Александр Левинтов: Май 19-го. Продолжение

Loading

Старость — самая насыщенная часть жизни человека, потому что она насыщена смыслами и поисками смыслов, в старости нет места целям, надеждам, мечтам и прочим пустышкам. Мы, подобно «Космическому субъекту» В. Лефевра, сосредотачиваемся на себе и в себе, погружаемся в облако создаваемых нами смыслов.

Май 19-го

Заметки

Александр Левинтов

Продолжение. Начало

Отрыв

— Ну, вот, коллеги, по-моему, у нас сегодня интересный семинар получился. Благодарю всех за напряжённое и продуктивное участие в нём, а заодно и во всех предыдущих семинарах, ведь мы с вами без малого четыре года пыхтели вместе и много, чего здесь наворочали.

Люди, десятка два с лишним, обескураженные, стали собираться и вяло прощаться, потянулись к выходу. Остался лишь один, самый продвинутый:

— В отрыв пошёл?

Мы оба были не просто любителями и болельщиками спорта — оба поработали с профессиональными спортсменами в качестве психологов-консультантов и потому более или менее понимаем, что значит уходить в отрыв и когда уходят в отрыв: велосипедисты, гимнасты, шахматисты — там, где командность весьма условна, и всё решается усилием воли одного.

— Я, конечно, свинья, что бросаю вас, но мне надо остаться одному, чтобы расправиться с собой, с вами я этого сделать не смогу

— Понимаю.

И он ушёл, всё-таки обиженный и раздосадованный, как и все остальные.

А я стал вспоминать.

Лет десять тому назад я тоже уходил в отрыв — и честно предложил своим коллегам пойти со мной: никто не согласился и не стал рисковать достигнутым, а я чуть не загнулся от взятых и непосильных обязательств. Да, я тогда прорвался, непонятно, как, но — прорвался. Правда, на восемь месяцев оказался в гипсе и на костылях: не знаю, кто, но кто-то мстит нам за наши отрывы и прорывы.

На сей раз я опять прорвался — чудом и с невероятными усилиями. Это кончилось не только победой, но и реанимацией. До сих пор не понимаю, как и зачем я тогда выкарабкался.

Это было четверть века тому назад. Я тогда поклялся себе больше никогда не обрастать командой и учениками.

Но они сами нашли меня, повзрослевшие и возмужавшие, натерпевшиеся и умудрённые. Мы вместе провели героических два года и сделали, по сути, невероятное. Когда всё свершилось и состоялось, я объявил, как можно более буднично, что ухожу в отрыв. Опять.

Это был мой третий отрыв — и только в нём я понял, что со мной происходит и зачем оно мне всё это надо.

Это не отрыв от них или от какого-то невидимого фронта (от того, что фронт невидим, не делает его нереальным или призрачным — кто был на фронте научных исследований, не в тылах науки, а на её передовой, тот помнит, как велико напряжение и сопротивление фронта к любому, даже точечному прорыву). Это — отрыв от себя самого, полное самоопустошение и саморазрушение. Это очень болезненно, даже чисто физически, в отрыве нетрудно и спиться, и покончить с собой, он рискован и опасен, потому что — отрыв, как отрыв тромба или отрыв руки-ноги. Тут просто от шока можно коньки отбросить.

Зачем он мне?

Я не знаю.

Я только знаю, что это последний мой отрыв от себя, ещё раз я такое не переживу.

Когда собралось около сотни текстов на поманившую меня тему, и только что написанных, и написанных 30-40 лет назад, я понял, что стою с пустыми руками, что абсолютно пуст, а всё, что было до сих пор, ничего не значит. Понимаешь, что многие тексты, даже большинство текстов, написанных когда-то, никогда не будут опубликованы — такова воля обстоятельств и моя воля. Никто никогда не прочтёт «Приговор», «Ойкумену», «Эзопа», «Мы, иные» и многое другое — их больше нет или скоро не станет, умёт в недрах компьютера, который будет просто выкинут на помойку. Но это не значит, что их, этих текстов, нет — они живут, погребённые, даже не знаю, где. Они— часть интеллектуальных недр человечества, которые, за актуальной своей ненужности, сохранятся и переживут всех нас, нетленные даже для радиации.

И никакая — ни прижизненная, ни посмертная — слава меня не ждёт, и признание не придёт, но отрыв делать надо. Из чувства самоуважения, отчаяния и неприятия самого себя уже случившегося и ставшего — достойно быть только случающемуся и становящемуся.

Мне уже очень скоро пора уходить. И я уйду — в осознании себя всю жизнь становящимся, но так никем и не ставшим, не захотевшим стать и остановиться. Оказывается, именно это и есть самое важное на жизненном пути.

Гуманистическая наука и гуманистическое образование

Гуманистическая наука имеет несколько принципиальных отличий от естественных наук. Эти различия были заложены ещё Френсисом Бэконом (1561-1626).

В 1620 году он публикует свой «Новый Органон», где излагает программу научно-технических работ на ближайшие несколько столетий, включая наше. Нет, разумеется, он не составлял попредметный план, он даже не представил основные направления развития науки и техники, он сделал нечто большее: «все сначала, все собственными силами и все впереди».

Для этого ему, ни много-ни мало, пришлось переосмыслить и переписать всю историю человечества и обратить ее из прошлого в будущее.

В «Новом Органоне» пересмотрен весь предыдущий научный и философский опыт. Вдохновленный географическими открытиями и освоением новых земель, Бэкон постиг, что взрыв ойкумены, произойди он во времена Аристотеля, заставил бы и Аристотеля пересмотреть свой «Органон». Красной линией проходит через «Новый Органон» фраза пророка Даниила: «многие пройдут, и многообразно будет знание».

Античное различение природы на физику и натуру у Ф. Бэкона достигает трагического напряжения: да, природа — мастерская мышления и деятельности человека, но она никогда не будет познана в своей целокупности и законченности (здесь Ф. Бэкон предвосхитил всю трагедию современной экологической проблематики, когда последствия нашей хозяйственной и иной утилитарной деятельности перестают предсказываться и управляться нами, возникая в самых отдаленных и неожиданных сферах).

Ф. Бэкон призывал остановиться в освоении законов природы, ибо сама природа человека — неестественна и неприродна: «Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами». Ему удалось понять, что отражаемый в нашем сознании мир — лишь искривленное изображение, но никак не сам мир. Человек, его чувства, мышление, сознание не являются мерой всех вещей. Тем самым Ф. Бэкон разотождествил субъект и объект (предмет) науки, развел их и, следовательно, впервые четко выразил позицию естественно-научного подхода к природе: человек сам по себе, изучаемая им природа — сама по себе. Ему же принадлежит приоритет в постановке основной гносеологической проблемы науки: как разуму покинуть природу разума для осознания природы природы? Ф. Бэкон, отказавшись от формальной логики и силлогизмов как операторов формальной логики, стал следовать индуктивной логике, логике науки. Потом мы увидим развитие этого революционного хода в работах Гегеля.

Нам всем хорошо известен парафраз знаменитой формулы Ф. Бэкона: «Scientia et potentia humana in idem coincidunt» («знание и могущество человека совпадают»). Долгое время этот парафраз звучал лозунгом «знание — это власть». Большевики, не желая разделять ни с кем власть и боясь интеллектуальной атаки ученых, не только расстреливали, загоняли в лагеря и изгнание любую мысль, любое знание, но и переделали сам лозунг: «знание-сила».

Отныне, начиная с Ф. Бэкона, наука перестает быть ориентированной на индуктивные умозаключения — это остается прерогативой философии. Органоном науки становится опыт.

Природа как полный текст принципиально непознаваема и тотально не описуема: наука должна «опредметиться», сфокусировать свое внимание не на всем тексте природы в целом, а на отдельных и специализированных аспектах и направлениях.

На плацдарм, завоеванный Ф. Бэконом, вышли сразу вслед за ним Р. Декарт, еще не столько ученый, сколько философ и богослов, а также Галилей, Ньютон и Лейбниц, уже не столько философы и богословы, сколько ученые, сколько просто ученые, первые «только ученые».

Ф. Бэкон развёл естественную и гуманистическую науки в противоположные углы ринга, но это привело к тому, что естественные науки захватили весь ринг и плацдарм, обрекли гуманитарную науку на запашок шарлатанства: Томас Кун в «Структуре научной революции» откровенно недоумевал, как социология, а вкупе с ней и все прочие гуманитарные науки могут претендовать на научность.

Основанием его подозрений явилось фундаментальное допущение, признаваемое в естественных науках, в частности, в физике, что не могут существовать две взаимоисключающие друг друга теории, системы знаний и т. п. — истинно только что-то одно.

Мною, просто из озорства и неуважения к уважаемому Т. Куну, утверждается:

Гуманистические знания, теории, принципы, рекомендации считаются истинными, если имеются другие, взаимоисключающие их знания, теории, принципы, рекомендации и т. п. Например, вера в Бога истинна, потому что есть вера в отсутствие Бога или вера в существование другого Бога, такая же истинная, как и первая.

Всякая гуманистическая истина — и в этом её особая сила и притягательность — версиальна и допускает наличие других истин, на равных с собой. У К. Поппера эта коллизия наглядно описана в заочном, через К. Поппера, споре между Фрейдом и Шарко:

Ж. Шарко убеждал Поппера, что его теория и методика верна, потому что имеются многочисленные свидетельства его пациентов, излечившихся от своих недугов с помощью душа Шарко, а Фрейд, ученик Шарко, — обыкновенный шарлатан. В свою очередь З. Фрейд убеждал К. Поппера, что его теория и методика верна, потому что имеются многочисленные свидетельства его пациентов, излечившихся от своих недугов с помощью психоанализа, а Шарко, учитель Фрейда, просто ретроград.

Множественность и взаимоисключаемость гуманистических знаний должна перевернуть суть и смысл системы образования, по сей день базирующейся на естественнонаучном фундаменте и моноистинности знаний и теорий.

Вторым принципиальным отличием гуманистической науки от естественной является подход.

В естественных науках господствует субъект-объектный подход, в гуманистических — субъект-субъектный.

Человек, как может, сопротивляется быть объектом исследования (а равно — наблюдения, образования, воспитания, управления, почитания, обожествления, проектирования и любого другого воздействия на себя). Человек вообще избегает быть объектом, что-то вещать, то есть быть вещью, а, следовательно, рабом другого человека. Он — и то с огромным трудом — согласен быть рабом Божьим, но вынужден признавать это чуть ли не ежедневно, убеждать в этом себя — не Бога же.

Собственно, на идее субъективации построена вся моя концепция регионализации и выращивания региональных субъектов. Эта концепция в первой половине 90-х всколыхнула отечественную географию, вплоть до ауто-да-фе, устроенного мне в Географическом Обществе.

Господствующая по сей день парадигма образования строится, естественно, на естественнонаучной платформе и субъект-объектных отношениях, где в качестве субъекта выступает учитель-педагог-профессор, а объектом является школьник-учащийся-студент. И это никак не протезируется «рефлексией», «системо-мыследеятельностным подходом» и «выбором образовательной траектории обучающимися». Как было, «я — учитель, ты — дурак, ты — учитель, я — дурак», так оно и остаётся по сю пору.

Мне радостно, что хотя бы в Серебряном университете, потому что это — Серебряный университет, создать и поддерживать в аудитории атмосферу разговора о…, беседы о… — атмосферу субъект-субъектных отношений.

Именно такая система отношений способна трансформировать образование в самообразование, в возделывание в себе человеческого самим человеком, а не извне.

И последнее принципиальное отличие между естественной и гуманистической наукой. Естественная наука продолжает утверждать своё предназначение поиском истины, хотя чуть ли 90% всех этих исследований откровенно направлены на нужды ВПК и уничтожение людей и культуры. Наука давно дискредитировала себя антигуманизмом.

Гуманистическая наука не служит пользе и вреду (в конце концов, вред и польза давно уже неразличимы между собой) — она задаёт человеку вопросы, пытаясь ответить на которые, мы, люди, познаём себя. Как сказал однажды после урока географии в Центральной музыкальной школе (ЦМШ) при Московской Консерватории восьмиклассник, валторнист из Шуи:

Я понял, чем мы тут занимаемся: мы не географию изучаем, а познаём себя через географию.

Жизнь понарошку

Жизнь всё более и более становится понарошку. И к этому нас манят многие вещи: поп-культура, кино, компьютерные игры, театр, особенно опера, ТВ-сериалы. Что происходит?

Возможность дублей и повторов

Благодаря всем перечисленным средствам мы привыкаем к мысли, что всё повторимо, что каждое наше действие может оказаться лишь попыткой, а не настоящим действием, что жизней у каждого — целая обойма и, в конце концов, всё это можно ALT-CTRL-DEL и перезагрузить к чёртовой матери, что если переодеть Кармен и прочих персонажей в марсианские костюмы и маски, то музыка Ж. Бизе перевернется вместе с автором в гробу и зазвучит для нас посовременней. Эпизод фальшив и безнадёжно испорчен? — сейчас режиссёр потребует дубль, благо, плёнку теперь экономить нет нужды. Слова и интонации не те? — неважно, потом будет озвучка, к тому же при монтаже можно будет выбросить и вставить что угодно и сколько угодно. Спектакль явно не пошёл? — через месяц мы его играем вновь и там всё исправим.

Ничто в этой жизни уже не витально и не смертельно, потому что всё можно повторить, сыграть ещё раз или продублировать. Исчезает ответственность за слова и поступки, за несказанное и несделанное.

Осовременивание и интерпретации

Интерпретация — активное, порой даже творческое понимание. Понимание, а не порождение совершенно нового, непохожего и лишь отдалённо напоминающего интерпретируемое. Конечно, можно интерпретировать Евангелие от Луки, но не до Евангелия же от Лукавого. То, что мы осовремениваем классику и архаику, перевооружаем Давида с пращи на калаш, мы, по идее, протаскиваем банальнейшую мысль о наличии чего-то вечного, но по сути, столь часто и грубо смешиваем времена, мы обесцениваем их и себя: зачем вся эта суета, если афинский суд оправдает матереубийцу Ореста, но приговорит к ВМН невинного Сократа — и после Троянской войны, и в 5 веке до нашей эры, и сегодня, и завтра. Девальвация времени в целом девальвирует и каждый миг нашего бытия: всё было и всё будет, и не дай тебе бог произнести: «остановись, мгновенье — ты прекрасно».

Монтаж (сериалы)

Нынешний монтаж сделал решительный шаг вперёд: в каждую серию вмонтирован детективный сюжет — для повзрослевшего интеллигента, сю-сю-любовный фрагмент — для ищущей мужа разведёнки, перестрелка и погоня — для переполненного энергией и гормонами тинейджера, любовная сцена — для половозрелой старшеклассницы, и непременно — мельком, намёк, что сейчас пойдёт рекламный ролик про доширак и сразу за ним — про мезим форте в экстраупаковке. Таким образом вся семья упёрта в телевизор на ближайшие несколько лет. Театральные постановки монтируют цитаты из Чехова, «Последних новостей», вчерашнего анекдота и даже немного из автора пьесы, чтобы в этом коллаже каждый увидел и разглядел своё, а чужое просто проглотил, по сопричастности. Поэтому, что бы вы ни заказали, тройную уху, консоме с профитролями или украинский борщ, вам принесут зимой — сборную солянку, а летом — окрошку, будьте уверены. Ведь монтажируют не фильм, а вас и ваше социальное окружение, шинкуют не тексты и мелодии, а ваше сознание.

Фонограммность

Мы уже привыкли, что нам поют под фонограмму, шутят, произносят речи и новогодние приветствия под фонограмму, даже танцуют под фонограмму, под фанеру, что нет ничего подлинного и настоящего, нет ничего свежего — всё в записи и уже смикшировано, включая военные действия, природные стихии и Божественные знамения. И мы постепенно привыкаем к своему фальшивому, ненастоящему существованию, что можно смеяться над собой плачущим, молчать и петь, делать вид, что думаешь и не думать, похрапывать и гнаться за кем-то — одновременно. И путаться: ты настоящий — по какую сторону экрана или рампы?

Как ни странно, это не касается литературы, живописи, музыки — там есть неизменность, но есть и потенциал углубления понимания и восприятия: там мы замечаем, что нет никакого development, но есть mastering, что меняется не произведение, а мы, мы становимся другими, глубже, тоньше, умнее, честнее, добрее — исключительно под воздействием неизменного. Для того и нужна религия (не вера, а именно религия), для того и читаем мы священные тексты и обязаны трепетно соблюдать их неизменность, ведь «Отче наш» не имеет ничего общего с бестрепетным и бездуховным «Отец наш…» — такого Иисус произнести не мог.

И выходит странная штука: наша повседневная социальная жизнь, ролезированная, монтажная, клиповая — понарошку, нормальная жизнь -только когда мы погружаемся в книгу или музыку, только, когда мы остаёмся в одиночестве и наедине со своим внутренним миром, который и есть мы, не явленные и не играющие чью-то роль.

Научные побуждения

Что толкает к исследованиям учёного-естествоиспытателя, биолога, физика, химика, геолога и т. п.? Если это не внешний заказ, то только и исключительно любопытство, любознательность, почти детское желание «приподнять ковёр» (discovery), завесу тайны, окутанной самой природой, по природе своей стыдливой и застенчивой. Обычно это любопытство бескорыстно ибо открытие, discovery, несёт утешение, награду и отраду в самом себе, а потому опасно и рискованно именно этим бескорыстием: естествоиспытатель менее всего задумывается о последствиях своего открытия, о том, как оно будет использовано другими, ведь он с головы до пят увлечён «поиском истины» и ничем более. Кому-то это мнится идеалом, мне же представляется аморальным занятием.

Мы с вами живём не в 16-ом, а в 21-ом веке и потому понимаем и слишком хорошо знаем, к чему приводит это любопытство: если за невинными и бескорыстными вопросами типа «почему?» стоит аристотельянский каузальный мир, мир причинности, то технические науки, инжениринг, расцветшие после Галилея (до того это была экзотика типа Фалеса и Архимеда) сменили мир на теологический, целеориентированный — «зачем?». Никто не утверждает, что это было неизбежно, но — так получилось. Так возник частный, общественный и государственный спрос на науку, так наука превратилась в коммерческое предприятие, готовое производить ужасные вещи — чем ужасней, чем смертоносней, тем выше цена на них и на их разработчиков и производителей.

Гуманистическая наука и, шире, гуманистическая сфера своим побуждающим стимулом видит сострадание.

Из сострадания — к Богоматери, Христу и куску мрамора — Микеланджело извлекает из безжизненный глыбы метаморфизированного известняка «Пьету», из сострадания к тишине и людям Моцарт пишет Eine kleine Nachtmusik, «Маленькую ночную серенаду», из сострадания к себе и к людям творит Достоевский, из сострадания к людям и Богу Мартин Лютер переводит на немецкий Вульгату, а Мичурин выводит морозостойкие сорта фруктов.

И потому каждое гуманистическое начинание и творчество вспыхивает как шок сострадания и собственного бессилия. Это очень важно — ощущение своего бессилия при сострадании как со-страдании, переживании чужого страдания как своего. Робость и недоумение охватывают нас в самом начале предстоящей работы. Нет этого смятения и содрогания — не будет и результата: может получиться продукт, может быть, даже полезный, но результата, ощущения, что ты, подобно Творцу и Демиургу, кого-то спас, не будет. И никакой талант тебя не спасёт, потому что все наши таланты даны нам — из сострадания к нам и чтобы мы могли сострадать другим или другому, например, природе: и это будут гуманистические исследования природы, а, может, и не исследования, а пейзажи, пасторали, буколики, романы Г. Федосеева или рассказы О. Куваева, путешествие Александра фон Гумбольдта в Южную Америку. Нет сострадания — и сколько б ты атомных бомб ни изобрёл, твой талант окажется зарытым в землю. Это понял в своё время академик Андрей Сахаров.

Меня сильно и крепко удручает, что от меня требуют (это при моём же самозаказе на гуманистическое исследование!) не робости, растерянности и оцепенения, невольно, но неизбежно возникающих в начале работ, а чётко сформулированное, хорошо структурированное Техническое Задание, с детально прорисованными (вплоть до количества знаков с пробелами) «результатами», научными статьями заданных параметров и заголовков, будто я собираюсь разрабатывать не гуманистическое знание, а бронемашину.

В отличие от естественных и технических наук, гуманистические полны ответственности — ведь они направлены на чьё-то спасение или утешение, они совестливы, а потому так редки в наше время.

Педагог и преподаватель

21 мая 2019 года в Московском городском университете прошёл весьма представительный семинар «Будущее педагогического образования»: представители 18 регионов страны, ректоры восьми ведущих педагогических вузов, более полутора сотен участников. Сейчас в стране имеется 38 педагогических университетов и ещё 254 вуза готовят педагогов, практически в каждом регионе. Предмет обсуждения — не только вопрос, каким будет педагогическое образование в будущем, но и будет в ли в будущем педагогическое образование вообще?

Одной из тем, поднятых на семинаре, было понятийное различие позиций педагога и преподавателя. Эта тема «фамильна» в нашей семье, уже в трех поколениях «учительской». В далёком 1930 году моя мама, 15-тилетняя комсомолка, была направлена на трёхмесячные курсы педмолодняка, после которых «была брошена» на ликвидацию неграмотности в пензенской деревне, преподавала в сельской начальной школе и вела просветительскую работу среди взрослого населения. Чрезвычайность этой ситуации усугублялась коллективизацией и повсеместным сопротивлением насаждению колхозов.

Практически на этом закончилось её формальное педагогическое образование. Попав в Москву, в посёлок Электрозавода (сегодня это несколько первых парковых улиц в Измайлово), она, как и большинство других учителей этого района попала в орбиту «старорежимной» Ларисы Гавриловны Соколовой.

Лариса Гавриловна Соколова, педагог с дореволюционным образованием (она родилась в 1877 году и дожила до глубокой старости, прожив более 90 лет), была для них признанным педагогическим и моральным авторитетом (тогда это было одно и то же), сама опытный практик, она давала им практическое педагогическое образование в местном педучилище, доводя и достругивая это племя до кондиций и требований, понимаемых ею.

Вокруг неё были и те, кто учился в её педучилище, и кто не учился, но учительствовал в Измайлово — и все они считали себя учениками школы Соколовой.

Она была первым зав. районо, тогда Сталинского районо, пестуя измайловских учителей и у себя на работе, и у себя дома, не очень отделяя одно от другого. Каждое её слово и каждое её наставление воспринимались как незыблемый и непререкаемый закон. Сразу и спустя десятилетия. Она давно покинула все свои посты, но к ней тянулись и старые её ученики, и вновь прибывающие, смотревшие на неё с робостью и почтением, почти благоговейным.

Моя мама прошла долгий учительский путь: тут были и начальные классы, и школа имени Россолимо для умственно отсталых девочек (терминология 50-х годов), она была и учителем-дефектологом, и библиотекарем, и воспитателем — вплоть до выхода на пенсию. Всего в семье у нас в старшем поколении — три учителя, в среднем (моём) — десятеро, в младшем — трое. Нам всегда есть, о чем порассуждать и о чем поспорить на семейных встречах.

Педагогом в Древней Греции называли раба, сопровождающего ребенка в школу и из школы. Эта позиция пропедевта, вводящего, сохраняется за педагогом и по сей день. Он — вводящий в деятельность и в жизнь, но он — не профессионал ни в какой профессиональной сфере деятельности, кроме педагогической. Он, увы, и жизнь знает не самым лучшим образом, будучи по преимуществу всецело отданным школе, а не окружающему миру. Образно говоря, разница между учителем физики и физиком такая же, как и между Александром Васильевичем Пёрышкиным (автором блестящего школьного учебника физики в советские времена) и Альбертом Эйнштейном.

Преподаватель, в отличие от педагога, — представитель профессиональной деятельности, по тем или иным причинам, ставший учителем в школе. Он не обладает тайнами дидактики и педагогической психологии, как правило, он сильно подзабыл историю становления своей науки и профессии, реально он может лишь демонстрировать образцы своей профессиональной деятельности, у него свежие знания, не только профессиональные, но и знания профессиональной этики, действующих профессиональных авторитетов — в стране и в мире. Реально, если он продолжает действовать и в своей профессии, он рассказывает о себе и своей работе, не очень заботясь о полноте знаний (она всё равно недостижима).

Изменения в социальной, экономической и политической жизни, культурные сдвиги, заставляют людей менять профессиональную деятельность на работу в школе. Особенно это заметно в нашей стране, но и, например, в США лишь 37% учителей имеют педагогическое образование, а в Израиле и того меньше. Массовый переход людей на преподавательскую деятельность во многом объясняется закрытием и перепрофилированием многих производств, массовой безработицей среди инженеров и техников, относительно высокими и устойчивыми доходами школьных учителей. В будущем эта тенденция, благодаря роботизации, цифровизации и другим процессам, будет усиливаться.

И тут начинает формироваться ещё одна понятийная развилка.

В 2005 году в журнале «География в школе» была опубликована моя статья «География для негеографов», где описывалась сложившаяся, весьма нелепая ситуация: каждый учитель-предметник ведет свой предмет так, будто готовит своих учеников для своей предметной сферы — математик готовит математиков, биолог — биологов, физкультурник — спортсменов, и при этом ещё все они стараются, чтобы все школьники стали потом школьными учителями. Ежегодно школы страны готовят миллион выпускников, ориентированных учителями географии на географическую деятельность, но реально в стране действует около 300 географов — и это число явно избыточно.

Отклик на статью выразился в том, что меня пригласили в Центральную музыкальную школу (ЦМШ) при Московской Консерватории преподавать по классу географии. За 4 года работы в ЦМШ сложился курс «географии для музыкантов»: мы учились путешествовать, изучали географию музыкальных инструментов, ребята готовили эссе и презентации «Музыкальная жизнь Парижа (Лондона, Вены, Петербурга, Ростова, Шуи и так далее)». Как заметил восьмиклассник-волторнист из Шуи, не по годам рефлексивный и размышляющий, «на уроках географии мы не изучаем географию, а познаём себя в географии».

После ЦМШ я восемь лет проработал в киношколе-киноколледже, преподавая географию для киношников: мы учились путешествовать, ставили фильмы о фильмах про Москву или где действия разворачивались в Москве, изучали географию кинофестивалей, осваивали микрогеографию города (Шаболовка) и принципы муниципализации, местного и городского самоуправления.

Учитель, способный воспроизводить общую предметную программу, — педагог, готовый разрабатывать и вести географию (физику, химию и т. д.) для негеографов (нефизиков, нехимиков и т. д.) — преподаватель. Кстати, «география для географов» тоже должна быть, но это совсем не та география, которая преподается сегодня.

Педагогические колледжи (среднее профессиональное образование) за два года способны выпускать таких педагогов-предметников. И таких колледжей должно быть значительно больше, нежели сегодня. Кроме того, профессионалы, готовые стать школьными преподавателями, за две недели (не более того) должны пройти педагогическую подготовку. А высшее педагогическое образование должно перерасти в непрерывно и регулярно действующие центры повышения квалификации и профессиональной педагогической подготовки.

Понятие молодости

Молодость — понятие вовсе не возрастное. Большинство людей всю жизнь проводит в молодости и умирает молодыми.

В далеком 1984 году с Сергеем Валентиновичем Наумовым я проводил игру с молодыми (до 35 лет) сотрудниками института Союзморниипроект. Они составляли более половины персонала, около пятисот человек. На игру были отобраны самые активные, толковые и успешные, около сотни человек. Азартные, смелые, даже озорные, искренние — с ними было легко и приятно играть.

Вся их проблематика сводилась к двум тезисам:

— Дайте!

— Главное — как можно быстрей адаптироваться.

Игра, между прочим, была не на решение карьерных или профессиональных проблем молодых, а на само понятие молодости. С грустью, огорчением и некоторым удивлением мы, организаторы, поняли, что молодость — это период социальной адаптации, что зрелость наступает только тогда, когда человек перестаёт адаптироваться и приспосабливаться к социуму и в состоянии противопоставиться ему — содержательно.

Выяснилось, что из 100 лучших молодых сотрудников института нет ни одного, претендующего на позицию зрелого или взрослого, что среди молодых таких вообще нет. Более того, среди старших товарищей по работе — так же ни одного взрослого: все находятся в ожидании или надеждах на подачку и все готовы мириться с существующим, явно не лучшим порядком вещей, приспосабливаться к складывающимся обстоятельствам.

Тут ведь очень важна установка не на интеллигентское нытьё и вечное недовольство, а на действия и сопротивление: нечего ругать и хаять своё время — ты потому и находишься в нём, чтобы сделать его лучше (мысль А. Ильина).

Спустя несколько лет в стране началась перестройка.

И молодёжь на ура подхватила два лозунга:

— Перемен! мы требуем перемен! (песня в исполнении Виктора Цоя, прозвучавшая в том числе в фильме «Асса» как его апофеоз)

— Партия, дай порулить! — лучшая шутка возродившегося в перестройку КВН.

Даже в совершенно революционной ситуации молодёжь готова не производить перемены, а лишь требовать их, не брать всю полноту власти и ответственности на себя, а лишь просить поиграться во власть, немножечко и понарошку.

Прошло с тех пор, считай, полжизни; я преподаю молодым и вижу: они терпеливо ждут, когда же мы уйдём, сами, без их усилий, чтобы занять наши места и тем сохранить свою молодость и несамостоятельность. Они толерантны и корректны, как того требуют нынешние обстоятельства и требования — чужой и чуждой им западной жизни.

Удивительным образом вся система воспитания и образования в стране, начиная с младых ногтей и до конца жизни, построена на послушании и почтении к любому Старшему Брату, на доминировании «общих» интересов над «частными», на том, что большинство всегда право, что бунт и даже простое сопротивление материала — плохо и чревато, что дерзать, а равно и дерзить — плохо, что молодость — несомненное благо, а быть молодым, да ещё всю жизнь — невероятное счастье.

Нашисты, став половозрелыми детьми последних комсомольцев, приступили к выпуску юнармейцев, у которых даже подгузники — цвета хаки.

Молодость этимологически связана с понятием «младший». Пока в обществе существует и доминирует Старший Брат (читай — ЧК, Государство и т. п. персонажи и субъекты), в стране будут почти поголовно молодые, «младшие братья», несамостоятельные, контролируемые, приспосабливающиеся к требованиям и удобствам Старшего Брата, ориентированные исключительно на вертикальные связи и игнорирующие горизонтальное сотрудничество.

А кто против и не согласен — пятая колонна, достойная выкорчёвывания и уничтожения.

Зрелость как спелость

Наш век войдёт в историю как распутье трёх супер-альтернатив существования человечества. Конкурируя между собой, мы одновременно идём по трём направлениям:

  • увеличения долголетия — к концу нашего века геронтологи, иммунологи, генетики обещают среднюю продолжительность жизни, приближающуюся к тысяче лет;
  • бессмертия;
  • замещения человека киборгами, роботами и прочими искусственными и виртуальными формами разума, мы найдём себе менее уязвимую, в сравнении с биоидной, плоть и самоустранимся из мира ради этих наших наследников и последователей.

Если победит идея бессмертия, то нас ждёт примерно следующее:

Поло-возрастная структура населения станет очень плоской — люди предпочтут быть бессмертными в зрелом возрасте от 30 до 50 лет; старики постепенно исчезнут почти полностью, нужда в детях окажется минимальной. Бессмертие не означает отсутствие смерти: утомлённые бессмертием будут иметь право покинуть жизнь. Этот акт будет признан обществом как героический, но уход из жизни будет означать требование на замену ушедшего новым человеком. Рождение мальчика будет означать смерть отца, а девочки — матери. И наоборот: желающий иметь ребенка берёт на себя аскезу суицида.

Понятно, что демографическая ситуации у бессмертного человечества стабилизируется: скорей всего на численности в один («золотой») миллиард.

Чем будут заняты эти спелые люди? — уже сейчас нормально, если человек меняет в течение трудовой жизни (40-50 лет) до семи профессий (я успел перебрать более 50). Бессмертный человек получит возможность перепробовать неопределённо большое число профессий, в том числе вновь появляющихся.

Всякая работа перестанет быть трудом, тем более наёмным трудом — мы вернёмся к занятиям, пусть напряжённым, требующим отдохновения, релаксации и рекреации, но не утомляющим и изнуряющим.

Эстетика, ощущение красоты как непреходящего и неисчерпаемого станут основным содержанием жизни. «Красота спасёт мир» — эта формула, полная иронии в устах Аглаи Иволгиной, станет знамением времени бессмертного человечества. Ею, красотой, Мир и будет спасаться от своего бесконечного бессмертия.

Главное же, что произойдёт с бессмертным человечеством, это искупление первородного греха, греха познания незрелых плодов познания Добра и зла.

Зрелые и спелые, люди будут пользоваться только зрелой и спелой духовной и физической пищей — мы вернёмся в Эдем шестого дня творения.

Состояние старости

Это — не о физической немощи и нарастающем слабоумии.

Старость — это, прежде всего, состояние: состояние духа, материальное состояние, состояние общественное. В старости мы осознаём, что и сами состоялись и составили все свои состояния — нам есть, что оставить после себя людям, не только память о себе, но и завещать: деньги и вклады, мысли и книги, движимость и недвижимость.

В русском языке, к сожалению, нет такого понятийного различия, как в английском:

  • legacy
  • heritage
  • Testamet (Завет, свидетельство)
  • last will (последняя воля)
  • bequest
  • probate
  • devise
  • commandment (заповедь)

Из всего этого понятийного разнообразия наибольший интерес вызывают heritage и legacy: первое — это то, что оставляется после себя, второе — принимаемое следующими поколениями. Мой отец завещал нам, своим детям, быть верными идеям коммунизма, в которых я разочаровался задолго до его смерти, в 12 лет. Его heritage не стало моим legacy, а мой младший брат оказался более послушным. По факту мы ничего не взяли как legacy из досоветской своей истории, ведь даже православие — советское и постсоветское, но никак не русское.

Но это так, в сторону.

Старость — это состояние, когда можно что-то передать и оставить после себя. Лермонтов, погибнув в 26 лет, сумел «сколотить» своё поэтическое и литературное состояние и передал его нам, но почти всё, ставшее нашим legacy, написано в последние 2-4 года его жизни, годы его старости.

И есть ещё одна особенность старости — именно в этом состоянии люди задумываются о смысле жизни, не жизни вообще, а своей жизни. Некоторые, очень немногие, стареют ещё в детстве, пытливо ища ответ на вопрос о смысле своей жизни — остальные просто отмахиваются от этого странного и докучного вопроса, праздного относительно житейских дел и бурь. Счастлив рано постаревший и нашедший смысл своей жизни в начале жизненного пути. Тут надо сказать, что церковь играет дурную роль — она указует нам единый для всех путь и тем индульгирует отказ от поиска смысла индивидуальной жизни. По тому же сценарию действовали и коммунистические воспитатели и властители наших бездумий.

Но поиски и порождения смыслов жизни и бытия — функция элиты. Старость — элитное поколение, но многие ли доживают до этой, невозрастной старости?

И, наконец, последняя особенность старости.

Для того, чтобы хотеть получить образование, надо иметь образование. И это — привилегия старости: получать образование, потому что ты образован. Собственно, это и есть подлинное высшее образование в чреде LLE, Life Long Education, завершение своего образа, своего автопортрета, ведь образование как деятельность — это формирование в себе человеческого. Этот образ и представляет собой наше подлинное, наше самое ценное состояние и наследство, heritage. И высшее, старческое образование уже почти не нуждается в учителях и поводырях — оно есть самообразование по большей части.

Старость — самая насыщенная часть жизни человека, потому что она насыщена смыслами и поисками смыслов, в старости нет места целям, надеждам, мечтам и прочим пустышкам. Мы, подобно «Космическому субъекту» В. Лефевра, сосредотачиваемся на себе и в себе, превращаемся в тепловую машину и погружаемся в облако создаваемых нами смыслов, замолкаем и — ни сами не интересны и не интересуемся окружающими нас копошениями. Мы стареем, если нам повезёт уединиться от этого суетного мира и замолчать.

Окончание
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Левинтов: Май 19-го. Продолжение

  1. Александр — 2019-05-29 19:14
    … Люди переделывают природу — испокон веков.
    ===
    Ну, как тут ек вспомнить старую шутку:
    — Мы не можем ждать милости от природы, после того, что мы с ней сделали!

    1. это точно. Но всё можно довести до идиотизма: где-то в Кузбассе в 60-е улицы засадили тополями, чтобы людям хотя бы летом стало легче дышать, а в 90-е люди стали требовать закрытия автомобильного движения на этих улицах, чтобы сберечь тополя.

  2. В Продолжении автор Александр Л. пишет о многих предметах. О старости и o молодости: “Молодость — понятие вовсе не возрастное. Большинство людей всю жизнь проводит в молодости и умирает молодыми… Нашисты, став половозрелыми детьми последних комсомольцев, приступили к выпуску юнармейцев, у которых даже подгузники — цвета хаки…” — — Браво, любимый цвет хаки проникaeт всё дальше. Всё выше стремим мы полёт…“Пока в обществе существует и доминирует Старший Брат…, в стране будут почти поголовно молодые, «младшие братья», несамостоятельные, контролируемые, приспосабливающиеся к требованиям и удобствам Старшего Брата, ориентированные исключительно на вертикальные связи и игнорирующие горизонтальное сотрудничество..” Не на горизонтальное сотрудничество, не на школы и библиотеки тратятся финансы, усилия и время, а всё больше — на стадионы, катки, — наши боевые “трассы”.
    “И, наконец, последняя особенность старости. Для того, чтобы хотеть получить образование, надо иметь образование. И это — привилегия старости: получать образование, потому что ты образован. Собственно, это и есть подлинное высшее образование…” Подлинное высшее образование старости – в самообразовании…
    “В устном творчестве жили байки и притчи от Лефевра…но когда кругом кипит финансово-политическая злоба дня, а криминальная братва стала коллективным героем нашего времени, не до возвышенных суждений о бессмертии.”

  3. селекцией и выведением новых сортов и культур (гибридов) занимаются во всем мире, в том числе, в США и Израиле. Там о Лысенко никто не знает. Люди переделывают природу — испокон веков.

  4. Мичурин не выводил сорта, а прививал культурные растения на морозостойкие дички. Это чистая лысенковщина — воспитание растений, переделка природы.

Добавить комментарий для Aleks B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.