Многие двинулись в земли греков,
аллеманов, вуяковичей, моцартов, шоу,
веласкесов, шверников, доктороу,
памятуя походы крестовые, голубые,
красные, синие и огневые.
Работают очень стальные птицы,
бомбят кудрявое, непокорное племя,
чтоб уничтожить его и кровью напиться,
ибо такое пришло «новое» время.
Третья… Четвёртая… Пятая мировая…
Человек человеку друг, товарищ и брат…
Ракетная… бомбовая… танковая… пулевая…
Сплошной хлоральдегидармагеддоннитрат…
ВО ВНЕШНЕЙ РАЗВЕДКЕ
Душой — весь во внешней разведке:
могу часами сидеть на ветке,
высматривать то, что всегда желанно,
отзывчиво, радостно, первозданно.
Глазами — весь в вековом дозоре,
в котором мои и земля, и море,
и вся панорама моего кремля,
стоящего там, где моя земля.
Часами — весь в круговом походе,
не отдаю дань никакой моде,
всё вычищено до блеска зеркально,
связь устойчиво континентальна.
Мыслью — всегда при большой причине
в своей мышления десятине,
что бы вокруг ни происходило,
включая борьбу за то, что так мило.
Руками — в большом, рукодельном мире
в своей такой небольшой квартире,
где всё для меня всегда бесплатно,
если тружусь исключительно ратно.
Ногами — на вспаханном жизни поле,
где добрый всегда на своей воле,
которая без видимых глазу границ
хороша для любых лиц.
Память свёрнута в золотое кольцо,
чтоб не поранить случайно лицо
и не оставить ненужный шрам
ни им, ни расписавшимся нам.
Перекладывая бинокль из руки в руку,
изгнал отовсюду усталость и скуку
и продолжаю работать в разведке,
преданный делу на своей ветке.
АВТОРЕФЕРАТ
Я ничего не знал тогда на Поклонном месте,
глаза выдавливая на то, что было в руке,
служил в Главобувьмодельнобашмачном тресте,
купался в море Лиманном и в Лиманной реке.
Работалось легко, с удивлением, проработки достойном,
перемежавшимся сессиями, не запечатлёнными монтажом
синематографа, никогда не покойного,
о чём, скорее всего, не расскажут потом.
В Писании сказано, что история наклонений не знает
сослагательных (изъявительных иногда тоже).
Кто-то ползает, кто-то летает,
для одного — дешевле, для другого — себе дороже.
Не знал и замысловатый тот, кто думал иначе,
сидя и стоя на крутых сочетаньях вещей,
никогда не требуя в ресторанах сдачи,
ибо был влиятельней, чем Кощей.
Любил ковать иллюзии, пока горячилось железо,
не подозревая, что они продавались на вес
внутри университетских коридоров ликбеза,
простиравшегося от катакомб до небес
в понимании и в непонимании сонма студентов,
где один другого был веселей и глупей,
а также предыдущих и последующих абитуриентов
в течение бессчётных, удивительных дней.
Не знал, что и после — на Посконном месте
(где вымпелы выступавшим были вместо знамён)
ничего не останется. От Главобувьтреста —
только мокрое место, и вместо имени — в ходу просто «он».
Не везде сказано, что часто такое бывает,
на самом же деле — случается всякий раз:
сначала приятно вонзают, потом извлекают,
выказывая удивленное расширение глаз.
И сейчас не знаю, проживая в достойном месте
за особую плату и с гарантиями аонид,
служа в Главкомпьютербожемойтресте
Временным Поверенным у тех, у которых болит.
История вышла славная, которая ничему не учит.
Иллюзии растворились в горчичном соусе жизни.
При этом не только кот, но и кошка мяучит,
и параллелепипед подбирается к своей призме.
Случай поможет — и не узнáю про остальное,
но у нотариуса поставлю печать и подпись заверю,
а также — перекись с закисью водорода и всё такое,
о чём не догадываюсь и что никогда не проверю.
Писано в году, удаляющемся от начала и от конца века
с одинаковой скоростью Альберта Эйнштейна — отца,
учёного, гения, весёлого, грустного человека —
от первого, второго, третьего и ещё неизвестно какого лица.
