Александр Левковский: Ленд-лиз. Главы 11–13

Loading

Один из самых знающих правительственных экономистов однажды сказал полушутя, что не менее восьмидесяти процентов всех сделок между правительственными чиновниками и их влиятельными просителями были заключены за столиками ресторанов.

Ленд-лиз

Роман
(Авторский перевод с английского. Новая авторская редакция)

Александр Левковский

Продолжение. Начало

ЛевковскийГлава 11. Анна.
Владивосток. Май 1943 года

Они прислали за ней новенький джип — из тех джипов, что были разгружены три дня тому назад с «Феликса Дзержинского».

Анна знала, кто встретит её в Большом Доме — это будет, конечно, сам дальневосточный глава НКВД, генерал-майор Павел Степанович Фоменко. Это он дал ей секретные указания, где встретиться с американскими контактами в Сан-Франциско, что сказать им и что получить от них.

Она была готова. Он доверял ей; теперь она должна убедить его, что его доверие было полностью оправданно. Она встретила тех, с кем она должна была встретиться в Штатах, и она записала на плёнку разговоры Грина на корабле.

Она нигде не допустила промаха.

Войдя в обширный кабинет Фоменко, Анна, к своему удивлению, не увидела грузной фигуры генерала за его письменным столом. Кабинет, однако, не был пуст. Мужчина в форме подполковника НКВД сидел на диване, прислонясь к спинке, и молча смотрел на неё. Перед ним на низком столике стоял дымящийся кофейник.

Кем был этот незнакомец, так по-хозяйски расположившийся на её диване, в шикарном кабинете генерала Фоменко?..

… Только Анна и Павел Степанович Фоменко знали о весьма колоритной истории этого дивана. Ровно год тому назад, при её вторичном посещении генеральского кабинета, Павел Степанович умело и быстро уложил её на твердоватую диванную поверхность, — начав, таким образом, их длительную любовную связь. Анна не ожидала такой поворотливости со стороны пятидесятилетнего, далеко не худощавого генерала, одетого в импозантный мундир, но его действия не вызвали её сопротивления. Отнюдь нет! Доктор Анна Борисовна Берг хотела, чтобы их вторая встреча закончилась подобным образом. Она, однако, не ожидала, что всего через двадцать минут после начала их разговора распалённый генерал Фоменко схватит её, поцелует, бесцеремонно подтолкнёт к дивану и приступит к лихорадочно-быстрому раздеванию.

В результате их еженедельных встреч поверхность дивана становилась всё мягче и мягче под напором солидного генеральского веса, помноженного на их страстную любовную динамику.

Вскоре Анна почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы попросить своего любовника о небольшой услуге — обеспечить ей должность доктора в торговом флоте.

— Дорогая, — сказал Павел Степанович, — это не так легко. Мне придётся нажать на кое-какие педали. Не обижайся, но ты должна знать, что мы, как правило, не разрешаем евреям выезжать за границу. Но я сделаю всё, что возможно, поверь мне.

И он сдержал своё слово. Через полтора месяца генерал Фоменко объявил ей долгожданную новость: её переводят из Главного военно-морского госпиталя на «Феликс Дзержинский» — корабль, совершающий регулярные рейсы между Владивостоком и Сан-Франциско.

Их любовное свидание в этот день было особенно горячим…

… Анна всегда вспоминала с чувством горечи и гнева обстоятельства её первого появления в кабинете Фоменко.

Она была занята в госпитальной ночной смене и как раз собиралась вздремнуть на кушетке во врачебном кабинете. Было два часа пополуночи, когда в кабинете раздался телефонный звонок. Командирский бас приказал ей немедленно явиться в главный штаб НКВД. Её возражения, что она не может покинуть свой пост в госпитале, не были даже выслушаны до конца. «Я начальник НКВД генерал Фоменко, — объявил командирский бас. — Машина ждёт вас у входа в госпиталь. Я ожидаю вас у себя через пятнадцать минут».

Спустя десять минут она вошла в его кабинет.

Фоменко был мрачен. Не предложив ей сесть, он поднялся из-за стола.

— Это срочное дело, доктор. Один из наших заключённых потерял сознание. Наш врач болен и не явился на работу; вот поэтому мы и позвали вас. Следуйте за мной.

Он прошли по лабиринту ярко освещённых коридоров. Караульный в конце последнего коридора открыл дверь и пропустил их в помещение, которое, даже для неопытного глаза Анны, выглядело как тюрьма. Они прошли мимо ряда стальных дверей и вступили в залитую светом камеру.

Старик-кореец, с лицом, покрытым подсыхающими струями крови, лежал неподвижно на низких деревянных нарах. Три офицера в расстёгнутых мундирах НКВД стояли около нар, дымя папиросами.

— Проваливайте! Марш отсюда! — сквозь зубы скомандовал Фоменко.

Офицеры мгновенно исчезли.

Генерал грузно опустился на стул и взглянул на Анну.

— Доктор, слушайте внимательно! Всё, что вы здесь увидите, должно остаться с вами и только с вами… Этот человек, — он кивнул в сторону неподвижной фигуры корейца, — японский шпион, который много лет жил среди нас, замаскированный под простого дворника. Он, однако, упорно не признавался и не рассказал ничего о своей шпионской деятельности и о своих японских связях.

— И поэтому ваши подчинённые применили к нему дополнительные меры — верно?

— Это не ваше дело, доктор.

— Он жив?

— Нет.

Они постояли минуту над распростёртым телом «японского шпиона».

— Так зачем же вы привели меня сюда? Что вы хотите? — тихо спросила она, чувствуя, как глухо бьётся в груди её сердце.

— Очень немного. Мне только нужна ваша подпись на удостоверении о смерти этого заключённого, корейца по имени Ким Рон Сук, подтверждающая, что он умер естественной смертью — ну, скажем, в результате сердечного припадка или почечной недостаточности.

— Нет! — закричала она. — Нет! Нет!

— Доктор, одумайтесь! Вы знаете, чем вы рискуете?

Она вытерла слёзы.

— Отпустите меня. Прошу вас, отпустите…

Генерал сел на испачканные кровью нары, рядом с костлявыми босыми ногами мёртвого корейца. Он прислонился к кирпичной стене и закрыл глаза.

Анну сотрясали рыдания.

Фоменко встал, подошёл к шкафчику со знаком Красного Креста на дверце и вынул наполовину пустую бутылку водки.

— Я не пью, — прошептала Анна.

Генерал кивнул. Анна смотрела, как он хлебнул дурно пахнущую жидкость из бутылки — раз, другой, третий… Он вытер рот ладонью и взглянул на неё.

— Вы можете идти, — сказал он хриплым голосом. — Завтра, ровно в полдень, моя машина будет ждать вас у входа в ваш госпиталь.

На следующий день она вошла в его кабинет, и генерал запер за нею дверь. Через двадцать минут она стала его любовницей…

… Незнакомец поднялся с дивана. Пожимая ей руку и улыбаясь, он сказал:

— Добрый день, Анна Борисовна! Мы знакомы, не так ли?

Она не была уверена, что знает его. Знакомая физиономия. Ему лет сорок, не более. Но выглядит молодо, широкоплеч, с мальчишеской прядью чёрных волос на лбу. И форма подполковнока очень ему идёт.

— Не знаю, — ответила она. — Мы где-то встречались?

— Да. По-моему, дважды.

— Где?

— В вашем госпитале, когда вы там работали.

— Вы были больны? Я вас лечила?

Он рассмеялся и слегка коснулся её плеча, приглашая её присесть.

— Нет, — промолвил он. — Хотите кофе?

Она протянула ему свою чашку.

— Не могли бы вы назвать ваше имя? — спросила она, не будучи уверена, что имеет право задать такой вопрос подполковнику всемогущего НКВД.

— О, простите!.. Подполковник Дроздов Дмитрий Леонидович, заместитель генерала Фоменко и Главный прокурор НКВД.

Теперь она вспомнила.

— Мы встречались на праздновании Нового года у нас в госпитале, — сказала она. — Вы муж Лены Дроздовой, верно?

Бывший муж Лены Дроздовой, — поправил он. — Вам нравится наш кофе?

— Я предпочитаю чай. Я заметила в Сан-Франциско, что американцы просто помешаны на кофе. Они не могут себе представить утро без чашки кофе и пьют его буквально литрами целый день.

— После моих двух посещений Штатов я тоже стал приверженцем кофе, — произнёс Дроздов.

(Он ездил в Америку дважды… По-видимому, со шпионскими целями… Чтобы встретиться, наверное, с кем-нибудь вроде Эдварда Дикенсона и получить от него секретный материал…).

Будто читая её мысли, Дроздов спросил:

— Я понял из вашего отчёта, что вы встретились с нашим другом, Эдвардом Дикенсоном, не так ли?

— Да.

— Его никто не сопровождал?

— На этот раз — нет. В мою прошлую поездку он появился в сопровождении женщины.

— Её имя?

— Элизабет Гриффин.

Дроздов кивнул.

— Она мертва, — сказал он, подливая ей кофе в чашку.

— Боже мой! — воскликнула Анна. — Как это может быть?! Молодая, энергичная, абсолютно здоровая женщина! Она много и увлечённо говорила об Италии, о чудесах Рима и Флоренции… Это ужасно!

— Эта молодая, энергичная, абсолютно здоровая женщина — предатель, — сказал Дроздов. — Предатели должны умереть. Раньше или позже.

(Они убили её… Этот человек — член банды убийц!).

Дроздов допил свой кофе и поставил чашку на поднос.

— О’кей, как говорят наши друзья-американцы, — сказал он. — Давайте обратим наше внимание на мистера Эдварда Дикенсона. Где вы встретили его?

— Согласно полученной инструкции, в Саусалито, в кафе напротив дома, где некогда жил Джек Лондон. Мы говорили около часу и выпили, наверное, галлон кофе.

— Чудесный уголок — Саусалито! Вы не находите?

— О да! И картина Сан-Франциско через бухту — просто ослепительная! Очень напоминает наш Владивосток.

— Я вижу, вы любите наш город, если вы сравниваете его с прекрасным Сан-Франциско.

— Я патриот, Дмитрий Леонидович.

Дроздов улыбнулся.

— Мне говорил об этом генерал Фоменко… Так каково ваше впечатление о Дикенсоне?

— Как я уже сказала вам, я видела его дважды. Судя по его разговору, он вращается в высоких вашингтонских кругах. Что поразило меня — это его глубокое знание марксизма: он цитирует часто и со знанием дела Ленина и Сталина. И он страстно защищает идеи коммунизма. Он непреклонен в своём осуждении американского капитализма. Он повторяет, что будущее принадлежит Советскому Союзу. Он завидует нам, живущим в самой свободной и прогрессивной стране в мире.

— Я должен похвалить вас, Анна Борисовна, за вашу способность наблюдать… Так что же наш друг Эд Дикенсон говорит об Алексе Грине и его миссии?

— Он очень озабочен этой миссией. Он говорит, что мы не должны недооценивать способностей Грина в расследовании запутанных дел и его личной смелости. Когда он был послан в Москву год тому назад, он ухитрился попасть в крупное партизанское соединение на Украине и пройти с ним по глубоким нацистским тылам.

Дроздов закурил и протянул пачку сигарет Анне.

— Я не курю, — сказала она.

— И не пьёте, как я слыхал. Вы, доктор, безгрешная женщина, не так ли? Но вы, по крайней мере, любите мужчин?

— Я не лесбиянка. И я не фригидная.

— Вы ведь не замужем и никогда не были — верно?

— Прежде всего, это не ваше дело, Дмитрий Леонидович, — промолвила Анна, стараясь сдержаться. — А во-вторых, никто не предложил мне руку и сердце. Мне кажется, я слишком умна и красива для большинства моих потенциальных мужей.

Дроздов рассмеялся и затянулся сигаретой.

— Ну что ж, давайте продолжим. Вы пишете в вашем отчёте, что вы зафиксировали все разговоры Грина на корабле.

— Когда Дикенсон вручил мне магнитофон, он сказал, что я должна записать все разговоры Грина. Но я не могу сказать, что я зафиксировала все разговоры, хотя, я уверена, я записала большинство. Иногда было невозможно подложить микрофон близко к Грину и спрятать его.

— Вы понимаете английский, верно?

— До определённой степени.

— Что-нибудь привлекло ваше внимание?

Анна пожала плечами.

— Они толковали о миссии Грина в самой общей форме. Ничего конкретного.

— Я вижу, Грин не знает, что его сестра живёт во Владивостоке.

— Так мне сказал Дикенсон.

— Откуда ему это известно?

— Видимо, у него есть какие-то секретные источники информации. Может быть, в ФБР.

Дроздов раздавил окурок в пепельнице и встал.

— Анна Борисовна, вы знаете Грина достаточно близко; вы говорили с ним; вы вели за ним наблюдение. Я хочу задать вам тот же вопрос, который задал вам генерал Фоменко перед вашей поездкой в Штаты: можем ли мы завербовать Грина? Может, мы могли бы использовать для этого его сестру? Вы пишете в вашем отчёте, что он выражал симпатию к нашей стране, и, кроме того, он родился в России. Он русский. Что вы скажете?

(Это изумительная возможность! Я не должна упустить её! Я смогу беспрепятственно встречаться с Алексом, не возбуждая ничьих подозрений. Согласиться немедленно!).

— Мне кажется, стоит попробовать, — произнесла она.

Дроздов наклонился к ней и положил руку ей на плечо.

— Анна Борисовна, вы как коммунист должны взять на себя эту задачу. Я открою вам небольшой секрет — это приказ из Москвы, лично от товарища Берии…

Глава 12. Марта Доран и полковник Кларк.
Штат Виргиния. Май 1943 года

Клуб под названием «Старая Виргиния» был основан в 1914-м году, как раз накануне «войны, которая положит конец всем войнам», как любил повторять самый видный член этого клуба, президент Вудро Вильсон.

Все клубы такого класса, расположенные рядом с Вашингтоном, были строги в отборе своих членов, но даже среди них «Старая Виргиния» отличалась неумолимой избирательностью. Никакие бизнесмены, деятели культуры, юристы, писатели, журналисты, спортивные знаменитости, артисты кино и театра никогда не были включены в списки членов этого заведения. Утверждённые клубные правила гордо провозглашали, что только министры, высшие чиновники президентской администрации, генералы, конгрессмены и сенаторы, а также члены Верховного Суда могут осчастливить «Старую Виргинию» своим членством.

Неудивительно, что в Вашингтоне этот рафинированный клуб был известен под названием Старая Правительственная Помойка.

Эта помойка, однако, могла похвастаться гигантским полем для гольфа, плавательным бассейном олимпийской величины, пятью теннисными кортами, огромной библиотекой, кинотеатром и четырьмя роскошными ресторанами, включая знаменитый латиноамериканский «Эль-Гринго».

Один из самых знающих правительственных экономистов, сам будучи членом «Старой Виргинии», однажды сказал полушутя, что не менее восьмидесяти процентов всех сделок между правительственными чиновниками и их влиятельными просителями были заключены за столиками ресторанов этого самого аристократического из столичных клубов.

И сейчас казалось, что подобная сделка вот-вот будет заключена в этот солнечный майский полдень в северо-западном углу «Эль-Гринго». Полковник Кларк и Марта Доран были, однако, уверены, что никакие высокопоставленные просители не будут участвовать в этой встрече. Три клиента — двое мужчин и одна женщина — уже заказали коктейли, отклонили предложение заказать ланч и сейчас ожидали кого-то, кто, очевидно, запаздывал.

Марта и Кларк сидели бок о бок в тесном полуподвале ресторана. Магнитофон на столе перед ними не записал пока что ничего значительного, а тем более — преступного в беседе трёх клиентов наверху, которые попросили официанта принести им по второму мартини и пили сейчас коктейль, негромко переговариваясь.

— Эд! — внезапно воскликнул женский голос. — Рады видеть вас живым и здоровым!

Весьма чувствительный магнитофон — новейшая звукозаписывающая игрушка ФБР — послушно зафиксировал двойной поцелуй и хор приветственных голосов.

Был позван официант и заказан обильный ланч на четверых.

— Ну, как вам показалась Москва? — спросил Эрик МакХилл. — Говорят, вы встречались с самим дядей Джо. Это правда?

Эд Дикенсон засмеялся.

— Вы себе не представляете, друзья мои, какое впечатление произвёл на меня грузинский дикарь и великолепная матушка Москва!

— Эд, не пытайтесь запудрить нам мозги вашим русским языком, — промолвила Дженифер Хьюстон. — Все знают, что вы эксперт в этом чудовищном языке. Что такое матушка, Христа ради?

— Это переводится как нежная интерпретация слова мать, — пояснил Дикенсон. — Всё важное в русской жизни всегда ассоциируется со словом мать… Матушка Россия… Матушка Москва… Мать городов русских…

— Я слыхал, что они широко употребляют это слово в матерных выражениях, — сказал Деннис Уорнер.

Его слова были встречены хохотом.

— О, да! — отозвался Дикенсон. — И очень эффектно, уверяю вас.

…«Куча идиотов! — пробормотал Кларк.

Марта усмехнулась. «Это доказывает, что идиоты существуют на самых верхах нашего правительства»…

…— Мне говорили, — сказал МакХилл, — что Сталин не прочь употребить несколько матерных слов по отношению к своим политическим противникам.

— Это правда, — подтвердил Дикенсон.

— Вы имеете в виду Троцкого, Бухарина и других бывших его соратников? — спросила Дженифер Хьюстон.

По звукам энергичного жевания и стуку вилок и ножей Кларк и Марта определили, что салаты для четверых посетителей ресторана прибыли.

ДИКЕНСОН: — Не только Троцкого, но и нашего дорогого президента совместно с его дружком Черчиллем.

УОРНЕР: — То есть, вы говорите, что он не любит Фрэнка и Уинстона — верно?

ДИКЕНСОН: — Я уверен, что он их ненавидит.

ХЬЮСТОН: — Но почему? Ведь они — его союзники! И они оказывают ему огромную помощь!

МакХИЛЛ: — Дженифер, вы новичок в нашем движении, и я думаю…

ДИКЕНСОН (прерывая): — Ну, я бы не пытался обозначить наши редкие встречи таким весомым термином как «движение».

УОРНЕР: — И всё же, Эд, наши встречи определённо нечто большее, чем просто обмен идеями.

Кларку и Марте было слышно, как официанты принесли ланч обедающим наверху.

ДИКЕНСОН: — Вы слышали, Дженифер, как Эрик назвал вас новичком в нашем кругу прогрессивно настроенных людей, то есть, людей, мыслящих глубже, чем сторонники привычного капитализма по-американски. Коллективно мы представляем наиболее важные государственные учреждения, вовлечённые в ведение войны. Но то, что вы видите здесь — это буквально верхушка айсберга, всего три человека из многих десятков…

УОРНЕР: — Если говорить напрямик, мы все симпатизируем Советскому Союзу. И не только мы, но и те десятки, о которых упоминал Эд.

ХЬЮСТОН: — То есть, вы симпатизируете коммунистам?!

ДИКЕНСОН: — Можно сказать — да… Но не в этом дело, Дженифер. Наша деятельность вовсе не направлена против Америки, которую мы все, я уверен, горячо любим. Наоборот, мы хотим принести американскому народу всё то счастье, достоинство и веру в светлое будущее, которые я видел у русских во время моей поездки в Москву.

ХЬЮСТОН: — Но что вы скажете насчёт всех тех ужасов, о которых мы читали в газетах: о голоде на Украине, о ссылке крестьян в Сибирь, о московских судебных процессах…

МакХИЛЛ: — Жестокость на службе гуманности иногда необходима. Русские должны защищаться против внешних и внутренних врагов, не так ли?

УОРНЕР: — И, в конце концов, Дженни, это всё — незначительные проступки по сравнению с нашим ку-клукс-кланом, нищетой, безработицей и судом над Сакко и Ванцетти…

ХЬЮСТОН: — О’кей, о’кей, я согласна! Но вы не ответили мне, Эд, почему Сталин ненавидит Рузвельта, своего номинального союзника.

ДИКЕНСОН: — Потому что они — смертельные враги, несмотря на их шаткий военный союз. Рузвельт после Великой депрессии старался спасти нашу несправедливую, эксплуататорскую и обречённую капиталистическую систему. А Сталин заверил меня, что он сделает всё возможное, чтобы эту систему похоронить и построить прогрессивное общество на её развалинах.

ХЬЮСТОН: — Это вообще-то очень близко к тому, что я чувствовала и в душе одобряла…

МакХИЛЛ: — Вот поэтому мы и пригласили вас, Дженни. Мы наблюдали за вами долгое время и пришли к выводу, что вы — одна из нас.

ХЬЮСТОН: — Ну а сейчас, Эд, вы, может быть, расскажете о вашей встрече с Дядей Джо?

ДИКЕНСОН (медленно, взвешивая каждое слово): — Он — гигант. Величайший из великих. Человечеству повезло, что он существует среди нас. Простой, но не простачок. Интеллигентный, но без «заумности». Провидец. Революционер. Мыслитель. Оракул.

Наступило молчание. Марта глянула на Кларка и развела руками в недоумении.

МакХИЛЛ: — Говорил ли он что-либо о Ленд-лизе?

ДИКЕНСОН: — О, он очень благодарен за Ленд-лиз. Но, как я сказал, Сталин — провидец. Он видит дальше и выше, чем кто-либо. Короче, он просит, чтобы мы резко увеличили количество материалов, поставляемых нами по Ленд-лизу — для того чтобы он мог помочь революционной армии Мао Цзедуна. Великие революции Востока надвигаются, сказал он, и они изменят лицо нашего несправедливого мира навсегда… Взгляните на этот список — это запрос самого Мао относительно американского вооружения, которое ему необходимо для борьбы как с армией Чан Кайши, так и с японскими оккупантами.

МакХИЛЛ: — Ну и список!

ХЬЮСТОН: — Очень впечатляющий.

ДИКЕНСОН: — Согласен! Но вот что поразило меня в Сталине, когда он говорил об этих надвигающихся революциях, — он производил впечатление самого искреннего человека на свете! Вы знаете, когда я смотрю, к примеру, на Рузвельта — как он, прежде чем ответить на неудобный вопрос, снимает своё пенсне и трёт переносицу, притворяясь, что он находится в глубоком раздумье, хотя всем ясно, что он просто старается избежать правдивого ответа, — я знаю, что он пытается солгать, что он неискренен, что он — фальшив! Со Сталиным это совершенно иное дело!

УОРНЕР: — Так вы, я вижу, доверяете ему полностью.

ДИКЕНСОН: — Без сомнения! И у меня есть ощущение, что это доверие — взаимное… Так что я должен сказать нашему человеку в Белом доме? Готовы ли мы выполнить просьбу Сталина и Мао?

ХЬЮСТОН: — Нашему человеку в Белом доме?! Что это значит? Какому человеку?

МакХИЛЛ: — Дженни, вы должны понять, что все наши действия координируются на самом высоком уровне.

ДИКЕНСОН (смеясь): — Дженни, я могу вам сказать вот что — наступит время, и вы узнаете имя этого человека. А пока что я хочу заверить вас, что это не наш президент…

* * *

В огромном здании ФБР на Пенсильвания авеню Едгар Гувер располагал двумя офисами. Главный офис, на третьем этаже, был обычно пуст, так как директор Федерального Бюро Расследований предпочитал другое помещение, напоминавшее бункер, в комфортабельном полуподвале здания.

Элен Гэнди, секретарша Гувера, ввела полковника Кларка и Марту Доран в кабинет и закрыла за ними дверь.

— Полковник, — сказал Гувер, пожимая руку Кларка, — вы, как я понимаю, никогда не были здесь, не так ли?

— Нет, никогда, но, если вы помните, я говорил с вами по телефону месяц тому назад, прося вас одолжить мне кое-что.

— Одолжить? Все в Вашингтоне знают, что я чудовищно скуп и завистлив. Известно, что я никому не даю денег, особенно нахальным особам из ОСС.

Кларк и Марта рассмеялись.

— Нет, — сказал Кларк, — дело тут не в деньгах. То, что вы мне одолжили, сидит вот тут, рядом со мной.

Гувер посмотрел на Марту с довольной ухмылкой.

— Ваша мисс Доран не имеет цены, — добавил Кларк. — Не знаю, что бы я делал без неё и как я смогу отплатить вам за вашу любезность.

Директор ФБР откинулся в кресле.

— Вы уже заплатили ваш долг, доставив мне эту запись, — сказал он, кивнув на магнитофон, стоящий на столе. — Вы знаете, я ведь был и остаюсь членом Правительственной Помойки, но я никогда не подозревал, что в этой помойке так много дерьма!

— Мистер Гувер, — произнесла Марта, — взгляните на этот список дерьмовых членов Старой Виргинии. — Она вынула лист из своего портфеля и положила его на стол перед директором.

Гувер взял листок, бегло глянул на него и перевёл взгляд на полковника и Марту.

— Что будете пить, друзья, — кофе, чай, виски, джин, коктейль?

— Охлаждённый чай, — сказал Кларк и повернулся к Марте. Та кивнула.

Гувер открыл холодильник и вынул оттуда кувшин с чаем. Разлил чай по чашкам и стал просматривать список.

— Если это верхушка айсберга, — пробормотал он, -то я представляю себе, как выглядит весь айсберг… Ну что ж, я постараюсь выволочь это дерьмо из помойки — и горе тому, кто окажется в моих руках!

Он потряс листком и прочитал с отвращением: «Эдвард Дикенсон, Государственный Департамент; Эрик МакХилл, Администрация Ленд-лиза; Деннис Уорнер, Совет Военно-Экономической Стратегии; Дженифер Хьюстон, Департамент Военных Материалов…». Крупные, крупные рыбы! Киты! Акулы!

— И все — сочувствующие коммунизму, — сказала Марта. — И даже, возможно, скрытые члены компартии.

— Вы знаете, какое у меня сейчас самое горячее желание? — тихо произнёс Гувер, прикрыв глаза.

— Попробую угадать, — предложил Кларк. — Скажем, выстроить их всех у какой-нибудь стенки…

— … и вышибить из них дух несколькими автоматными очередями! — закончил Гувер.

С минуту все молчали, прихлёбывая чай.

— Самая интригующая часть их беседы, — промолвил директор ФБР, — это упоминание об их «координаторе на самом высоком уровне в Белом Доме». Есть у вас какие-либо идеи, кто это мог бы быть?

Марта пожала плечами.

— Не знаю.

Гувер сказал задумчиво:

— И мне сдаётся, что эти шакалы понятия не имеют, каким образом япошки заполучили наше ленд-лизовское оружие в свои грязные желтокожие лапы…

— Нет, они определённо не знают, — сказал Кларк.

— И мы не знаем тоже, — заключила Марта.

Глава 13. Алекс.
Владивосток. Май 1943 года

Недалеко от пересечения улицы Карла Маркса с улицей Ленинской стоит серое пятиэтажное здание, ничем не отличающееся от окружающих его жилых домов. Парни из нашего консульства сказали мне, что в этом здании находится средняя школа №1 — лучшее учебное заведение в городе. При моём первом посещении консульства я попросил Джима Крэйга организовать для меня интервью с директором школы. «Я хочу побеседовать свободно и непринуждённо с преподавателями и учениками», — сказал я, хорошо представляя себе, какой переполох вызовет такая просьба. Не было ни малейшего сомнения, что директор должен будет получить специальное разрешение НКВД для контактов с таким неведомым и опасным зверем, каким является американский журналист.

И вот теперь я взбираюсь вверх по крутой сопке, направляясь на эту встречу. На другой стороне улицы, над приземистым зданием, очень напоминающим крепость, развевается белый флаг с красным диском посредине. Это — японское консульство.

Это чертовски странное обстоятельство — мирное сосуществование в одном городе, на одной и той же улице, в пятистах футах друг от друга, консульств двух смертельных врагов — Америки и Японии. Когда русские организуют банкет по поводу какого-нибудь важного события, ну скажем, в годовщину их кровавого переворота, именуемого Великой Октябрьской социалистической революцией, они обязаны пригласить всех дипломатов, аккредитованных во Владивостоке, верно? Значит, американцы и японцы выпивают за одним и тем же столом? Может, они и руки жмут друг другу?.. Полный бред!

Впрочем, это не то, что занимает меня в эти минуты. Мои мысли заняты другим — предстоящей встречей с директором школы. Я нервничаю. Я никогда не был так взволнован — даже накануне самых важных интервью в моей карьере журналиста. Я был менее взволнован даже тогда, когда я уселся перед итальянским полусумасшедшим диктатором Бенито Муссолини в 1939 году и положил мой магнитофон перед ним. Я был относительно спокоен, задавая вопросы всемогущему и «любимому вождю советского народа» Иосифу Сталину.

Но это интервью — особое! Потому что директор школы, Екатерина Ивановна Гриневская, — моя старшая сестра…

* * *

… В 1932 году мой отец кончил жизнь самоубийством.

Ему было пятьдесят два. Он не повесился, не отравил себя газом и не проглотил пригоршню снотворных таблеток. Он решил уйти из жизни подальше от дома и от семьи -точнее, подальше от того, что осталось от семьи. Он не хотел, чтобы моя мама или моя сестра наткнулись на его бездыханное тело, на его лицо, искажённое смертью. Он побрёл к ближайшей пристани Порт-Артура, вошёл в воду и заставил себя утонуть.

Мама знала, что это не несчастный случай. Он оставил предсмертную записку; но, даже не взглянув на этот бумажный клочок, мама знала истинную причину его смерти. Бывший профессор Московского университета, почётный член Императорской Академии Наук, автор тридцати книг и сотен статей, посвящённых истории России от времён язычества в Киевской Руси до русско-японской войны 1904 года, — мой отец просто не мог дольше жить. Фактически его жизнь кончилось за десять лет до его смерти — в пронзительно холодный зимний день 1922 года, когда мы всей семьёй пересекли покрытую льдом реку Амур и оказались на китайской стороне.

Мы прибыли в средневековую Манчжурию. Что ожидало моего отца здесь? На что надеялся этот близорукий учёный, никогда не повысивший своего голоса, — человек, чья жизнь текла счастливо среди тысяч книг и чьи орудия труда были ограничены пером, блокнотом и пишущей машинкой?

Я помню его мягкие белые руки, не знакомые с молотком или отвёрткой. К концу его жизни эти руки уже не были белыми и мягкими — пальцы и ладони были покрыты мозолями и порезами, следами изматывающего труда по разгрузке и погрузке барж и кораблей в порту.

Мы поселились в Порт-Артуре, в самой южной точке Манчжурии, среди тысяч беженцев — бывших российских князей и графов, генералов и адмиралов, высокопоставленных чиновников, промышленников, землевладельцев, писателей, артистов, профессоров, — выброшенных за пределы родной страны либо покинувших её добровольно, не желающих оказаться под властью неведомого и устрашающего режима «рабочих и крестьян».

После комфортабельной жизни в Москве, в двухэтажном особняке с библиотекой, огромной гостиной, несколькими спальнями и отдельной комнатой для прислуги, — мы оказались в потрёпанной двухкомнатной квартире, расположенной в полуподвале старого дома, которым владел семидесятилетний китаец по имени Нэ Фынси.

Наш квартирный хозяин вовсе не был плохим человеком. Он был готов ждать месяц-два, если наша мама не могла заплатить за квартиру вовремя. Мама занималась нашими скудными финансами, а не отец. Она лихорадочно искала одну работу, а затем другую, а за другой — третью, в то время как папа в состоянии глубокой депрессии лежал на грязном дряхлом диване, повернувшись лицом к стене, не находя в себе сил встать и искать какой-нибудь заработок.

Я всегда поражался, что именно женщины, а не мужчины проявляли такую сильнейшую решимость и упорство в преодолении трудностей эмиграции. Это было интересное явление — эта женская настойчивость и терпение. Может, это было подсознательное, но постоянное и всеобъемлющее чувство ответственности за семью и детей. Не знаю. Я никогда не слыхал ни об одном случае самоубийства среди эмигранток в Манчжурии, но могу насчитать дюжину самоубийств, когда мужчина, беженец из Советской России, кончил жизнь на самодельной виселице или пробил себе пулей висок.

Одним из них был мой отец.

Конечно, он убил себя в состоянии отчаяния. Но это не была депрессия, порождённая исключительно нашей нищетой. К моменту своей смерти он смирился с тем, что никогда более не будет он уважаемым профессором в университете. Ко второму году нашей эмиграции он заставил себя подняться с дивана, уйти в город и найти себе работу грузчика в порту.

Помня о его многолетней карьере учёного, я не мог не поражаться его трезвому отношению к своему превращению в низкооплачиваемого рабочего, находящегося в самом низу социальной лестницы, живущего в богом забытой провинции и добывающего себе хлеб на пропитание бок о бок с неграмотными китайцами и нищими русскими эмигрантами. «Знаешь, Алёша, — сказал он мне однажды, — я иногда думаю, что есть много положительного в физическом труде. Вспомни Льва Толстого с его призывом к русским интеллигентам работать не только головой, но и руками… — Он засмеялся. — Во-первых, голова у тебя не занята ничем. Тебе не надо думать ни о каких мировых проблемах. И потом — посмотри на мои мускулы! Их у меня не было и в помине, пока я сидел за письменным столом…»

Конечно, он шутил. Но люди при депрессии не смеются, и значит, не отчаяние из-за нищеты привело его к самоубийству. Настоящая причина была двойной — семья и Россия.

Задолго до его смерти наша семья развалилась. Мать не могла скрыть своего презрения к мужу, не способному добыть денег для семьи — в то время как она, работая в трёх местах, была настоящим добытчиком для нас всех. Она преподавала английский и французский в состоятельных семьях, работала библиотекарем в Лушунском Коммерческом Институте и переводила газетные статьи с английского и французского на русский.

Мать и отец в порыве гнева бросали друг другу грубые обвинения, и между ними часто вспыхивали громкие скандалы. Мы с сестрой никогда не слыхали ничего подобного в нашей спокойной и комфортабельной московской жизни. В разгар очередной ссоры мать ясно давала почувствовать отцу, что он ей не ровня даже в происхождении: она была дочерью старинных русских аристократов, а он был всего-навсего выбившимся в люди сыном простого украинского священника.

Относительный мир в семье поддерживался только в присутствии гостей. Это были бывшие коллеги отца по Московскому университету, два-три безработных писателя и православный священник, некогда занимавший высокий пост в московской христианской иерархии. Разговоры вокруг обеденного стола неизбежно вращались вокруг прошлой и нынешней России. Хотя воспоминания об ушедшей в небытие России были самыми разнообразными, мнения о настоящем и будущем нашей родины не встречали никаких возражений: большевистская Россия была, по мнению всех, средоточием зла, угнетения и террора.

Самым говорливым среди наших гостей был профессор Тарковский, бывший член Российской Академии наук, один из крупнейших европейских экономистов. В противоположность нашим безработным и полубезработным гостям профессор Тарковский умудрился устроиться на неплохую работу — он был помощником бухгалтера в порту.

— Читайте Ленина! Читайте Ленина! — громыхал он на наших сборищах. — Наша беда в том, что мы не верим в то, что этот дьявол провозглашает в своих книгах! Послушайте, что этот бандит пишет: «Хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность являются в руках пролетарского государства, в руках полновластных Советов, самым могучим средством учета и контроля…» Это — нынешняя Россия; но будущая окажется ещё более устрашающей, поверьте мне!

Никто, как мне помнится, не возражал. Но отец всегда старался повернуть всеобщее внимание от Ленина к Сталину. Он был просто одержим Сталиным. Ещё в 1924 году, когда Ленин умер, он предсказал, что грузинский дикарь найдёт способ захватить власть в Советской России. Отец определённо знал лучше любого из наших гостей, что собой представлял Иосиф Сталин. Перед Первой мировой войной он собирал материалы для своего крупного исторического трактата «Революционные движения на Кавказе в 1900-1910 г. г.». Он был неоднократно в Грузии и Азербайджане, работал в Тбилиси, Гори, Кутаиси, Баку и Батуме; копался в полицейских архивах и старых газетах — и почти везде находил «отпечатки пальцев» революционного гангстера Иосифа Джугашвили, действовавшего под псевдонимами «Сосо», «Коба» и «Сталин».

— Следите за Сталиным! — обращался он к нашим гостям. — То, что он сейчас делает — это точное повторение его кавказских похождений, только в более широком масштабе… Похищения, грабёж, нападение на банки, поджоги и беспощадные казни соратников, заподозренных в предательстве, — это всего лишь неполный список его преступных действий в начале века. Он был воплощением революционера-марксиста, живущего вне общества, не связанного его нормами и являющегося жестоким орудием пролетариата. В 1902 году, например, Коба-Сталин сжёг дотла склады нефтеочистительного завода Ротшильда в Батуме. А потом он использовал это преступление как средство шантажа против других нефтяных баронов. Вот так он и помогал Ленину финансировать большевистскую партию. И то же самое он делает сейчас в нашей России…

В конце двадцатых годов, когда мы были уже в китайской эмиграции, в Советской России началась убийственная коллективизация сельского хозяйства под жестоким руководством Сталина. Сначала тысячи, потом сотни тысяч, а затем миллионы погибающих от голода русских и украинских кулаков (куркулей, по-украински) были сосланы в Сибирь, в тайгу, в тундру — на смерть…

В разгар этой самой варварской страницы в истории нашей любимой России мой отец в состоянии глубочайшей депрессии покончил счёты с жизнью.

Я не присутствовал на его похоронах в Порт-Артуре. Я ничего не знал о его смерти; да если бы и знал, я всё равно не смог бы приехать. Это был 1932 год; Манчжурия была оккупирована Квантунской армией Японии и стала марионеточным государством со странным именем Манчжоу-Го. Порт-Артур попал под японский военный контроль. Я жил в то время в Шанхае, в центральном Китае; и только пять месяцев спустя я получил письмо от моей сестры с роковым известием о кончине отца.

Мне было двадцать, и я был студентом факультета восточных языков Шанхайского университета. К тому времени, к моему удивлению, стало очевидным, что где-то в глубине моего генетического кода таилась удивительная способность легко и свободно осваивать новые, неведомые мне, языки — даже такие чудовищные, как китайский и японский. Моя мама давным-давно постаралась сделать мой английский безупречным — и значит, после окончания университета я мог похвастаться знанием четырёх языков, включая мой родной русский.

Я без устали совершенствовал свои писательские способности. Я публиковал статьи, эссе и очерки в русской эмиграционной прессе, в американских и британских газетах, издававшихся в Шанхае, Харбине и в китайской столице того времени, Нанкине. Я мечтал о карьере журналиста. Журналиста-международника. Журналиста, интервьюирующего сильных мира сего. Журналиста со своим собственным агрессивным стилем. Журналиста, работающего на всех четырёх языках, которыми я владел.

Ещё не получив свой университетский диплом, я надел свой лучший костюм (мой единственный приличный костюм, надо признаться), покинул свою комнатушку на седьмом этаже полузаброшенного дома в бедном районе Шанхая и отправился к центру города. С тяжело бьющимся сердцем я вошёл в великолепное здание агентства «Ассошиэйтед Пресс» и положил папку перед секретаршей директора.

— Кто вы и что это? — спросила она, показывая на папку.

— Меня зовут Алексей Гриневский, — сказал я. — Эта папка содержит магнитофонные записи моего трёхчасового интервью с Мао Цзэдуном и его женой Хэ Чзижен.

Она смотрела на меня с нескрываемым изумлением на лице.

— Вы шутите?! Вы хотите сказать, что вы смогли добраться до Мао в провинцию Чжианкси, получить разрешение и взять у него интервью?!

— Да. Я был у председателя коммунистического правительства территории Чжианкси-Фуджиан, Мао Цзэдуна, и был принят им и его второй женой. Поверьте мне, это было нелегко…

Так началась моя работа в Ассошиэйтед Пресс. В течение следующего года я опубликовал ещё два интервью: с главой китайской правительственной партии, Гоминдан, генералиссимусом Чан Кайши, и с генералом Мисао Мураока, командующим экспедиционной армии Японии в Маньчжурии.

За эти три сенсационных интервью, опубликованных во всех крупных газетах мира, я получил престижную премию Пулитцера, ещё не достигнув двадцати пяти лет…

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Александр Левковский: Ленд-лиз. Главы 11–13

  1. “… Только Анна и Павел Степанович Фоменко знали о весьма колоритной истории этого дивана…В результате их еженедельных встреч поверхность дивана становилась всё мягче и мягче под напором солидного генеральского веса, помноженного на их страстную любовную динамику…(А если учесть резонанс :))))
    ..Старик-кореец, с лицом, покрытым подсыхающими струями крови, лежал неподвижно.. Три офицера в расстёгнутых мундирах НКВД…
    … Этот человек, — он кивнул в сторону неподвижной фигуры корейца, — японский шпион, который много лет жил среди нас, замаскированный под простого дворника.
    …Парни из нашего консульства сказали мне, что в этом здании находится средняя школа №1…”
    ::::::::::::::::::::::АБ::::::::::::::
    Парни из японского консульства мне сказали, что ни один кореец у них никогда не работал. Не БОтают корейцы на ихнем. А в Ср. Азии под Гулистаном корейцы раБОтают на рисе; ох и славные урожаи они снимали в те далёкие времена, когда Сыр-Дарья с Аму-Дарьей ещё не совсем обмелели из-за чудовищного забора воды для полива полей где росло нашенское белое золото…

    Так и не началась моя работа в Ассошиэйтед Пресс и не получить мне престижную премию Пулитцера. А годы, как волны Амура, бегут и где-то вдали пропадают…
    Работа Александра Лев—го, однако, тянет (по динамике) на Холливудский сценарий. Imho.

Добавить комментарий для Aleks B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.