Думаете, мне что-то перепало? Ошибаетесь. Деньги расползлись мгновенно по чужим карманом, даже не углядел по каким. Такие фокусники выращены на государственный счёт, иллюзианисты, партией и правительством мобилизованные. А меня тотчас вытолкали взашей.

Детективные ностальгушки

Ефим Гаммер

Страшно, аж жуть

Труп был обнаружен во дворе: он лежал на спине, широко разбросав ноги.

Бледное лицо трупа ничего не выражало, даже желания жить.

Следователь Ветров внимательно осматривал место происшествия. Рядом с этим местом, в двух метрах от покойника, валялась недокуренная сигарета с обгрызанным фильтром, булыжник — оружие пролетариата, и недочитанная газета.

Каким образом Ветров уяснил, что газета недочитана, оставляем на его совести. На ней, кстати, можно еще много что оставить — мало никогда не покажется.

Солнце, бледное от увиденного, тускло роняло свет на землю.
Не доверяя малодушному светилу, сыскарь подозвал милицейского специалиста-фотографа. Яркая вспышка блица осветила закаменевшую фигуру совершенно неяркого человека скромной наружности: усы, очки, калоши на разношенных ботинках.

— Печально, докладую вам! — молвил дворник Бугор. — Такого на своем веку не припомню. Знамо, раньше бухались тутошки люди. Понятно, по пьяному делу. Или вследствие булыжника по голове. Но подай им капустный рассольчик, или, проще, позволь отхлебнуть из горлышка, и оживали в одночасье. А этот… Как упал, так вовсе с тех пор не живехонек. Ни на какой рассол не реагирует. И бутылку подноси к носу — не подноси, один вариант — бездыханный. Обоняние, чай, потерял. Совместно с жизнью.

— А что? — поинтересовался следователь Ветров в силу специфической любознательности. — И часто это у вас случалось, чтобы напившись?

— Бухались?

— Вроде того.

— Часто! Почитай, что ни день, так кто-то сляжет за упокой, но отнюдь не насмерть. И все — не подозрительно, а? — из двадцатой, мать ее, квартиры. Только этот упокойник — береги господь его нервную душу! — двужильным оказался. Первый раз за историю моей жизни тут… того-этого…

— Бухнулся?

— Бери выше, начальник, вплоть до самого седьмого неба. Окочурился!

— А отчего твои подопечные бухались?

— Спрашиваете, будто чужой. От житейского неблагополучия! Сосед соседа поедом амкал и получал желудочное отравление. Тутошки, во дворе, их припадком и донимало. Язва желудка, язви ее в печень!

— И у мертвяка нашего была язва?

— Он не сознается, а вот я вам, как на духу, скажу. Не было у него язвы. У него — сердце! Точно говорю: сердце, притом неуживчивое. Как что, сразу хватается за сердце. «Выскочит, — говорит, — из грудной клетки, выскочит!» Обратите внимание «клетки». Намек понятен?

— Догадываюсь.

— А тут и без догадок ясно: намек на нашу действительность. Мы в домоуправлении ее воспеваем. Лозунги пишем, плакаты рисуем. А он?

— Отлынивает?

— Сейчас — да, лежит — не колышется. А тогда посмотрит на нашу работу, прочитает: «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» и хватается за сердце. Хватается и говорит: «выскочит из клетки!»

— Так вы, значит, считаете, что это у него от расстройства нервной системы апоплексический удар случился?

— Почем знать? Апоплексит, мабуть, и не приложился. Во всяком разе таковой гражданин в нашем доме не прописан. А вот Варькин муж Сенька-хромой, тот — да! — вполне справедливо мог приложиться. У него причина копилась много лет. Наш упокойник к его жинке захаживал, и не заради вызова на социалистическое соревнование по благоустройству домашнего общежития.

Следователь Ветров еще раз окинул место происшествия. Мертвец по-прежнему не подавал признаков жизни и, судя по всему, ничем не собирался посодействовать в расследовании причин своей несвоевременной смерти.

«Черт его знает, может, грабеж? — подумалось детективу. — Но не очень похоже. Кошелек впорядке. В кошельке четыре рубля двадцать копеек, ровно на бутылку водки и кислый огурец. Перчатки тоже в кармане. Калоши на ботинках. Даже обручальное кольцо, и то не снято. Хотя… хотя… Что это такое?»

Бывалого криминалиста затрясло от возбуждения. «Палец! Конечно, палец! Куда только я раньше смотрел? Вот это да — палец до крови укушен! По форме зубов… Мда, неужто, змеей?».

Сыскарь потер руки, вспомнив из Феликса Дзержинского, что они должны быть чистыми при исполнении служебного долга, чтобы к ним не прикипела чужая копейка, и наступательно подступился к дворнику.

— Ну? Бугор Иванович! Будем говорить или станем отпираться?

— Я как на духу.

— Выкладывай на духу, но не дыши мне в рот, кто тут у вас пресмыкающихся любит пасти?

— Ясно кто, Николай Емельянович, без промедления отозвался старик.

— Докладывай по существу!

— Честь имею в отличие от его жены!

— По порядку!

— Порядка там никакого. Николай Емельянович страсть как любит этих пресмыкающих. А кто перед ним не пресмыкается, того вмиг гонит с ихнего предприятия. Он ведь не просто Николай Емельянович, а Николай Емельянович Бойкин. Наслышаны?

— Еще услышим, когда дела дойдет до суда.

— Тогда докладую. Директор завода по изготовлению детских игрушек. Большой человек. Каждого, кто не по нему, увольняет без выходного пособия. Так вот, как на духу. Он и нашего упокойника хотел уволить по собственному его — значится, мертвяка этого — желанию. Но промахнулся. Кто теперь за него заявление напишет, архангел Гавриил?

— За что же такая немилость была по отношению к подследственному трупу?

— Докладую! Причина проста, как два пальца обос… как дважды два, когда в уме — четыре. Кстати, а как по-вашему, милицейскому, сколько в итоге получится? — сощурился Бугор Иванович, тая, видать по всему, хитрую думку.

— Великая математика!

— А вот и неправда, начальник! Ваши насмешки — вкривь и вкось от цели. Николаю Емельяновичу требовалось, чтобы выходило больше, чем у вас в уме. Пять, шесть, и оставалось еще на посошок, а то и на дачу.

— А, — понял следователь Ветров. — Приписки по бухгалтерской части. Фирме требовались завышенная цифирь. Так, что ли?

— Браво, товарищ. Вам в Шерлоки Холмсы прямая дорога.

— Пока я на службе. Докладывай дальше.

— А дальше — проще. Но должен заметить, ругались они неимоверно с упокойником нашим. И все потому, что при жизни состоял он редактором заводской газеты и ни в какую не желал подтирки бухгалтерские печатать с завышенными цифрами. Вы правы по догадкам, честь и хвала, начальник!

— Постой-постой, не отклоняйся, Бугор Иванович, — перебил дворника следователь Ветров. — В данный момент направления мысли меня не интересуют их личные взаимоотношения. Меня интересует: кто в вашем дворе змей любит?

— Змей? Так я же вам докладую на чистом духу, тот самый Николай Емельянович и любит. Жена у него — подколодная гадюка. А женился на ней, сказывал, по любви.

— Мне настоящая змея нужна.

— Бог с вами! Зачем вам такое форменное безобразие, начальник?

— Вот что, Бугор Иванович! Не мешай дознанию. Отвечай на вопросы, и не приплюсовывай к следствию ненужные личности.

Дворник вяло почесал затылок.

— Это верно подмечено, насчет ящика. Все его не могли поделить с Николай Емельяновичем. Тому корреспонденцию со всего мира шлют. А этому, упокойнику, — тыкнул мыском сапога бесчувственный труп, -только заводскую газетенку, собственного его изготовления. Вот и хотел Николай Емельянович выжить его из почтового ящика. Да не вышло. Наш-то мертвячок двужильным оказался. Настоял на своем и остался в ящике. Я вам докладую, такой любитель собственной газеты был — на удивление всей общественности!. Кроме нее, родной и милой, никакой другой прессы из почты не признавал. В результате, что имеем, то имеем. Николай Емельянович последовал благородному примеру других жильцов и купил себе личный почтовый ящик. Взгляните — не поленитесь: на двери теперь этих зеленых скворечников уйма!

Действительно, дверь украшало с десяток почтовых ящиков. В одном из них, вполне вероятно, и могла затаиться змея, укусившая за палец несчастного любителя своего собственного печатного слова.

Ветров осмотрел эти ящики с присущей ему осторожностью. Но никаких змей не обнаружил. Вернулся к трупу и, призвав к совместным усилиям подчиненных, перенес бездыханное тело в машину первой милицейской помощи — «воронок» для большей понятливости. Затем, окончив по сути дела следствие, оглянулись: не затерялись ли где-то дополнительные улики? Глядь, газета-сиротинушка — одна одинешенькая лежит, и только что не кричит благим матом: заберите меня поближе к хозяину, дабы не лишать его любимого чтения на том свете!

«Как собака неприкаянная!» -тоскливо подумал о горькой ее доле следователь Ветров и наклонился. Наклонился да как взвоет от боли, и давай трясти рукой. «Кто это меня? Кто?» И догадался, стервец: «Газетная утка!» А затем догадался и до всего остального. «Недаром наш подследственный труп не хотел завышать цифирь, понимал: это смертельно опасно».

«Понимал, понимал… — крутилось в его помутневшем мозгу.

Надо отдать должное следователю Ветрову: это было последнее — до чего он догадался на работе.

Дальше надо было догадываться уже врачам в реанимационном отделении больницы…

Партийная голова

С приближением весны я латаю старый мешок и выхожу с ним в парк. Там собираю головы, потерянные влюбленными. Затем их возвращаю хозяевам. За приличное вознаграждение, конечно. Адреса мне любезно предоставляют знакомые фельетонисты. Ибо им по роду службы приходится иметь дело с безголовыми мудаками, мыслящими себя Энштейнами на заслуженном отдыхе.

Но случаются недоразумения.

Нашел я недавно голову. Всем головам голову. Большая, с благородной сединой, выгнутыми ресницами, широкими бровями, скульптурно вычерченым носом. Отослал ее хозяину. Гляжу, через день прибегает ко мне эта голова, но уже о двух ногах, и возмущенно жалуется:

— Зачем меня кинули на хилую шею недоразвитого студента? Он мне покою не дает. День и ночь зубрит, к экзаменам готовится. А я голова — всем другим голова, партийная, из высших эшелонов власти. И мне не до студенческих беспорядков в мозгах, мне о государственных интересах думать нужно! Кому Ленинскую премию дать, кому Сталинскую… тьфу-тьфу, оговорился… государственную.

Схватился я за свою голову. Благо моя все еще держалась на законном месте. И поспешил уладить недоразумение. Высыпал из мешка студенческие головы — их весной, как перезрелых плодов осенью. Так и валятся с плеч, так и валятся, мостовую загаживают, приличные прохожие о них спотыкаются, а неприличные… нет, о них не будем мозгу шевелить.

— Выбирайте достойную, — предложил хилой шее на недоразвитом от умственного перенапряжения теле. А ту, что из высших эшелонов власти, под мышку и бегом в Большой Партийный Дом.

На вахте показываю охраннику бесхозную голову вместо пропуска, прохожу в канцелярию.

Секретарше показываю бесхозную голову вместо пропуска, прохожу в кабинет с портретами Маркса — Энгельса — Ленина на стенах.

Партийный босс, чей мыслительный аппарат у меня в мешке, руководит, сидя в кресле за полированным языками подлиз и прилипал столом. Активно руками водит — и не замечает, что головы нет. Правильнее сказать, настоящей — природной, стало быть, головы не имеется в наличии. А на плечах его мраморная мордоворотина, высеченная из камня по спешке и отнюдь не Микеланджело. А подчиненные — те, кто в очереди за Ленинской премией, за Сталинской… тьфу-тьфу, оговорился… за государственной — сидят и помалкивают. Им без разницы, с головой он, без головы, либо с каменным идолом на плечах, главное, чтобы не ошибался, когда будет вручать. В этом — не дураки, понимают! — он не ошибется. Ведь не из головы вручает. А из государственного кармана.

И тут я. Да не один, а с его природной головой.

Что тут случилось? Ни пером описать, ни по телевизору показать.

Уловил наш набоб дух родной, ошутил запах своих, только утром набриолиненных бровей, кровь родную почуял и с места в карьер вручил возвращенной мной голове Ленинскую премию, Сталинскую… тьфу-тьфу, оговорился… государственную, и разложенное по конвертам денежное обеспечение вручил тоже.

Думаете, мне что-то перепало?

Ошибаетесь. Деньги расползлись мгновенно по чужим карманом, даже не углядел по каким. Такие фокусники выращены на государственный счёт, иллюзианисты, партией и правительством мобилизованные. А меня тотчас вытолкали взашей.

Почему взашей? Потому, что и меня под одну гребенку с любимым руководителем лишили головы, дабы не вспоминал о происшедшем и никому потом ничего не рассказал.

Вот и не вспоминал. Вот и не рассказывал.

Как же, спрашивается, вернулась ко мне память?

Да не память вернулась ко мне, а голова.

И не как-нибудь, а по почте.

«Не вы ли уронили, милейший?» — стояло в приписке. И подпись… Фамилия неразборчива, а все остальное четко: «голову возвращаем в неприкосновенном состоянии и в соответствии с завещанием нашего горячо любимого отца и дедушки, лауреата Ленинской премии по литературе 1979 года. Денежный эквивалент вашей, без сомнения, надежной по отношению к беспамятности головы получите в ближайшем банке. В своих ожиданиях не обманитесь».

Подпись, как уже говорил, была неразборчивой.

Вот так оно случается в жизни, когда быль мы превращаем в сказку и заодно молчим в тряпочку о минувшем.