Наталия Шайн-Ткаченко: Абв, где ж Зикл?

Loading

Она действительно с годами стала очень похожей на отца, фотографии не врут. Высокая, полноватая, с большими серыми глазами и неплохими тёмными ресницами при светло-русых густых волосах. А нос… ну что нос, да, серьёзный нос. Очки его маскируют.

Абв, где ж Зикл?

Наталия Шайн-Ткаченко

Наталия Шайн-ТкаченкоКомандировки в Москву и Ленинград воспринимались в бакинском СКБ серьёзным поощрением. А уж если работа предполагалась только в одном пункте — считай, подарок.

Анна Борисовна Пташко, руководитель конструкторской группы, в такие командировки ездила с удовольствием, особенно в Питер. К этому городу она испытывала глубокое трепетное чувство. Нет, конечно, Москву Аня любила даже сильнее, всё-таки почти шесть лет жизни, институт, замужество — всё связано со столицей, но…

Отец Анны, Борис Михайлович Рубинштейн, до войны работал на Морском заводе «Алмаз» и на флот был призван из Ленинграда. А это давало право на прописку.

В начале 60-х вышел в отставку, вернулся в любимый город и пошёл, как он к Анькиному ужасу говорил, «работать кочегаром». На самом деле инженер-капитан первого ранга стал главным инженером одной из ленинградских тепловых электростанций.

Вопрос, куда ехать на каникулы, не возникал: конечно, в Ленинград! Знакомиться, изучать, просто гулять.

Уже строилась кооперативная квартира, уже Аня прикидывала, в какой вуз подавать документы… Срок жизни отцу был отмерен короткий, всего 51 год.

Всё перевернулось, ничто из намеченного родителями не осуществилось. Осталось грустно-сентиментальное отношение к «папиному» городу, и всю жизнь названия Пять углов, Большая Охта, «Стерегущий» вызывали у Ани чувство родственной сопричастности. Само слово Ленинград превратилось в понятие не столько географическое, сколько эмоциональное. А мороженое в «лягушатнике», птифуры в «Норде», большой угловой дом на Скороходова, где отец в последний год снимал квартиру, даже названия прыжков «лутц» и «риттбергер» (девчонки-фигуристки из этого дома хвастались) остались неотъемлемой частью рано закончившегося детства.

* * *

Командировка в НИИ «Гефест» складывалась удачно, в первый же день Анна оставила чертежи на согласование. Проблем не ожидалось: в теме она разбиралась в полной мере, требования к сварным швам выполняла скрупулезно, чертежи должны проскочить «на раз».

Так что целых два с половиной дня можно посвятить прогулкам по заранее составленному плану. Само собой, Эрмитаж: Анна давно не навещала импрессионистов. Дневной спектакль в Кировском, причем не имеет значения — балет, опера. И, как всегда, БДТ.

А сегодня Аня собирается погулять по центру. Надо зайти в Гостиный Двор, в Дом книги, в ДЛТ: хорошо бы сыну куртку найти, прикупить ему несколько рубашек на вырост; короче, пройти стандартный маршрут провинциалов.

В прошлой командировке, три года назад, в Гостином Аню чуть не сбил с ног мчащийся высокий мужик в дубленке, поймал за плечо, извинился и побежал дальше. Через несколько секунд она услышала возбужденный комментарий: оказывается, это был Боярский. На работе пришлось без конца пересказывать коллизию влюблённым в него девушкам, вспоминая всё новые подробности: «Он тебя схватил за руку в перчатках или так? А шляпа какая? У него в жизни голос тоже хриповатый?» И тому подобные глупости.

Анна медленно шла по Невскому. Вот он, «лягушатник», но для мороженого холодновато, да и есть не хочется. За мясными деликатесами надо будет зайти утречком в день вылета, таких охотничьих сосисок больше нигде не найти, и для Лешки буженины купить.

Анна заставляла себя не думать о потрясающих пирожных «Норда», ускорила шаг, отвернулась, пробежала мимо ступенек… Вот уже и подвальчик с колбасами… Все ухищрения впустую, не получилось. Она решительно повернула назад и спустилась в кондитерский.

Эклер и ма-аленькая «картошка» смятение чувств приглушили, и Анна решила попереживать по поводу диеты как-нибудь в другой раз.

Она зашла в Елисеевский просто так, поглазеть, еще раз сравнить с московским.

В том, на Горького, Ане был знаком каждый уголок. В день стипендии они с Лёшкой покупали кофе: смешивали двести грамм арабики со ста граммами колумбийского, иногда выпендривались и добавляли пятьдесят грамм «харари». Ане ужасно нравилось наблюдать за процессом помола, слушать грохот зёрен в верхнем конусе; она с вожделением наблюдала, как из трогательного ящичка в нижней части старомодного аппарата пересыпают в фирменный пакет кофейный порошок с одуряющим ароматом. Потом они выбирали что-нибудь вроде баночки исландской сельди в вине и греческих или испанских маслин, переходили в булочную и покупали свежайшие, очень белые, воздушные калачи.

Что говорить, Москва — город хорошо знакомый, почти родной, и, главное, не связанный ни с чувством утраты, ни с несбывшимися мечтами. А вполне наоборот: престижный вуз, жизнь, перенасыщенная событиями и впечатлениями: от джем-сешна в Строгановке до Гарри Гродберга в зале Чайковского, от собственного бракосочетания во Дворце на Ленинградском проспекте до «Женитьбы Фигаро» в Сатире.

И если уж мост — так Крымский, а не Аничков. Папа делал ударение на «и» и утверждал, что надо произносить именно так, АнИчков. А здесь, в Питере, даже вывеска Театра Комедии огорчает: каждый раз всплывает воспоминание, как отец цитирует «Опаснее врага» и как бы вскользь упоминает о своем давнем знакомстве с Акимовым.

Так, чередуя щемящие воспоминания с мажорно-московскими, Аня дошла до Литейного. И остановилась на углу. В «Гефесте» она в третий раз, в свободное от работы время всегда проходит этим маршрутом, и только сейчас, впервые, четко осознала, куда просто необходимо зайти. По крайней мере, попытаться.

Да, сегодня тень отца определенно витает где-то рядом и пребывает в отличном настроении.

Анна прошла дальше, на другую сторону Литейного, огляделась. Расхожее выражение «ноги сами несли ее» никуда не годилось, не несли. А вот зрительная память включилась на полную мощность. Точно, этот дом и вроде бы вот этот подъезд. А вдруг заперт? Прошло, наверное, лет двадцать! Аня осторожно повернула ручку входной двери. Ничего и не заперт, и даже лифтовая шахта не заменена, всё та же металлическая сетка, но сам лифт, конечно, другой.

Аня медленно поднималась по широкой лестнице на второй этаж. Точно, три двери, ей направо. Россыпь звонков, штук восемь, не меньше, под каждым приклеена бумажка. Близорукая Аня сняла очки, придвинулась вплотную — и первой же прочитанной фамилией оказалась «Степашина».

Вот теперь она разволновалась. Припёрлась, дура. И что скажет? «Здрасьте, я тут проездом, вот решила попытаться, вдруг найду»? Ни цветов, ни сувениров, сама спонтанность, видите ли…

Аня отошла от двери, оперлась на перила. Внизу кто-то вошел в лифт, залязгало, застучало.

Аня вернулась и решительно утопила кнопку звонка.

Через минуту послышались быстрые шаркающие шаги, сверкнул блик в глазке, дверь открылась на длину цепочки.

— Здравствуйте, вы к кому? — совершенно не изменившимся, знакомым с детства голосом спросила Фаина Львовна.

— А я к вам, тётя Фаня! — голос у Ани дрогнул, — но вы, наверное, меня не помните, я Аня Пташко.

Не помню? Да я с вами и вовсе не знакома! Деточка, вы адрес не перепутали?

— Ой, конечно, — спохватилась Аня, — не Пташко, а…

И опять Аня быстренько погордилась своей памятью:

— Давайте я вам лучше пароль скажу…

— Какой еще пароль, — буркнула Фаина Львовна, дверь, однако не закрыла, отступила назад в коридор, стукнула в первую справа дверь:

— Ида, иди сюда, тут что-то непонятное, но, кажется, интересное.

Аня услышала скрип двери, медленные шаги, испугалась, что перемудрила, и быстро выпалила прямо в цепочку:

— Абв, где ж Зикл?! — Мнопр стуфхцч, Шш-щ! — Э-ю-я…

Всё получилось! Аня не только произнесла семейное «заклинание» с нужными интонациями, но и заставила двух старушек в четыре руки снимать цепочку.

— Фаня, это же дочка Боруха Рубинштейна, — шумела Ида Львовна, — ты разве не видишь? Ты посмотри на нее, это же совершенно Борькины глаза!

— Да, я Аня Рубинштейн, да, извините, я не сразу… я так обрадовалась…

Аня обнимала худеньких старушек и чуть не плакала. Чуть успокоившись, они вошли в очень большую комнату, где тётя Фаня жила одна: муж умер в блокаду, дочь Людмила жила со своей семьёй на Петроградской стороне.

Когда-то в незапамятные времена вся огромная квартира принадлежала отцу Фаины Львовны и Иды Львовны, знаменитому зубному врачу Лейбу Зуцу. Но случилась революция и апартаменты превратились в нормальную ленинградскую коммуналку. И вот в этой самой квартире, в своей одной, хотя и очень большой комнате, Фаина Львовна прописала Бориса Рубинштейна: право-то на прописку он имел, а вот своего жилья в городе — нет.

Аня слышала эту историю еще в детстве и не понимала, что тут такого особенного. Ну прописала старого, еще довоенного друга, почему взрослые повторяют что-то не интересное с придыханиями и шуточками? Папа здесь и не жил, сразу снял комнату «через дорогу», на Владимирском. Понадобился серьезный жизненный опыт, чтобы понять: таки да, это был поступок.

Фаина Львовна пошла ставить чайник, а Ида Львовна — разбудить мужа и принести оставшихся от вчерашних гостей конфет. Аня бродила по комнате, с умилением натыкаясь на знакомые предметы. Особый восторг вызвала коробочка в виде халы. Когда-то маленькая Анька разыгралась и нечаянно разобрала шкатулочку на составные части. Папа, не прерывая разговор с друзьями, дал Аньке подзатыльник и халу починил.

Электрическая пишущая машинка «Оптима» на столике возле окна была новенькая, рядом лежала исчерканная рукопись. Значит, тётя Фаня в свои семьдесят с чем-то продолжает работать: она была высококлассной машинисткой, стенографисткой и корректором.

На диване лежал «Альтист Данилов», заложенный посередине открыткой. За старой черно-золотой китайской ширмой — Аня ее сразу узнала! — на тумбочке рядом с лампой свежий номер «Невы». Продолжив обход по периметру, на кресле Аня обнаружила знакомую книжку, «Дубовый лист виолончельный» Вознесенского. Она сама такую купила у спекулянта за 25 рублей.

— Да, я читаю одновременно три-четыре книги, но они все совершенно разные, не смешиваются, — сказала вошедшая в комнату тётя Фаня. — Анька, как же я тебя сразу не узнала? Такая взрослая дама, красивая, сурьёзная… А вот Ида, даром что старшая, а разглядела сходу! Но «паролем» ты нас, конечно, растрогала. Сейчас автор-исполнитель подойдет.

Фаина Львовна поставила чайник на потёртую керамическую подставку, вытащила откуда-то бабу-грелку, накрыла. Аня ахнула:

— Та же самая! Не разбилась, не истрепалась!

— Голова и чепчик древние, но платье новое, лет десять, не больше.

В комнату спиной вперед вошла Ида Львовна с большим подносом в руках. «От вчерашних гостей» осталось порядочно, включая хороший кусок торта. За ней вошел сильно постаревший Исаак Матвеевич, муж тети Иды. Расцеловавшись с Анной, он спросил «позволит ли гостья оскорбить себя початой бутылкой» и поставил вино на стол.

Через час воспоминаний, поминания давно и недавно ушедших и обмена двадцатилетним комплектом новостей, разговор начал иссякать. Исаак Матвеевич ушёл раньше: он сам уже не практиковал, но в сложных стоматологических случаях консультировал, по такому поводу и откланялся.

Фаина Львовна спросила, нет ли у Ани фотографии сына, интересно поискать семейное сходство.

— Мишка очень похож на меня, — ответила Анна, доставая из сумки «Спутник москвича», — вылитый Рубинштейн, только еще светлее. Зато комплекция Лёшина, еще и до двух метров дорастёт, такой себе белый медвежонок.

Под пластик с внутренней стороны обложки записной книжки была вложена цветная фотография Леши и Миши Пташко. Ида Львовна, рассмотрев и откомментировав Аниных красавцев, включая огромного котищу на переднем плане, взвесила на руке «Спутник»:

— Не тяжело постоянно в сумке таскать?

— Очень удобная вещь, посмотрите, сколько отделений, линейка, отрывные листочки, масса полезных сведений, карта московского метро…

Аня смутилась. Не признаваться же, что именно Москва -тот город, куда бы ей очень хотелось возвращаться из всех поездок. Тётя Фаня что-то почувствовала и спросила:

— А как вам живётся в Баку? Алексей твой привык? Я правильно поняла, он не бакинец?

Нормально живётся, работа хорошая, мама и его родители помогли с квартирой. Нормально. Фрукты отличные, море… А Москва… Вот папу всегда тянуло в Питер, а жили мы то в Эстонии, то в Латвии. Уж как сложилось.

Аня посмотрела на часы:

— Спасибо большое, я страшно рада была с вами увидеться, но пора. Без пятнадцати шесть надо быть в фойе БДТ.

Сёстры дружно рассмеялись, Фаина Львовна воскликнула:

— Наивная молодая девушка! Ты всерьёз думаешь взять билет? Кстати, на какой спектакль ты сегодня не попадёшь?

— Вот, а вы и не знаете! — воскликнула Анна. — Я уже в третий раз приезжаю в «Гефест»…

— А к нам пришла в первый раз, хулиганка, — вставила Ида Львовна.

— Оставь девочку в покое, у нее своих дел предостаточно, спасибо, сегодня нашла время навестить.

Фаина Львовна потянулась к Ане, обняла, потрепала по блондинистой, «папиной», шевелюре:

— Анька-Анька, ты стала так похожа на отца! Лепка лица, глазищи — всё как у Боруха… До чего же он рано… Нос, правда, тоже серьёзный… Анна, сестре своей передай немедленно возобновить переписку с Людмилой. Безобразницы обе: разве можно так пропадать?! На годы! Рискованно, хорошие вы мои… Так что там у Товстоногова?

Аня уткнулась в плечо маленькой Фаины Львовны. Показалось или она действительно узнала аромат каких-то старых духов? Похоже на «Душистый табак». Но спросить постеснялась, только слегка потёрлась щекой, улыбнулась:

— Всё просто и доброжелательно. За час до начала надо подойти к кабинету администратора с командировочным удостоверением, они всегда держат специальную бронь, представляете? И места очень приличные. Я так люблю театр, мне и не важно, что дают. Кроме каких-нибудь «Сталеваров» или другого Корнейчука, конечно.

Фаина Львовна взяла с маленького столика с телефоном «Вечорку», открыла театральную афишу:

— «На всякого мудреца довольно простоты». Пойдёшь на Островского? Полагаю, билеты, действительно, будут.

Сёстры переглянулись. Смысл пантомимы Аня разгадала сразу: ленинградские театралы на классику, к тому же не премьерный спектакль, не пойдут. Всё видели, всё знают. Вот и хорошо, а она пойдёт.

— Рано ещё, успеешь, это рядом. Давай тарелку, я тебе еще торт положу, — сказала Ида Львовна и налила полную чашку чаю.

— Кстати о фруктах, — Фаина Львовна тоже не хотела отпускать Аню. — Ты не встречала у вас в Баку сушёный инжир? На рынке где-нибудь? У вас рынок-то есть?

Аня рассмеялась:

— Есть, конечно! «Колхоз базарЫ» называется, очень богатый. И инжир, конечно, есть. Я Лёшкиной тётке каждый год посылаю в Москву «Кафиол», это прессованный инжир с черносливом, наш фармзавод выпускает. По ее определению «для ленивого старческого пищеварения».

— Нет, нам можно без чернослива, нам от ангины. Мы его будем варить в молоке, и когда заболит горло, будем пить эту гадость в раскаленном виде по чайной ложке, — ответила тётя Фаня.

— И вовсе он не гадость, а очень даже вкусный! Но о таком лечении я не слышала. Инжир, да еще с молоком… Оно, знаете ли, на всё и подействует. В общем, чего его защищать, инжир — он инжир и есть. Мы когда куда-нибудь в район едем, прямо с деревьев собираем дикорастущий, я из него варенье с кардамоном варю. А вам сушёный пришлю немедленно и сколько надо. Сколько надо?

— Ида, нам хватит килограмма? А он очень дорогой?

— Тётя Фаня, ну действительно… Я только точный почтовый адрес запишу. Я же вас сегодня без адреса нашла, интуитивно! Только и знала, что Литейный. И «Абв, где ж Зикл?» вспомнила, когда ваш голос услышала!

Ида Львовна умилённо вздохнула:

— Борькины интонации, Борькина мимика. Фаня, ты заметила, как у неё бровь вздёргивается?!

Смотри мне, когда в следующий раз со своими титановыми сплавами приедешь, приходи сразу к нам. У тебя сейчас-то с гостиницей всё благополучно?

— Да, нормально, номер на двоих, туалет, душ, холодильник маленький, чайник. Вполне.

Аня положила в записную книжку листок с адресом, расцеловалась с сёстрами, и на этом стихийный визит закончился.

Анна шла, с трудом сдерживая улыбку. До чего же хорошо всё получилось! Тётя Фаня и тётя Ида не скрывали радости. И, безусловно, её собственные красивые глаза и выдающиеся достоинства здесь ни при чём. Они помнили и любили папу и маму. И «Абв» так вовремя выскочил!

Она действительно с годами стала очень похожей на отца, фотографии не врут. Высокая, полноватая, с большими серыми глазами и неплохими тёмными ресницами при светло-русых густых волосах. А нос… ну что нос, да, серьёзный нос. Очки его маскируют. Вот только интонации… Разве папины? Скорее, бакинские, с работы. Конечно, никаких типичных «да-а» (вкусно-да-а) в сегодняшнем разговоре она себе не позволяла, но осетрина — всё равно только балык. А сказуемое убегает в конец предложения автоматически и уследить за ним невозможно. Или они о голосе? Модуляции папины, что ли? Непонятно. Э-э, мозги не делай.

Надо придумать, как бы поинтереснее всю эту историю сестрице преподнести и не забыть-не забыть добавить к посылке с инжиром пару коробочек «Кафиола».

Она миновала Аничков мост, не замечая, куда идёт, и только у Елисеевского поняла, что идет совсем не в ту сторону, «ноги сами несли». Когда полил дождь — как же без дождя в Ленинграде! — Аня как раз была возле подъезда Театра Комедии. Она заскочила под крышу, вытащила зонтик, и вдруг услышала:

— Клавка, а мы сушку-то какую оторвали, вот подвезло! — и Ане:

— Чего встала, корова! Дай пройти-то!

Ее крепко приложила своим баулом какая-то бабища. Анна отшатнулась, оказалась у самой двери магазина, спиной впала внутрь.

Тут до нее дошёл смысл услышанной реплики, сушеные яблоки-груши бабищу так бы не впечатлили. Интересно! Аня огляделась и к своему несказанному удивлению увидела в кондитерском отделе на уголке стеклянной витрины пирамидку сушёного светлого инжира.

Через полчаса Анна снова нажимала звонок с бумажкой «Ф. Л. Степашина». На сей раз она не стала интриговать и говорить пароли. Только на вопрос «как это? где ты взяла?!» не удержалась и сообщила, что связалась с Баку и ей немедленно телепортировали два (на всякий случай) килограмма прекрасного фрукта. Можно и от ангины.

— Э-ю-я, — произнесла Фаина Львовна с понижающейся интонацией чувства глубокого удовлетворения.

В театр Аня успела, билет из брони получила, место оказалось хорошее. Для полного счастья хватило бы и Басилашвили, но был ещё и Лебедев в роли Крутицкого!

День определенно удался, «э-ю-я».

2013-2019. Беэр-Шева

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Наталия Шайн-Ткаченко: Абв, где ж Зикл?

  1. Чудесно.
    Мое детство прошло в Л-де 60-70-х, и наполовину — в еврейской среде. Дзержинского-9 / Гоголя-12. Квартиру не назову — дда и все равно тот дом уже давно капитально перестроен. Но имя Фанни Евсеевны — моей духовной бабушки, Бабусиньки, достойно быть упомянутым тут. Если кто — а вдруг — меня вспомнит по этим намекам, и ответит тут — буду очень рад, и с такой же радостью свяжусь в переписке.
    Так вот. Прочитал Вашу публикацию, Наталия, на одном дыхании. Как будто вновь там, в детстве, побывал. Спасибо. Надеюсь, Вы будете писать и дальше.

    1. Уважаемый Ilia, спасибо! Тронута Вашим отзывом.
      С удовольствием перечислю имена ленинградцев-прототипов:
      тётя Фаня — Рахиль Владимировна Федюшина (Ирз) ,
      тётя Ида — Ида Владимировна Нибур (Ирз), её супруг Семён Осипович Нибур.
      И мой отец Борис Вениаминович Шафирштейн.
      Благословенна память о них.

  2. Очень приятно, что вы отметили моё пристрастие к деталям. Они, детали эти, самым точным образом дают временнЫе вешки. А ностальгическая нота, наверное, проявилась самопроизвольно. Добрые воспоминания о добрых людях. И о родителях. Вот и прорвалось…
    Спасибо!

    1. В этих воспоминаниях о людях, о родителях проявилось время. Когда люди не представляли, что когда-нибудь произойдёт раскол:»Ты — за белых или за красных?» «Что ты предпочитаешь: рябчиков с ананасами или тюрю?»
      Люди жили в полном соответствии со своими житейскими принципами, и принципы эти полны были человеколюбия, отзывчивости, моральной культуры. Мне показалось именно об этом ностальгия.

  3. Своеобразное все-таки занятие — писать тексты. Вот рассказ из жизни, ничего не придумано, многое написано по памяти. Слова обыкновенные, все их используют. Ну, казалось бы, чем тут можно удивить?
    А почему тогда неизвестные старушки стали родными, Борька Рубинштейн давним приятелем, а его дочка (вместе с автором) просто-таки лучшей подругой?
    Так вот написано: вроде просто, без тайн, претензий и хитростей, а задевает.

    1. Как же-как же, есть тайна: телепортация инжира!
      Рассказ настроенческий, конечно, но настроение-то хорошее. Э-Ю-Я.
      Спасибо.

  4. Как легко, органично и бережно в рассказе совершён переход из времени настоящего в эпоху прошлого. Маленькая «увертюра» из экскурса семейной истории в действие настоящее, наполненное приятной суетой, гастрономическими изделиями, географическими названиями… И за ними — за ними переход в эпоху. Та, далёкая, которая где-то на донышке памяти таилась, чтобы неожиданно воскреснуть.
    Что такое фотография? Это отпечаток прошлого. Опустите бумагу в проявитель, и на белом листе проступят мгновения, которым часы, может — дни, может месяцы отроду.
    Так и в этом рассказе проступают через героев, через детали — коробочка в виде халы, пишущая машинка, «Альтист Данилов», исчерканная рукопись, «Дубовый лист виолончельный»… И каждая эта деталь — штрих к портрету героинь и героя, Фаины Львовны, Иды Львовны, Исаака Матвеевича…
    Ах, Какое славное время было… Почему, почему так ностальгически воспринимается этот рассказ?
    И вспомнился Александр Кушнер. Уверен, простит он меня, что я своевольно «подправил» его текст:

    Времена не выбирают,
    В них живут…

    Время — кожа, а не платье.
    Глубока его печать.
    Словно с пальцев отпечатки,
    С нас — его черты и складки,
    Приглядевшись, можно взять.

    1. Яков, я где-то лажанула и ответ (с благодарностью!) на Вашу рецензию ускакал наверх.
      Прошу прощения.

Добавить комментарий для Наталия Шайн-Ткаченко Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.