Александр Левковский: Семнадцать мгновений любви

Loading

Ему уже было за сорок, и был он мужчина видный, высокий, широкоплечий, с такой, знаете, симпатичной русой бородкой. И был он совершенно одинок. Жена бросила его, когда выяснилось, что волшебный мир кино куда-то испарился, и что кончились его солидные гонорары.

Семнадцать мгновений любви

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

«Первая часть “Нимфоманки” кончается на тревожном и тоскливом всхлипе героини “Я ничего не чувствую”. Чувства оставили её в самый неподходящий момент — во время интимного соития с мужчиной её жизни. Ясно было, что в продолжении истории — “Нимфоманка”, Часть 2-я — она будет работать всеми правдами и неправдами над возвращением своей сексуальности и лечить свою “импотенцию”. Эти депрессивные искания мы и наблюдаем во втором фильме».

Интернет-журнал kinonews.ru,
Татьяна Федотова. Рецензия к датскому фильму “Нимфоманка”

1

Я никогда не слыхала этого странного слова «нимфоманка», упомянутого в эпиграфе, за все сорок лет своей жизни, хоть я и проработала немало лет редактором кинофильмов. Ни в одном советском сценарии и ни в одной из советских картин, которые я редактировала, никаких нимфоманок не было и в помине. Я, правда, помню, что были у древних греков нимфы, которых ещё называли наядами и дриадами. Нимф сколько угодно в Русском Музее и в Эрмитаже; это такие обнажённые, довольно мясистые девушки, которые резвятся на природе, повернувшись к зрителям своими обширными филейными частями. Но нигде в древнегреческих мифах, насколько мне известно, ничего не говорится о нимфоманках; а в Русском Музее и в Эрмитаже нет никаких следов загадочных существ с таким странным именем…

* * *

… Впервые я встретила это слово, когда Маринка делала мне педикюр. У Маринки нет специального педикюрного кресла, и поэтому я кладу свою ногу на её кухонный стул, покрытый куском газеты, и она красит мне ногти польским лаком, и обкусывает ножничками заусенцы, и делает отличную полировку. Маринка когда-то, в советские времена, работала гримёром на «Мосфильме»; делала искуснейший макияж Вячеславу Тихонову и Евгению Леонову, а Людмиле Гурченко и Нонне Мордюковой в течение многих лет красила ногти на пальцах рук и ног. Я тоже работала на «Мосфильме», и таким образом, мы с ней знакомы вот уже лет двадцать, и всё это время она делает мне отличный маникюр и педикюр.

Так вот однажды, когда Маринка, оставив меня на кухне с моими подсыхающими ногтями, отправилась кормить своих кошек, я лениво вгляделась в газету, на которой покоилась моя нога, — и вдруг увидела такое объявление:

Киностудия «Медиа-экспресс» приглашает
редакторов, кинооператоров и звукооператоров для производства
многосерийного художественного фильма
«Семнадцать мгновений любви или Приключения нимфоманок»

И дальше шли номера телефонов.

Я уже сказала вам, что я работала когда-то в кино — и именно редактором; и поэтому объявление о наборе редакторов подействовало на меня, как звук боевой трубы действует на конный эскадрон. Я вся встрепенулась! Ведь мы сейчас всей страной бьёмся в послесоветских конвульсиях 90-х годов; меня — а также несколько сотен таких же, как я, — уволили из тонущего «Мосфильма», и в результате я вот уже два года вкалываю диспетчером в топливном депо Казанского вокзала. Я вся пропахла дизелем, соляркой и бензином марки 95, и для меня забытые прекрасные видения и запахи киносъёмок — это как бальзам на исстрадавшуюся душу.

Когда Маринка вернулась с котёнком на руках, я показала ей объявление.

— Ну! — воскликнула Маринка. — Подавай заявление — и дело в шляпе! Может, и меня устроишь гримёршей к нимфоманкам. Им ведь тоже небось нужен макияж.

— Маринка, — говорю, — ты часом не знаешь, что это такое — нимфоманки?

Маринка налила котёнку молочка в блюдце и пожала плечами.

— Хрен его знает. Никогда не слыхала. Позвони Серёжке — он тебе точно объяснит.

— Серёженьке только на днях исполнилось шестнадцать, — возразила я. — Он ещё ребёнок, а у меня такое чувство, что нимфоманка — это что-то неприличное.

Маринка расхохоталась.

— Ребё-ё-ё-нок! — протянула она. — Неприличное!.. Эти младенцы разбираются сейчас во всём неприличном лучше нас с тобой. Звони — и дело с концом!

Ну я и позвонила.

— Мутер, — откликнулся Серёжа, — что случилось?

Мой дьявольски начитанный сынок почти никогда не говорит мне «мама»; вместо этого он употребляет немецкое «мутер», английское «мамми» и французское «маман».

— Серёженька, — говорю, — тебе встречалось где-нибудь такое слово — нимфоманка?

Было слышно, как мой сынок на другом конце провода поперхнулся от изумления.

— Мамми, — промолвил он, подавив хохот и откашлявшись, — чего это тебе взбрендило? Ты где надыбала такое слово?

— Серёженька, — повторила я терпеливо, наверное, в тысячный раз, — я просила тебя раз и навсегда не употреблять такие нерусские слова, как взбрендило и надыбала. Ты ведь культурный мальчик.

— Ну хорошо, мамми, извиняюсь… Больше не буду… Так вот, нимфоманка — это такая женщина, которую иначе назывют лярвой.

Я обречённо вздохнула.

— Серёженька, — говорю, — я прошу тебя никогда не употреблять это грязное слово лярва. Можно ведь подобрать другое слово.

— Какое!? Ну, скажи мне — какое?

Я на мгновение задумалась, но никакой приличной замены грязному слову лярва найти не смогла.

— Маман, — произнёс мой сынок, — нимфомания — это такая сексуальная болезнь у женщин. Им постоянно нужен мужик. У нас половина тёлок в старших классах — нимфоманки. Люська, например, ко всем ребятам пристаёт… Тебе что — твоя Маринка показывает порнуху?

Я постаралась перевести разговор на менее скользкие рельсы; расспросила Серёжу о занятиях в школе, о его шахматном кружке — и повесила трубку.

— Маринка, — говорю, — Серёженька сказал, что нимфоманка — это женщина, которой постоянно нужен мужчина и которая, — тут я замялась, не желая употреблять неприличное слово лярва, — ну, спит с кем попало…

Маринка подняла вверх палец и сказала наставительно:

— Та, которая спит с кем попало, называется по-русски на букву «б», а также курва или стерва, а вовсе не нимфоманка… Вот я, например, никогда не могла крутить с кем попало; мне всегда нужна была любовь! Поняла, Ирка, — любовь! Вот признайся, скольких мужиков ты любила за всю свою жизнь? Десяток наберётся?

Я замялась.

— Это как считать? — спрашиваю. — С мужем?

— Ну кто считает с мужем? Без него!

Я покопалась в памяти.

— Двух или трёх, — пробормотала я.

— Ты Гришку считаешь? — ухмыльнулась Маринка.

— Нет. Ты же знаешь — мы с ним просто друзья.

Маринка посмотрела на меня с сожалением и покачала головой.

Просто друзья! — повторила она с издёвкой. — Дура ты, Ирка!.. Он умирает от любви, а ты — «друзья«! Мне бы такого Гришку, я бы вцепилась в него руками и ногами и не отпустила бы его до конца своих дней…

2

Тот, кого циничная Маринка называла Гришкой, был некогда известен как Григорий Аркадьевич Звягинцев, лучший звукооператор киностудии “Мосфильм”. За ним постоянно гонялись режиссёры музыкальных фильмов, зная, что Звягинцев обязательно придумает что-нибудь сногсшибательное, что-нибудь такое, чем будет восторгаться журнал «Искусство кино». Так он однажды записал казалось бы беспорядочное падение капель в пещере на Памире и соединил их звучание с танцем из балета «Жизель»! Эффект был потрясающий!.. Эта сцена обошла все экраны, завоевала призы на кинофестивалях и принесла Звягинцеву всемирную славу.

Вот такой он был — «звукооператор от бога», как называли его кинокритики, — до тех времён, когда наступила в России послесоветская смута и «Мосфильм» практически закрыли. И знаменитый звукооператор Григорий Аркадьевич Звягинцев превратился в работягу Гришку, водителя зелёного бензовоза марки MAN. То есть, мы опять оказались с ним коллегами, — но не в съёмочных павильонах “Мосфильма”, а в топливном депо Казанского вокзала.

А оказавшись на топливном складе рядом со мною, Гриша стал настойчиво за мной ухаживать и предлагать мне, как говорили в старинных романах, руку и сердце. Ему уже было за сорок, и был он мужчина видный, высокий, широкоплечий, с такой, знаете, симпатичной русой бородкой. И был он совершенно одинок. Жена бросила его, когда выяснилось, что волшебный мир кино куда-то испарился, и что не будет имя её супруга появляться в титрах модных фильмов, и что кончились его солидные гонорары и поездки на кинофестивали в Канны и Лос-Анджелес.

А я уже обожглась однажды на своём муже, пьянице и бездельнике, с которым прожила всего три года, — и не хотелось мне опять начинать беспокойное супружеское сосуществование. Тем более, что были мы с Гришей теперь не служителями музы кино, получавшими солидные зарплаты и гонорары, и командировочные, и потиражные, и ещё массу всяких денежных добавок, а превратились мы в простых работяг, живущих в мире всевозможных дурнопахнущих нефтепродуктов…

У меня есть только мой Серёженька — и никого мне больше не надо!

* * *

— … Ну что мне сделать такое, — убеждал мeня Гриша, пока я угощала его чаем на кухне, — чтобы уговорить тебя? Что!? Какой подвиг я должен совершить!?

— Гришенька, — промолвила я, — не надо мне никаких подвигов. Лучше взгляни вот на этот анонс. Что ты скажешь?

И я пододвигаю ему кусок газеты с объявлением студии «Медиа-экспресс» о наборе специалистов на многосерийный телефильм.

Приключения нимфоманок, — пробормотал он и поднял на меня глаза. — Ты хоть знаешь, что это такое?

— Знаю. Серёженька мне объяснил.

— Ну и что ты собираешься делать? Подать заявление в «Медиа-экспресс»? Принести к ним свою старую советскую трудовую книжку со всеми своими заслугами в кино?

— Не только я подам заявление, но и ты, мне кажется, должен сделать то же самое. Им ведь нужны и звукооператоры.

Гриша отодвинул недопитую чайную чашку и попросил:

— Ирочка, у тебя найдётся что-нибудь посолиднее?

Я вынула из буфета непочатую бутылку коньяка, которую почти насильно всучили мне армяне из Еревана, которым позарез нужны были три цистерны 95-го бензина вне очереди.

Гриша разлил коньяк по бокалам.

— Ирочка, — тихо сказал Гриша, — я никогда не рассказывал тебе, как мальчишкой-ассистентом я работал на гениальном «Айболите-66» у Ролана Быкова?

— Нет, никогда.

Он полузакрыл глаза.

— Для звукооператоров этот фильм был золотой мечтой, — едва слышно начал он, покачиваясь на стуле. — Борис Чайковский написал к «Айболиту» шестнадцать мелодий! Шестнадцать, Ирочка! Не каждая опера может похвастать таким количеством! У его знаменитого тёзки, Петра Ильича, в «Пиковой даме», — разве наберётся шестнадцать мелодий? Я буквально млел, когда мы записывали «Песню Ветра» и «Песню Волн»… Помнишь?! — лицо Ветра скрыто развевающейся завесой волос, а Волны — это неясные силуэты девушек, проносящихся по экрану над бушующим морем под гром оркестра и сверкание молний…

Тут Гриша внезапно вскочил, взлохматил свои длинные русые кудри, разбросал их по лицу и, протянув ко мне руки, начал трагическим вибрирующим баритоном:

Я ветер, я ветер, я грозным бываю.
Я вою над морем, в снастях завываю.
Я брошу вас в море, и станет вам жутко!…

Я тоже встала и, взяв Гришу за протянутые руки, ответила ему:

Какой вы холодный, какой вы нечуткий!..
Я этого просто не переживу…

И продолжила песней Волн:

Мы волны, мы волны, волнуемся ночью,
Камнями о берег грохочем, грохочем.
Мы можем разбить этот хрупкий кораблик…

Мы расхохотались и обнялись. И Гриша, держа меня за плечи и вытирая внезапно подступившие слёзы, прошептал:

— Вот что такое, Ирочка, настоящее искусство… Разве в «Нимфоманках» будет что-либо подобное? Разве будут там такие песни? А любовь? Помнишь, Ирочка, любовь в «Трёх тополях на Плющихе»? Эти затопленные любовью глаза Татьяны Дорониной? Этот взгляд Олега Ефремова, проникнутый нежностью?

— Гриша, вспомни, как она пела «Нежность», сидя в такси? У меня вот прямо сейчас мурашки бегут по спине…

— А любовь в «Даме с собачкой», Ирочка!

— А «Калина красная»!

Гриша опять разлил коньяк и сказал:

— Нет, Ирочка, не пойду я к нимфоманкам. Лучше я останусь со своим бензовозом. — Он опять выпил. — Я тебе не рассказывал, как однажды, когда я был безработным, года два тому назад, мне позвонил Толя Ступак…

— Ого! — поразилась я. — Сам Ступак!?

— Да, сам знаменитый Анатолий Андреевич Ступак. Я, говорит, начинаю снимать многосерийный телефильм «Усадьба на Рублёвском шоссе», и мне, говорит, нужен хороший звукооператор… Толя, говорю я ему, это что — очередная мыльная опера о невыносимо тяжёлой жизни «новых русских» в шикарных трёхэтажных дворцах на Рублёвском шоссе? Так сказать, новая вариация на тему «Богатые тоже плачут»?.. Нет, говорит он, но без особой уверенности в голосе, это будет по-настоящему художественная вещь… И хоть я очень сомневался в его заверениях, но был я безработным, и выбора у меня не было. И я пошёл к Ступаку, и начал работать. Ирочка, ты не можешь себе представить этот чудовищный телемонстр! Там было всё, что положено быть в идиотской мыльной опере: измены мужа, измены жены, три аборта, рождение ребёнка у главной героини неизвестно от кого, трагическая болезнь, пара смертей, тьма-тьмущая выстрелов, исчезновение главного героя, его связь с преступной бандой, поджог, захват заложников, их освобождение…

— Ты доработал до конца?

Гриша энергично помотал головой.

— Нет! На шестой серии я отказался озвучивать полупорнографическую сцену в плавательном бассейне. Ступак начал орать на меня. Но мои нервы уже были на пределе. Ну я и врезал ему по челюсти. Он свалился в бассейн, а я собрал свои манатки и смылся… Помыкался ещё годик без работы, а потом устроился на бензовоз и — слава богу! — встретил тебя… За твоё здоровье, Ирочка!

Мы рассмеялись, выпили и расцеловались.

3

Главный офис кинокомпании «Медиа-экспресс» находился рядом с Внуковским аэропортом, в помещении огромного заброшенного самолётного ангара. Какие-то финансовые воротилы перестроили одноэтажное здание в конце ангара, и оно сейчас сверкало стеклом и алюминием. Сам ангар был тоже обновлён и, по всей видимости, служил съёмочной площадкой.

К моему изумлению, в роскошном холле меня встретил тот самый Анатолий Андреевич Ступак, которого в своё время сбросил в бассейн мой Гриша Звягинцев. Я взглянула на челюсти знаменитого кинорежиссёра, надеясь увидеть следы Гришиного удара, но челюсти были абсолютно исправными, были гладко выбриты и радостно улыбались мне, обнажая ровные искусственные зубы.

— Ирина Павловна! — воскликнул Ступак, целуя мне руку. — Очень-очень рад вас видеть! Мы ведь однажды работали вместе, если не ошибаюсь…

— Да, — подтвердила я. — У Станислава Ростоцкого, на «А зори здесь тихие».

Он повёл меня по коридору, говоря на ходу:

— Ах, какая это была чудная лента, «А зори здесь тихие»! Я, помню, был там ассистентом режиссёра, а вы, если не ошибаюсь, — ассистентом редактора, верно?

Я кивнула.

Он ввёл меня в кабинет, усадил в кресло и разлил по чашечкам кофе.

— Ирина Павловна, — начал он, — я знаю, что вы с тех пор работали редактором на двадцати картинах, и не мне вас учить. Вы — профессионал, а нам, для нашего сложного фильма, именно профессионалы и нужны.

— Что значит наш сложный фильм? — спрашиваю. — Что в нём сложного?

Ступак откинулся в кресле и соединил кончики пальцев.

— Видите ли, — промолвил он, — эта картина может оказаться для вас несколько непривычной. Таких фильмов в советское время не было и не могло быть. Это, без преувеличения, новое слово в киноискусстве. Это так называемая эротическая драма на современную тему

* * *

… Вечером я улеглась в постель и открыла сценарий эротической драмы «Семнадцать мгновений любви».

Ступак предупредил меня, что эта картина задумана как продолжение нашумевшего шведского фильма «Экспресс любви», завоевавшего восемь призов на международных кинофестивалях. Сценарий написали шведы, и не вызывало сомнений, что безграмотный перевод на русский был так же далёк от литературных норм, как содержание этого фильма было далеко от того, что я привыкла считать киноискусством.

… Сценарий открывался кратким описанием шведского шедевра «Экспресс любви». Название это было бессмысленным, поскольку в сценарии любовью и не пахло. Любовь там заменяли бесконечные совокупления главной героини, бисексуальной Элис, с кем угодно и где угодно, иногда по пять-шесть раз за день — с её боссом, с курьером, принёсшим почту, с таксистом, с полицейским офицером, с английским туристом в баре и с секретаршей по имени Бо…

… Элис и её подруга Софи, такая же заядлая нимфоманка, отправляются в секс-поездку через всю Европу в поезде. Их цель — соревнование, кто сможет соблазнить наибольшее количество мужчин. Победительницей оказалась Элис, переспавшая с двадцатью жеребцами…

… Тут я впервые почувствовала приступ тошноты. Я встала, отыскала в буфете лимонные леденцы и пососала их. Тошнота прошла, и я вернулась к чтению…

… Спасаясь от банды международных преступников, нимфоманки Элис, Бо и Софи прилетели в Петербург и, успешно переспав с мужской половиной администрации мэра, получили разрешение на открытие брачного агентства под названием «Эрмитаж любви». Впрочем, ничего брачного там не было. Вскоре это заведение стало известно среди петербуржцев как внебрачное агентство. Бордель «Эрмитаж любви» помещался недалеко от подлинного Эрмитажа и вскоре мог вполне соревноваться по количеству посетителей со знаменитым музеем….

И далее, на протяжении семнадцати серий, следовали бесконечные порносцены (парные, трёхсторонние, групповые, гомосексуальные и бисексуальные) — внутри агентства… вне его… на природе… в Исаакиевском соборе… у памятника Петру… рядом с Крестами… на Васильевском острове… и даже в самом Эрмитаже…

… Когда дело дошло до того, что шведская банда обнаружила пребывание тройки нимфоманок в Петербурге и похитила их, я бросила сценарий на пол, положила в рот очередной леденец для подавления рвотных позывов и накрылась одеялом с головой.

Вопреки моим опасениям никакие нифоманки мне в ту ночь не приснились…

4

— … Анатолий Андреевич, — сказала я как можно решительней, — боюсь, я не смогу быть вам полезной.

Ступак сидел за своим письменным столом, а я стояла перед ним, протягивая ему папку со сценарием.

Он взял папку и задумчиво постучал по ней кончиками пальцев.

— Я вас понимаю, Ирина Павловна, — произнёс он. — Вам трудно и непривычно. И тем не менее, мне кажется, я смогу вас уговорить. Давайте условимся: вы не будете иметь никакого отношения к содержанию сценария; ваша задача будет троякой — первое, вы полностью приведёте текст сценария к литературным нормам русского языка; и второе, я попросил бы вас переписать и оживить все диалоги, которые у шведов выглядят просто любительскими. Ну и, в-третьих, — рутинная редакторская работа при съёмках, монтаже и озвучивании. Согласны? «Медиа-экспресс» будет платить вам две тысячи долларов в месяц в течение производства всех семнадцати серий. Я говорю вам это не только как режиссёр фильма, но и как владелец студии. Подпишите, пожалуйста, договор.

И он пододвигает ко мне пачку листов, украшенных сверху цветным лого «Медиа-экспресс».

Две тысячи долларов в месяц!? Боже мой, уж не сон ли это!?

Я чувствовала, что меня покидает та решимость, с которой я вошла в его кабинет. Я села в кресло, достала платок и вытерла вспотевший лоб.

Ступак смотрел на меня, терзаемую противоположными чувствами, и слегка улыбался.

— Ирина Павловна, подписывайте, не бойтесь.

Я молчала.

Закрыв глаза, я мысленно представила себе, как в роли редактора я участвую в озвучивании всех порнографических оргий, растянувших на семнадцать долгих серий… Ведь это будет невыносимая мука для меня! Нет-нет, ни в коем случае я не могу согласиться на это! Не могу, даже если мне будут платить в два раз больше обещанного! Как смогу я смотреть в глаза моему Серёженьке? Что я буду говорить ему!? Он меня спросит с ухмылкой: «Мутер, как поживают на экране твои лярвы-нимфоманки?» Как я буду оправдываться перед ним?! Как!?

Прошла минута… другая…

Ни я, ни Ступак не нарушали напряжённого молчания…

— Анатолий Андреевич, — тихо сказала я наконец, — почему нам с вами не стыдно?..

Ступак, не снимая руки с договора, коротко взглянул на меня, не отвечая. Затем он полуотвернулся и стал смотреть мимо меня в окно, прищурив глаза.

Я продолжала тем же тихим, дрожащим голосом:

— Как же можем мы, Анатолий Андреевич, — мы, снимавшие некогда «А зори здесь тихие», «Начало», «Калину красную», «Обыкновенный фашизм», «Андрея Рублёва», «Дом, в котором я живу», «Тени забытых предков» и десятки других гуманных, совестливых картин, трактующих извечные человеческие проблемы добра и зла, любви, преданности, дружбы, самопожервования, — как же можем мы даже прикасаться вот к этому? — Я брезгливо ткнула пальцем в сторону папки со сценарием. — Как же можем мы притворяться, будто мы служим искусству, вынося на экран порнографию? Чему же мы можем научить подрастающие поколения? Почему мы с вами это делаем?!

Ступак резко повернулся ко мне.

— Потому что я хочу снимать кино! — гневно вскричал он, вставая. — Потому что это единственное, что я умею!.. Я не виноват в том, что наша страна оказалась на перепутье, что в искусстве оказались потерянными все нормальные ориентиры, что иностранцы дают мне деньги только на мыльные оперы и так называемые эротические драмы!.. Мне надо жить и кормить семью! А вы мне толкуете о победе добра над злом!

— Анатолий Андреевич, — тихим голосом продолжила я свои безнадёжные попытки убедить его (зачем я это делала? в чём я пыталась его переубедить?), — вы помните, конечно, что ответил злой Бармалей, когда доктор Айболит сказал ему: «Запомни — Добро всегда побеждает Зло!»

— Помню, — сказал Ступак. — Бармалей ухмыльнулся и ответил: «Почему же оно, это твоё Добро, побеждает, побеждает, а никак победить не может?»

— Мне кажется, — закончила я, — что всё наше киноискусство превратилось сейчас в одного гигантского, злого и развратного Бармалея…

Ступак вынул платок и вытер пот с покрасневшего лица. Затем обошёл стол и остановился передо мною. Я встала. Ступак взял меня за локоть и повёл к двери, тихо говоря:

— Спасибо за посещение, Ирина Павловна. Вы, наверное, правы. Желаю вам всего наилучшего…

Перед дверью он остановился, повернулся ко мне и произнёс:

— Помните, в «Ещё раз про любовь» красавица Доронина поёт:

А весною я в несчастья не верю
И капелей не боюсь моросящих.
А весной линяют разные звери,
Не линяет только солнечный зайчик…

— Ирина Павловна, — промолвил он, — вы, наверное, не поверите мне, но меня иногда посещает мысль: как смертельно жаль, что слинял и куда-то исчез солнечный зайчик нашего старого кино, и зрители, наверное, так и не увидят его никогда?..

Я смотрела на него, талантливейшего режиссёра, автора замечательных фильмов, бесстыдно создающего сейчас «новое слово в киноискусстве» — так называемую эротическую драму, — и думала о том, что нет, видимо, пределов извращению человеческой совести…

5

Вечером мы с Маринкой и Гришей сидели у меня в столовой за початой бутылкой армянского коньяка и коробкой Гришиных конфет. Гриша забежал на несколько минут перед ночной сменой — как раз тогда, когда мы с Маринкой приготовились поставить видеодиск какого-нибудь старого фильма и отдохнуть душой хотя бы на полтора часа.

Гриша говорил, издевательски ухмыляясь:

— Так Ступак, стало быть, терзается совестью? Спрашивает тебя, куда же делся солнечный зайчик русского кино? А не приходит ли ему в голову, что этот зайчик был украден вот такими сволочами, как он?.. Ладно, мне пора бежать.

Он встал, повернулся к Марине и произнёс:

— Мариночка, ну скажите, наконец, какой подвиг должен я совершить, чтобы уговорить её стать моей супругой?

Маринка рассмеялась и предложила:

— Гриша, врежьте ещё раз по морде мерзавцу Ступаку, — и тогда Ирочка будет ваша! Верно, Ирка?

Я устало отмахнулась. Гриша склонился надо мной, поцеловал меня в щёку, махнул рукой Маринке и вышел.

Маринка покопалась в моих дисках и вытащила «Весёлые ребята». Мы забрались с ногами на диван и приготовились смотреть — наверное, в сотый раз — приключения пастуха Кости и домработницы Анюты…

* * *

… Спустя час, когда Леонид Утёсов, сидя на ветке, начал петь «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь…», я остановила диск и сказала:

— Давай посмотрим прогноз на завтра.

И включила телевизор.

Но вместо прогноза погоды мы увидели возбуждённого репортёра, стоящего перед знакомым мне зданием «Медиа-экспресс». Репортёр докладывал с пулемётной скоростью:

— Полчаса тому назад, по показаниям очевидцев, к зданию киностудии «Медиа-экспресс» подъехал зелёный бензовоз… Водитель раскрутил шланг и воткнул его в окно студии, разбив стекло. Затем он включил давление — и в помещение студии стал фонтаном хлестать мазут. К тому времени, когда охрана опомнилась и прибежала, водитель-преступник успел полностью залить мазутом внутренние помещения студии и всю съёмочную площадку… Затем он влез в кабину, высунул голову и заорал: «Петербургские нимфоманки!.. Лярвы!.. Курвы!.. Стервы!..», развернулся и покинул место преступления… Сейчас полным ходом идут поиски зелёного бензовоза марки MAN и водителя, рослого мужчину лет сорока, с бородкой, одетого в синий джинсовый комбинезон…

— Это он! — воскликнула Маринка и расхохоталась. — Ну и молодец! Совершил, наконец, подвиг!

— Это он, — прошептала я в растерянности. — Что же теперь будет? А, Маринка?

— Ничего не будет. Получит твой Гриша пару лет за хулиганство и отсидит.

— А я?

— А что ты? Подождёшь два года до свадьбы. Перетерпишь. Ты ведь не нимфоманка… Давай досмотрим кино.

— Я полежу немного, — сказала я и повалилась на диван. Закрыла глаза и представила себе шикарный офис Анатолия Андреевича Ступака, залитый мазутом. И самого Ступака, измазанного мазутом с головы до ног. Полежала ещё минут пять, засмеялась, встала и сказала Маринке:

— Включай диск.

Мы выпили ещё по рюмке за здоровье Гриши, за его удачу и уселись досматривать «Весёлые ребята». Маринка включила диск, и мы услышали голос Утёсова:

Сердце, тебе не хочется покоя!
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так — любить!..

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.