Памяти Бориса Кушнера (1941‒2019). Часть II

Loading

Он всегда проявлял огромную доброту и искреннее внимание по отношению к коллегам и друзьям. Очень чуткий, отзывчивый человек с музыкальной душой, на долю которого выпало немало испытаний. Б.А. Кушнер переносил их твердо и спокойно, с философской грустью и сдержанным оптимизмом.

Памяти Бориса Кушнера (1941‒2019)

Круглый стол
Часть вторая
Продолжение. Начало

Борис Кушнер

Наталья Лайдинен

Когда уходит музыка…

И каплей на листе
дрожа,
Сорвалась,
рухнула Душа… —
Летит,
покинув жалкий дом,
На землю молодым
дождем…
Подставь ладони
и не плачь —
Боль успокоит
время-врач… —
Отец Небесный,
на краю
Спаси,
согрей
Любовь мою…
Б. А. Кушнер

Бывают известия, в которые трудно поверить. 7 мая 2019 года на семьдесят восьмом году жизни от нас ушел Борис Абрамович Кушнер, блестящий математик, профессор университета города Питтсбурга (штат Пенсильвания, США). Однако по обе стороны Атлантики он известен не только как ученый и педагог, но и как поэт, эссеист, тонкий знаток и ценитель музыки.

Стихи Бориса Кушнера являются редкостью для нашего смутного времени: они необычно прозрачны и чисты, наполнены сильными эмоциями и глубокими философскими размышлениями. Его строфы похожи на природные кристаллы разной степени огранки. Меня всегда поражало то, как пишет Борис Абрамович — свободно, вольно, много и легко, точно обладает ключом к неиссякаемому источнику. Возможно, он и сам этому удивлялся. Однажды, беседуя с Б. Кушнером о том, как рождается вдохновение, я узнала, что поэт нередко получает творческий импульс во время поездок на автомобиле через горы, когда вдруг его буквально «накрывает» волна слов и ритмов, требующая немедленного воплощения на бумаге. Получаются акварельные эскизы, музыкальные этюды, — запечатленные в слове отражения сверкнувших мгновений.

Но Б. Кушнер — отнюдь не лирик-схоласт, оторванный от жизни, у него немало острых «гражданских» стихотворений, — так его многострунная поэтическая душа отзывалась на явления современности, которые глубоко задевали, волновали, возмущали. Он сам не мог оставаться равнодушным к несправедливости и призывал к этому читателей.

Борис Абрамович запомнился мне человеком по-настоящему интеллигентным, внимательным, увлекающимся и, при этом, — очень принципиальным, последовательно отстаивающим свои убеждения. Вдумчивый и интересный собеседник, он был кладезем различных неожиданных историй, многие из которых отразились в его прозе. Достаточно напомнить о его нашумевшем «письме Шафаревичу», которое разошлось в списках в СССР, а также было опубликовано в других странах — Израиле, США, Германии. На протяжении многих лет Б. А. Кушнер боролся против антисемитизма и ксенофобии, привлекал внимание к проблемам, которые предпочитали замалчивать.

Не скрою, мне было очень приятно, что Борис Кушнер интересовался моими новостями, отзывался на стихи, находил время для того, чтобы поздравить нашу семью с праздниками, присылал новые поэтические подборки, публицистические работы. Он всегда проявлял огромную доброту и искреннее внимание по отношению к коллегам и друзьям, которые находились в разных странах мира. Очень чуткий, отзывчивый человек с музыкальной душой, на долю которого выпало немало испытаний. Б. А. Кушнер переносил их твердо и спокойно, с философской грустью и сдержанным оптимизмом.

Мои глубокие соболезнования родным и близким, друзьям Бориса Абрамовича Кушнера, его коллегам и студентам. Вечная память.

* * *

В 2010 году я готовила интервью с Борисом Абрамовичем для журнала «Алеф», предлагаю прочесть его и еще раз вспомнить добрым словом многогранно талантливого человека.

Борис Кушнер — человек-oркестр
Беседовала Наталья Лайдинен

Борис Абрамович Кушнер — личность действительно уникальная. Кому-то удается стать успешным в одной из областей — науке, искусстве, преподавательской деятельности, публицистике. А Борис Абрамович — настоящий человек-оркестр. Полифония его жизненных достижений поражает: это выдающийся математик, любимый студентами преподаватель Пенсильванского университета, но вместе с тем — удивительный поэт, автор многочисленных эссе, знаток еврейской истории и культуры, переводчик, вдохновенный музыкант. Как все это совмещается в одном человеке?

Об этом и многом другом я поговорила с профессором Борисом Кушнером.

— Борис Абрамович, говорят, корни все — из детства. Каким оно было у Вас?

— Моё детство прошло в переулке у Покровских ворот, в обстановке, напоминающей одноимённый фильм. Только наша коммунальная квартира была гораздо населённее, а население её неприятно разнообразнее, без идиллий. Послевоенные дворы тоже были жестче, чем показано в фильме.

Отец не вернулся с войны. Погиб, сражаясь, под Сталинградом (не в Ташкенте, как прозрачно намекает А. И. Солженицын), 10 декабря 1942 г. Мне в точности исполнился один год. Мама осталась с тремя детьми, я был младшим.

В семье бабушки строго соблюдались еврейские религиозные традиции — бабушка рассказывала мне об этом. Но она и её братья-сёстры — все получили высшее светское образование, преимущественно за границей. Например, бабушка окончила Женевский университет в 1906 году, а её сестра тётя Роза — в 1907 году Сорбонну. Видимо, таково было веление времени.

Интересно, что когда я упомянул в разговоре с тётей Розой Эйнштейна, она заулыбалась: «Встречалась с ним в Берлине, он всегда небрежно одевался»… Тётя Роза жила на моей памяти всегда одна — в семье говорили, что она — однолюб. Жених её умер, и она осталась верна его памяти.

Знание трёх европейских языков очень пригодилось бабушке. В трудные послевоенные годы она работала переводчиком технической литераторы в Исследовательском институте.

— Как безжалостные ветра тех времен задели Ваши семью?

— Натиск событий толкнул в революцию бабушкиного брата. Да и сама бабушка провела год в одиночке. Она вспоминала о дискуссиях Плеханова с Лениным, на которых присутствовала, о своих встречах с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. Мне из моего времени бесконечно жаль этой молодой еврейской энергии, потраченной, сожжённой во имя чужого дела чужой страны. Тогда, конечно, всё воспринималось столь же горячо иначе. Так уж получилось, что брат ушёл в военное училище и на долгие годы оказался офицером в армии, сестра училась, стала экономистом. Мама тяжело работала ради нашего элементарного выживания. Моим духовным развитием я более всего обязан бабушке Софье Моисеевне.

— То есть, можно сказать, что Ваш интерес к еврейской истории, культуре, традициям — из детства, из семьи?

— Это звучит странно, но интерес к моему народу, его историческим и духовным корням зародился, как мне сейчас кажется, как бы сам по себе. Подспорьем оказался найденный в шкафу толстый однотомный энциклопедический словарь Брокгауза-Эфрона, а в нём статьи «евреи» и «очерк библейской истории». Интересно, что в рассказе о Ное утверждалось, что Арарат, на котором остановился Ковчег, «другой, не из Кавказских гор». Всё это горячо обсуждалось с двумя друзьями — Мариком Гальпериным и Витей Королёвым. Позже появились другие книги, да и «Голос Израиля» я научился вытаскивать из гула глушителей.

— Несмотря на обстоятельства и время, Вы с самого начала ощущали себя евреем. Неужели вправду не было никаких проблем с самоидентификацией?

— Никогда, поверьте. Также как никогда не было движения причитать: «Да что же во мне еврейского, вырос я в России, русская культура мне родная…» И т. п., и т. д. У литераторов этот плач Ярославны обыкновенно завершается отчаянным выкриком-заклинанием: «Я — русский, русский поэт (писатель)»! Сколько я мог сознательно смотреть на «проклятый вопрос», всегда спокойно ощущал себя тем, кто я есть — евреем. Принадлежностью к народу, давшему миру Пророков и Книгу Книг, можно только гордиться. Всё это, разумеется, при полном уважении к русскому народу и великой русской культуре.

Повлияло ли как-то на Вашу жизнь то, что Вы прямой потомок четвертого Любавичского ребе?

— Я знал из семейных преданий, что четвёртый Любавичский Ребе Шмуэль Шнеерсон был дедом моей бабушки по материнской линии. Но это были именно предания, я чувствовал, что говорить об этом ни бабушка, ни мама не хотели. Видимо, опасались — возможно, моей детской неосторожности. В 2003 году я получил электронное письмо из Москвы от исполнительного директора Федерации еврейских общин СНГ Авраама Берковича с изложением моей генеалогической линии, восходящей к Ребе Шмуэлю Шнеерсону. Не мне судить, далеко ли от яблони упало яблочко. Хотелось бы поближе…

Вы закончили мехмат МГУ, аспирантуру, работали в Вычислительном Центре АН. Как в среде ученых, интеллигенции воспринимался тогда «еврейский вопрос»? Вы лично чувствовали на себе проблемы «пятой графы»?

— Моя образовательная и научная судьба сложилась счастливо. В год моего поступления на мехмат (1959) в «национальном вопросе» наблюдалось затишье, и я успешно сдал экзамены. Более того, учёба моя пришлась на золотые годы мехмата. Много позже мне пришлось столкнуться на примере собственной дочери и детей друзей с издевательствами над еврейскими абитуриентами на приёмных экзаменах. К сожалению, в этой практике (считаю её не просто аморальной, но и преступной) оказались замешанными некоторые мои однокурсники. Обстановка в Вычислительном центре АН СССР, куда я пришёл работать в 1968 году, тоже была замечательной. Конечно, негласно поощряемый антисемитизм не был секретом. Впрочем, не так уж негласно, ибо вполне официальная шумная борьба с «сионизмом» носила явные черты обыкновенной юдофобии.

Помимо широко известной подлой практики «еврейских экзаменов» в Университете и других престижных вузах, нетрудно было проследить особое отношение и к еврейским соискателям учёных степеней на защитах, а затем в ВАКе. Что касается моего ближайшего научного окружения, то в школе А. А. Маркова-младшего, которой я принадлежал, национального вопроса не существовало. Глава школы, выдающийся математик двадцатого века был настоящим русским интеллигентом, Этим всё сказано. И здесь можно говорить о традиции, ибо А. А. Марков-старший, отец главы нашей школы, великий математик, один из творцов современной теории вероятностей, ещё в 1913 году публично защищал совершенно незнакомого ему еврейского абитуриента, получившего «еврейскую задачу» на приёмном экзамене в Харьковском технологическом институте.

— Если Ваша карьера и жизнь в России складывались удачно, почему Вы приняли решение уехать в США? Тяжело ли Вам дался переезд?

— Разумеется, круто переломить жизнь далеко за её серединой нелегко. Трудности, которые стояли передо мною, однако, были чисто практические. Духовно, я отделился от России очень рано. Никогда не ощущал её Родиной с большой буквы. Так что в этом смысле расставание было скорее избавлением, разрывом пут. Выбор США также был обусловлен практическими соображениями — огромным числом университетов в Америке. При моей редкой математической специализации это было жизненно важно.

— А интерес к математике возник в детстве или уже в пору самоопределения?

— Интерес к математике возник у меня в школе. Особенно это относилась к урокам геометрии. Здесь мне снова повезло. Юрий Валентинович Паперно, наш математик, был замечательным учителем. До сих пор помню его интонации, шутки, его голос. Красота же, вечная красота математических построений говорит сама за себя…

— Сегодня Вы преподаете математику в университете г. Питтсбурга. Интересно ли Вам работать с американскими студентами?

— Студенты принадлежат к лучшему из того, что я встретил в Америке. Во многом похожи на московских из моих прежних времён. Например, всегда готовы списать друг у друга, радуются, когда отпускаешь их немного раньше. В большинстве своём имеют великолепное чувство юмора, живо окликаются на шутки. Здесь развита система письменных оценок студентами своих профессоров. Так вот в одном из отзывов студент охарактеризовал меня, как «007 of Calculus» (так США называют курс дифференциального и интегрального исчислений). Титул, которым можно гордиться! Через мои классы уже прошли тысячи молодых американцев. Встречаю моих бывших студентов по всем окрестностям Пенсильвании и не только. Каждая такая встреча — радость. И ещё тихо радуюсь, что учу не какие-то неведомые и часто переполненные идеологическим вздором «политические науки», а именно Математику, царицу наук. Известная формула «разумное, доброе, вечное» здесь вполне уместна. Конечно, мне могут возразить, что эпитет «добрый» вряд ли применим к математике. Но мне кажется, что разумное и вечное не может не быть добрым.

И, пожалуй, самое главное, что я заметил в моих студентах — чувство справедливости. В мой первый американский семестр, недели через две студенты отправились жаловаться начальству: им было трудно с моим тяжёлым акцентом. Ещё через две недели они вернулись к тому же Декану с извинениями — теперь я был их любимым профессором. Не удивляюсь их первому визиту: американский студент отчасти чувствует себя покупателем образования, а покупатель всегда прав. Но вот второй визит, то, что они позаботились сделать это — нахожу примечательным.

— Кого Вы для себя считаете Учителями?

Моими учителями были выдающийся математик Андрей Андреевич Марков, Мл. и его ученик Николай Макарьевич Нагорный. Мир их светлой памяти. Если же говорить об учителях в более широком контексте, то ими были, помимо жизни, как таковой, конечно книги. Никогда не посещал литературные студии, кружки и т. д., испытывая отвращение к самой идее подобного «перёкрестного опыления».

— Вы известны как автор нашумевшего в свое время «письма Шафаревичу». Что подвигло Вас на его написание? Какие были последствия?

— Подвиг меня на это дело замечательный человек, мой близкий друг — Вера Свечинская. Да благословится её память. Весною 1988 года Вера дала мне стопку потрёпанных листов со слепой машинописью. Это была самиздатская копия «Русофобии». А я и читать-то это не хотел. Вера была настойчива. Прочёл, никакого впечатления книга на меня не произвела. Шафаревича я знал, как выдающегося математика и замечательного профессора. При встречах в библиотеке Математического института раскланивался с ним. Конечно, было жаль, что такой человек написал такое. Но это и всё. Вера настаивала на ответе, я отказывался. Наконец, в один прекрасный день Вера сказала, имея в виду сослуживца-программиста: «Сережа спрашивает, неужели Боря ему не ответит»? И я почувствовал, что должен встать между Серёжей и Шафаревичем, В тот же вечер, за один присест письмо было написано. Оригинал я отправил автору «Русофобии», с другой стороны Вера распечатала на компьютере несколько копий, и письмо начало собственную, уже от меня не зависящую жизнь в Самиздате, зарубежной прессе и радио. К моему изумлению, и сегодня я часто встречаю людей, помнящих эту давнюю работу. Что касается последствий, то есть свидетельства, что письмо стало известно КГБ, да и как могло быть иначе? В целом вся история вызывает у меня смешанные чувства. Мне не хочется быть сегодня известным в качестве автора «письма Шафаревичу»». Ценю другие скромные мои работы гораздо выше. Предпочитаю сочинение стихов, эссе о музыке, поэзии…

— Как Вы — ученый, поэт, публицист — ощущаете религиозные перспективы в мире? Возможно ли опасное усиление противоречий или наоборот — достижение компромисса?

— Мне очень бы хотелось оказаться плохим пророком, ошибиться в своих предчувствиях. А они невеселы. У меня ощущение, что происходит столкновение несовместимых цивилизаций. Значительная, и, пожалуй, наиболее опасная кампания этой войны протекает бессознательно, с естественностью природы, вроде дарвиновской борьбы за существование. Имею ввиду разворачивающуюся на наших глазах исламизацию Европы. Ускоряющуюся замену населения и культуры в результате естественного демографического процесса. Боюсь, что этот процесс уже необратим, даже если наглухо закрыть сегодня двери для исламской иммиграции в европейские страны. В Европе стали слышны голоса пробуждения, но, кажется, точка возврата позади. В Америке ситуация выглядит несколько лучше, но, в целом, мне видится упадок иудео-христианской цивилизации, как таковой, её усталость, одряхление — почти по Шпенглеру. Клиническим признаком такового является оголтелый либерализм, доведший до последнего абсурда когда-то привлекательные либеральные идеи. Современная либеральная идеология увлечённо пилит сук, на котором сама же только и может сидеть, беспрестанно размывая и атакуя самые фундаментальные моральные основы нашей цивилизации…

Борис, мне как поэту очень интересно, что для Вас поэзия — Вдохновение или игра ума? Как обычно пишутся (приходят) Ваши стихи?

— «И божество, и вдохновенье» — вот пушкинское определение поэзии, которое я всем сердцем разделяю. Стихи именно сочиняются, а не пишутся — по крайней мере, так происходит у меня. В моём случае это чаще всего случается в движении — на улице, в лесу, в дороге, в самолёте… Стихотворение начинается обычно с какого-то шёпота, ассоциации, звука. Иногда первой является строчка из середины будущего стихотворения, и оно развивается в обоих направлениях от неё, иногда это бывает иначе. Иногда стихотворение слышно как бы целиком и остаётся только выхватить его из пространства-времени и остановить знаками на бумаге. В общем, стихосложение — эмоциональный процесс крайней, хотя и внешне незаметной, концентрации, подчас мучительный, разрывающий душу. Но сумма всего этого — счастье творчества. Душевной концентрации сочинителя необходимо соответствует характерное для поэзии сжатие языкового пространства, граничащее с волшебством искусство поместить в немногие строки огромное, вызывающее бесчисленные отклики, содержание. «И душа с душою говорит», перефразируя Лермонтова, — вот, что такое настоящее стихотворение. Рифмованная игра ума, явно сконструированные стихи персонально мне мало интересны.

— Почему в литературе Вам особенно близок Шекспир, Вы даже решили взяться за переводы его сонетов?

— Шекспир мне действительно созвучен, причём с довольно ранних классов школы, когда впервые прочёл «Гамлета». Завораживал шекспировский пятистопный ямб, возвышавший сценические события над обыденным. Завораживала и мистика этой трагедии трагедий. В «Гамлете» есть что-то загадочно бездонное, внешне не вытекающее как из ограниченности самого действия, так и из обычных для построения трагедий фабульных схем. Через перевод этой трагедии в мою, если так можно выразиться, литературную жизнь пришёл Пастернак, влияние которого на мои стихи ещё в Москве отмечали читатели старшего поколения. И это притом, что оригинальные стихи Пастернака мне были в ту пору практически неизвестны! Конечно, в 1964 году несколько раз смотрел фильм «Гамлет» Козинцева с музыкой Шостаковича. И даже в театр затащил меня одноклассник на «Марию Стюарт» — ещё одна встреча с переводчиком Пастернаком. Кстати, думаю, в пушкинском «Борисе Годунове» чувствуется влияние Шекспира.

Сонеты мне были известны по переводам Маршака и производили огромное впечатление. Каждый раз в 14 строках английский Мастер создавал огромный мир. Разумеется, есть очарование в самой форме сонета (английского в данном случае). О переводах я и не помышлял. Здесь снова «виновата» Вера Свечинская. Каждый из двенадцати моих переводов Сонетов был выполнен по её настоянию. Спасибо ей. Эти переводы оказали влияние на моё дальнейшее стихотворчество, как, кстати, и Шекспир, в целом. Например, Принц Датский постоянно возвращается в мои стихи.

— Есть ли еще созвучные авторы?

— Не берусь составить полный список, тем более, что вкусы подвержены всё-таки времени. Ну, конечно, тот же Пастернак. Очень люблю «Пиквикский Клуб» Диккенса. Вещь, в известном смысле, сходная с «Мёртвыми душами», но Диккенс куда добрее. Большое впечатление в своё время оставил Булгаков… В общем, тема эта, пожалуй, неисчерпаемей ленинского электрона…

— Откуда Ваша страстная любовь к музыке? Вы великолепно музицируете, знаете историю музыки, много писали о композиторах…

— Музыка всегда была в нашей семье. Сохранилась фотография другой сестры бабушки Аси. Жизнь её оборвалась трагически. У талантливой пианистки, мечтавшей о концертной карьере, развилось заболевание руки, поставившее точку на надеждах. Самоубийство. На обороте карточки надпись, от которой сжимается сердце: «Помни меня». Я помню.

Бабушка тоже выбирала между консерваторией и университетом. Почти до конца своих дней она систематически играла довольно разнообразный репертуар.

— Многие Ваши стихи -тоже удивительно музыкальны. А что для Вас музыка сегодня? Часто ли Вы музицируете? Кто для Вас — любимые композиторы?

— Не могу вообразить мир без музыки. Возвращаюсь к ней постоянно, слушаю её физически и «в себе». Импровизации за клавиатурой Ямахи — одна из главных моих радостей. К сожалению, в последнее время из-за почти постоянной усталости

это происходит всё реже. Ряд моих стихотворений сочинён во время таких импровизаций.

Перечислить любимых композиторов так же трудно, как и созвучных писателей. Конечно, несравненный Себастьян Бах, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шопен, Лист, Брамс, Верди, Бизе, Брукнер, Малер, Прокофьев, Шостакович… В последние годы событием для меня была дружба с недавно скончавшимся композитором Исааком Шварцем. Его монументальная симфоническая композиция «Жёлтые звёзды» необычайное музыкальное явление вообще, и вершина еврейской музыки, в частности.

— А Ваши дети интересуются еврейской историей и культурой?

— Безусловно. И сын и дочь близко принимают к сердцу еврейские и израильские дела. Внучка каждое лето проводит в Израиле, изучая язык. Этим летом она работала с детьми, перенесшими операции на открытом сердце.

Участвуете ли Вы в жизни еврейской общины Питтсбурга? Приглашает ли Вас русская община (если таковая есть) выступить, почитать стихи? Чувствуете ли Вы себя востребованным автором в США?

— К сожалению, практически не участвую. Здесь сказываются и обстоятельства ежедневной жизни и мой характер. Питтсбургский университет имеет пять центров. Я работаю в Джонстауне, городе, расположенном в 130 км на юго-восток от Питтсбурга, где живёт семья. В результате у меня два дома, между которыми приходится разъезжать по горным дорогам, прекрасным осенью и предательским зимой. Так что моё среднее положение где-то на дороге номер 22. Времени для участия в общественной жизни попросту не остаётся. К тому же меня к таковой и не влечёт. По природе я человек интравертный, мне хорошо наедине с моими книгами, стихами и музыкой. Друзей за всю жизнь было немного, и — горько сказать — из этой неизбежно скудной квоты иные из самых дорогих уже за чертой. Общение моё за последние годы большей частью виртуальное. Интернет совершенно изменил мир на моих глазах. В частности, я стал предпочитать интернетные публикации физическим. В виртуальном мире нет географических границ, соответственно, появляется «молчаливый» читатель, и таковой может оказаться, где угодно. На прошлой неделе, например, я получил по электронной почте неожиданные читательские отклики из Кривого Рога и Владивостока. Так, что в смысле «востребованности» я бы не стал делать упор именно на США. Хотя и здесь у меня были и есть благодарные и дорогие мне читатели. Мне довелось выступать с авторскими вечерами в Нью-Йорке, Детройте, Балтиморе, Вашингтоне. Авторский вечер в Питтсбурге в 2003 г., поддержанный великолепным инструментальным трио был записан сыном Александром на видеоплёнку. Он же сделал два аудио-CD. Я также глубоко благодарен сыну за снятый им короткометражный фильм «Семь стихотворений». Фильм высоко оценил незадолго до своей кончины Исаак Шварц. Безмерно ценю также и сотрудничество с дочерью Юлией, которой принадлежит художественное оформление моих книг стихов.

Интернет вообще полон неожиданностей. Недавно меня изумил коллега, указавший сайт, на котором полностью, как сейчас говорят, «выложена» моя математическая монография 1973 года. Вот уж не подумал бы!

— Что самое главное из того, к чему Вы пришли в жизни Вы хотели бы передать своим детям, внукам?

— Сложный вопрос, немного напоминающий знаменитую проблему «смысла жизни». Тема, с которой, впрочем, легко справлялись лекторы из «общества по распространению».

Мне бы хотелось оставить детям-внукам мир, добрее того, в котором мы сейчас живём. Хотелось бы, чтобы они и далее сохраняли верность нашим корням, нашим Отцам. Чтобы не миновали их радости настоящей любви. Пожелание это — не из простых, ибо Любовь — величайшее счастье в этом мире, но она же и безмерная боль. И всё это — вдохновенное отражение Любви и Боли Творца. Воистину, по Образу и Подобию сотворены мы.

Как прекрасно сказал Данте:

Был ранний час, и солнце в тверди ясной
Сопровождали те же звезды вновь,
Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

Божественная двинула Любовь.

Лазарь Беренсон

Я был среди тех, кто, читая стихи и публицистику Бориса Абрамовича Кушнера, восторгался и набирался от этого общения уму-разуму. Но хочу отметить ещё одно его уникальное личностное качество — готовность помочь, даже тогда, когда и сил уже нет.

В начале февраля этого года, продолжая поиски следов пленённого Б. А. Пивенштейна, вышел на жителя Филадельфии Бориса Пивенштейна. Позвонил, но, не зная английского, не сумел поговорить с ответившим мне мужчиной. По совету Редактора обратился к лично мне не знакомому Б. А. Кушнеру. На второй день получил ответ:

Дорогой Лазарь, я позвонил в Филадельфию. Разговаривал с женой Пивенштейна (кстати, по-русски). Филадельфийский Пивенштейн Борис Давыдович, а не Абрамович, и он не сын того лётчика с загадочной судьбой.
С пожеланиями здоровья, Ваш Борис.

Благодарно отметил доброжелательность и обязательность этого весьма занятого профессора.

И только в эти дни, после его смерти, из переписки Бориса Абрамовича с Шуламит Шалит я понял, как же физически тяжело ему, смертельно больному и измученному человеку, давалось это соучастие в чужих мирских заботах:

«… Я очень серьёзно болен, и лечение разрушительно. Мне трудно написать даже это небольшое письмо. Надеюсь, что у Тебя лучше… Обнимаю с любовью… Положение моё не простое… В общем, “Измучась всем, я умереть хочу”. Храни Б-г всех Твоих близких и Тебя…»

Эстер Пастернак

Эстер Пастернак

«И сиянью нет конца…»

В «Опыте литературной автобиографии» Борис Кушнер пишет, что бабушка его по материнской линии приходится внучкой 4-го главы «Хабада» Ребе Шмуэля Шнеерсона, выдающегося законоучителя и комментатора Талмуда, седьмого сына Раби Цемах-Цедек.

«Что касается еврейской темы как таковой, то она с самого начала определяла и интонацию, и содержание моих стихов. Я ощущал себя с незапамятных моих времён именно евреем, соединённым нитями — духовными и физическими — с Отцами, с Моисеем. Возможно, сказывалась и кровь: дедом по материнской линии моей бабушки Софьи Моисеевны был 4-й Любавический Ребе Шмуэль Шнеерсон».Опыт литературной автобиографии»).

Соединение душевной ясности и интеллекта рождает связь со словом, возможность прикосновения к тому «что есть на самом деле».

Спринтом ожил парк оленьим. —
Мысли чёрные гони.
Ведь не зря Его Веленьем
Ханукальные огни.
Свет сегодня нескончаем,
И сиянью нет конца.
За бокалом и за чаем
Возблагодарим Творца.
Скорбь в огонь. Трещать поленьям.
Мановением Творца
Станет парк дворцом оленьим,
Станет дом светлей дворца.

Кушнер обладал особым даром: дар понимания себя в мире. Поэзия для него этический выбор, осознанная, веками накопленная мудрость:

Надрыв финального вердикта,
И сердце бьётся, как птенец. —
Но не исход ли из Египта —
Земной конец?

«Мелодия, не имеющая конца», — любимый «нигун» рабби Шмуэля, — я думаю, что Борис слушал его.

«В музыке как-то особенно сильно и особенно универсально раскрывается связь всего сущего, переплетение мира реального и мира духовного, создаваемого Искусством. В сущности, мы живём внутри гигантской бесконечноголосной фуги, в поток которой вплетаем собственные голоса… Эту вселенскую взаимосвязь, эту гармонию сочетаемого и не сочетаемого, счастье нежданных сопоставлений я пытался передать в огромном цикле Вариаций, варьируя проявления восходящего к Творцу единства. Единства Его и нашей Любви. Его и нашего Творчества. Сочинение стихотворения часто начинается со звука, рифмы, образа, ассоциации. Иногда это севшая на подоконник птица, иногда ветер, пробежавший по верхушкам рощи, иногда давнее воспоминание, внезапно вернувшееся, иногда что-то из прочитанного, иногда музыка… Но, чаще всего, возникает странное, щемящее чувство сотворения мира — ибо каждое стихотворение, самое миниатюрное — мир. Во всяком случае, для меня».

И Восток над уснувшей ранью
Как терновник неопалим,
И царица Савская ланью
Снова рвётся в Иерусалим…

Летом 1997 года, находясь в святом городе Иерусалиме, Б. Кушнер напишет:

…И, забыв мотивы опер,
Я пою псалмы Давида —
По наитью,
не для вида,
Как бывает испокон…

В эссе «Одна, но пламенная страсть«, написанном в виде заметок о книге И. Шафаревича «Трёхтысячелетняя загадка», Кушнер верен своему хасидскому сердцу:

«Каждый выбирает по свету или по тьме своей души … Десять Заповедей… Как прекрасны Б-жественные Знаки библейского иврита, как прекрасны эти вечные слова — основа морали цивилизации, в которой мы живём. И Шафаревич, и я. Ветхий Завет — документ огромной сложности, это и история, и религиозная философия, это законодательство, и несравненная поэзия, это и бессмертные послания еврейских Пророков, достигшие нас через тысячелетия. Это и боль, и отчаяние… слёзы и гнев, неудержимо изливающийся из раненой Души. Вся жизнь и предков наших, и нас самих, и наших потомков в этих Божественных Книгах. Исайя… Великий Пророк-Поэт».

Все пророки Израиля были поэтами, но Ишайягу находил слова, сходные с музыкой, образы, сходные с цветением виноградной лозы, и музыкальное ухо поэта не могло не услышать этот высокий птичий полет.

Борис Кушнер — поэт, говорящий на свету.

Семен Резник

Прощание с Борисом Кушнером

В его чертах уже сквозила вечность
Едва начавшись, уходил октябрь.
В ночном дворе в туман и бесконечность,
Взмахнув дверьми, уплыл его корабль.

Давно в воротах прошуршали шины,
И два огня погасли за углом,
А мы стояли — сильные мужчины —
И не могли в пустой вернуться дом…

Таково начало стихотворения Бориса Кушнера, посвященное неожиданной кончине в октябре 1985 года его друга и бывшего однокурсника Аркадия Шапиро. В этих строках выражено то, что почувствовал я, когда узнал о неожиданной кончине Бориса. Если бы я обладал его поэтическим даром, то так бы и написал, только октябрь заменил бы маем.

Да, он был тяжело болен. Я разговаривал с ним по телефону за два или три дня до того, как это произошло. Говорил он с трудом, голос звучал выразительнее слов. Но я не мог, не хотел допустить мысли, что развязка так близка. Верилось, что он выкарабкается и многим еще порадует своих читателей и почитателей…

Я отчетливо помню, как в январе 1993 года, прочитав в «Новом русском слове» второе Открытое письмо Бориса Кушнера Игорю Шафаревичу, я почувствовал острое желание познакомиться с автором. Было известно и его первое Открытое письмо, но желание познакомиться у меня возникло именно после второго.

Но как?

Я живу в Вашингтоне, он где-то под Питтсбургом. Надо найти адрес, номер телефона — где, как, через кого?..

И вот я неожиданно получаю письмо от профессора математики Питтсбургского университета в Джонстауне Бориса Абрамовича Кушнера. Ему говорили про мою статью о кровавом навете на евреев, опубликованную в том же «Новом русском слове», но сам он ее пропустил и просил прислать ксерокопию. Так завязалась наша переписка. А вскоре произошло личное знакомство — в гостеприимном доме Миши и Лены. Михаил Якобсон — профессор математики Мерилендского университета, друг и коллега Бориса со студенческих лет.

В свои редкие приезды в Вашингтон Борис и Марина останавливались у Якобсонов. В связи с их приездом хозяева всякий раз устраивали вечеринку.

Среди друзей (справа налево): Михаил Якобсон, Семен Резник, Борис Кушнер, Владимир Матлин, Владимир Фрумкин, Леонид Руховец. Вашингтон, 2005

Борис большую часть вечера проводил у пианино, и собравшиеся с удовольствием пели давние советские песни, в том числе самые «идейные», которые под его аккомпанемент приобретали ироничное, а то и гротескное звучание.

Чем ближе я узнавал Бориса, тем больше меня изумляло разнообразие его талантов.

Видя, как он свободно импровизирует или исполняет «на заказ» любою старую песню, я однажды спросил Бориса, где и как долго он учился музыке. Оказалось, что он нигде и никогда не учился играть. Любовь к музыке ему в детстве привила бабушка, а умение играть пришло само собой. Музыкальными способностями его наделила природа.

То же самое можно сказать о его стихотворчестве. Стихи он писал с детства, писались они легко, почти с такой скоростью, с какой он успевал их записывать. Может быть, поэтому он не придавал значения своему поэтическому дару. Часто писал по случаю чьего-то дня рождения, свадьбы, защиты диплома или диссертации. Был душою дружеского застолья и на большее не претендовал.

Переломным стало стихотворение, на смерть Аркадия Шапиро, написанное 10 октября 1985 года. Выше я привел восемь вступительных строк, здесь приводу восемь заключительных:

О, Г-ди! Как страшен этот крик,
Что в нас живёт неслышим и невидим…
Пусть тот огонь, с которым ненавидим,
Любовью станет в наш последний миг.

Чтоб все принять — и боль, и озаренье,
Уход друзей и радость подлеца,
И высший смысл, заложенный в творенье
Неизъяснимой нежностью Творца.

То, что поэтический талант Бориса Кушнера создан «нежностью Творца», первой поняла вдова покойного Аркадия Шапиро Вера Свечинская. Ей «на суд и расправу» он стал давать свои новые стихи, и, как он вспоминал впоследствии, одни из них вызывали у нее восторг, другие негодование, но только не равнодушие. Борис стал ощущать себя Поэтом. По настоянию Веры, он взялся за перевод знаменитого 66-го сонета Шекспира. Я подробнее писал об этом более десяти лет назад в биографическом очерке о Борисе Кушнере, но должен признаться, что до сих пор не могу понять, как он мог решиться на такую дерзость. Ведь были известны переводы таких светил, как Пастернак и Маршак!

Многократно перечитав в оригинале шекспировский сонет, Борис понял, что передать его трагический смысл и художественную выразительность в 14-ти строках русского пятистопного ямба просто невозможно. Ничего не оставалось, как отступиться.

И вдруг сонет перевелся!

Хотя я приводил этот перевод в упомянутом очерке о Борисе, здесь приведу его снова. Но — в сопоставлении с двумя классическими и одним самых последних. Этот пакет, в который вошел также английский оригинал Борис однажды прислал мне в пристежке к одному из своих электронных писем. Трудно найти более наглядную иллюстрацию к тому, что Шекспира, и вообще классику, да и то, что пишем мы, грешные, каждый понимает по-своему. В меру своей испорченности, как говорят остроумцы.

ШЕКСПИР, Сонет 66

Tired with all these, for restful death I cry, —
As to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm’d in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And gilded honour shamefully misplac’d,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgrac’d,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by autority,
And folly (doctor-like) controlling skill,
And simple truth miscall’d simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.

ПЕРЕВОДЫ:

МАРШАК (классический)

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг…
Но как тебя покинуть, милый друг!

ПАСТЕРНАК

Измучась всем, я умереть хочу.
Тоска смотреть, как мается бедняк,
И как шутя живется богачу,
И доверять, и попадать впросак,

И наблюдать, как наглость лезет в свет,
И честь девичья катится ко дну,
И знать, что ходу совершенствам нет,
И видеть мощь у немощи в плену,

И вспоминать, что мысли заткнут рот,
И разум сносит глупости хулу,
И прямодушье простотой слывет,
И доброта прислуживает злу.

Измучась всем, не стал бы жить и дня,
Да другу трудно будет без меня.

А вот перевод Бориса Кушнера, датированный (он всегда точно датировал!) 22 апреля 1987 г.:

Душой устав, я плачу о кончине.
Нет силы видеть муки нищеты,
И пустоту в ликующей личине,
И совершенство — жертвой клеветы,

И девственность, что продана разврату,
И простоту, что превратили в срам,
И веры повсеместную утрату,
И неуместной славы фимиам,

И глупость, поучающую вечно,
И власть, становившую перо,
И мощь в плену у мерзкого увечья,
И злом порабощенное добро.

Душой устав, уснул бы я совсем.
Но как Тебя оставить с этим всем?

По моему субъективному мнению, перевод Бориса Кушнера тоньше передает суть и настрой оригинала, чем переводы двух классиков.

А вот и современный перевод, присланный мне тогда же Борисом. От его комментариев воздержусь.

НОВЫЙ (современный) ПЕРЕВОД

Когда ж я сдохну! До того достало,
Что бабки оседают у жлобов,
Что старики ночуют по вокзалам,
Что «православный» — значит — бей жидов!

Что побратались мент и бандюган,
Что колесят шестерки в шестисотых,
Что в ЗАГС приходят по любви к деньгам,
Что лег народ с восторгом под сексотов.

Что делают бестселлер из говна,
Что проходимец лепит монументы,
Что музыкант играет паханам,
А быдло учит жить интеллигента.

Другой бы сдох к пятнадцати годам,
Но я вам пережить меня не дам!

Вера Свечинская выбрала для Бориса дюжину сонетов Шекспира. Вчитываясь в каждый из них по два-три дня, Борис четко сознавал, что перевести его невозможно. И вдруг сонет переводился! Всего он перевел 12 сонетов. Я не раз говорил Борису, что ему следовало бы перевести и остальные сонеты. Он отвечал, что пока ему пишутся собственные стихи, отвлекаться от них он не хочет. Очевидно, мое влияние на него не было столь большим, как Веры Свечинской. Ее век оказался не многим дольше, чем у ее мужа: она умерла в 1996 году.

А стихи Бориса — писались! Каждые день-два он писал по стихотворению, а то и по два-три в день. То, что вошло в шесть его поэтических сборников, в журнальные и сетевые публикации — лишь малая часть им написанного. Его Болдинская осень длилась десятки лет. Последняя из опубликованных им подборок («Семь искусств», февраль, 2019) — это избранные стихи, написанные во второй половине прошлого года, когда он был уже очень и очень болен. В его литературном хозяйстве теперь будут разбираться литературоведы. Нельзя предсказать, сколько докторских диссертаций будет написано и защищено о творчестве Бориса Кушнера.

В 1988 году в Москве ходила по рукам самиздатская рукопись известного математика и диссидента Игоря Шафаревича «Русофобия». В ней с «математической» точностью доказывалось, что во всех бедах России и ее «большого народа» повинен «малой народ», в котором преобладают евреи. Борис прочитал «Русофобию» с чувством брезгливости, после чего тщательно вымыл руки. Не было и мысли вступать в полемику.

Однако, под нажимом Веры Свечинской и других близких друзей он понял, не может отмолчаться. Его первое Открытое письмо академику Шафаревичу разошлось в самиздате, передавалось по радио «Свобода», печаталось в изданиях русского зарубежья, то есть имела большой резонанс[1]. Инсинуациям академика был дан достойный отпор. А самое главное то, что у математика и поэта Бориса Кушнера открылся талант блестящего публициста и полемиста.

Историко-публицистические статьи и очерки Бориса Кушнера отличает глубокое знание материала и безупречная аргументация. Я особенно признателен Борису за его эссе «Больше чем ответ»[2]. В нем анализируется моя книга «Вместе или врозь?» в сопоставлении с двухтомником А. И. Солженицына «Двести лет вместе», на полях которого она написана.

Будучи безупречно корректным в полемике, Борис в иных случаях мог быть беспощаден. Примером этому может служить его «Реплика к юбилею» достаточно известного литературного критика и «национал-патриота» Владимира Бондаренко.[3]

В историко-публицистических работах Бориса Кушнера преобладают темы, связанные с еврейской историей и культурой, но этим палитра его изысканий не ограничена. Хочу особо напомнить о его историко-аналитическом исследовании «В защиту Антония Сальери», в котором полностью дезавуируется легенда об отравлении Моцарта менее талантливым, но весьма известным в свое время музыкальным деятелем Сальери. Не будучи звездой первой величины, Сальери оказался беззащитной жертвой злого навета и символом мирового злодейства. Чувство исторической справедливости, присущее Борису Кушнеру, заставило его вступиться за оклеветанного молвой, без вины виноватого музыканта.

Талант поэта и публициста Бориса Кушнера расцвел в эмиграции. Но подлинные любители поэзии его высоко ценят во всем русскоязычном пространстве, включая и саму Россию. Так, в 2010 году в Москве был издан сборник стихов, посвященных войне. Было рассмотрено более восьми тысяч стихотворений 96 авторов, отобраны лучшие из лучших. А название сборника, «Шрамы на сердце», «скорее всего, родилось из строчек поэта Бориса Кушнера», как о том писала газета «Красная звезда»[4]:

Заснешь предутренней порою,
В поту проснешься на заре…
Рассвет. Июнь. Двадцать второе.
Кровавый шрам в календаре.

Как мало слов в этом четверостишье и как много сказано!..

Таково свойство поэзии Бориса Кушнера.

На этом я заканчиваю торопливые заметки над свежей могилой крупного математика, выдающегося поэта и яркого публициста, человека безукоризненной честности и душевной тонкости Бориса Абрамовича Кушнера. Я имел честь называть его своим другом без малого тридцать лет. Желающих узнать больше отсылаю к моему очерку «Борис Кушнер — математик, поэт, публицист», впервые опубликованном на этом сайте (№6 (109), 2009)[5], а затем вошедшим в мою книгу «Сквозь чад и фимиам» (М., Academia, 2010). Теперь он также перепечатан в сетевом журнале «Чайка»[6].

Борис Кушнер

Читайте также: «Семен Резник: Памяти Бориса Кушнера»

Окончание

___

[1] См.: Открытое письмо И. Р. Шафаревичу

[2] Больше чем ответ (начало); (продолжение)

[3] См. Реплика к юбилею

[4] «Красная звезда», 8 сентября 2010 г.,

[5] Борис Кушнер — математик, поэт, публицист

[6] Борис Кушнер — математик, поэт, публицист

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.