Симон Шойхет: Дети войны 1914-го

Loading

Солдаты в большинстве своем после выдачи дармового самогона клялись отомстить всем: неверным женам, помещикам, офицерам, но больше всех — жидам, его народу, который, как они говорили, был виноват во всех несчастьях. У него не было ничего общего ни с вонючим поездом, ни с его пассажирами, ни с их революцией.

Дети войны 1914-го

Симон Шойхет

Хоть и много времени и усилий было потрачено с того утреннего часа, наконец все новобранцы загрузились. Их всех растолкали по деревянным грузовым вагонам на полу, куда обычно помещалось с десяток лошадей в стойлах. Правда, лошадям было бы удобнее, чем людям, потому что они умеют спать стоя — Ну, да это все равно! Этот воинский поезд все равно везет всех на убой — на германский фронт, как партию пушечного мяса. И все таки это принесло всем мобилизованным только известное облегчение. По крайней мере было что-то определенное, когда поезд, отошел от станции; до того было лишь мучительное неведение, поедут ли сегодня, завтра, или послезавтра. Некоторые чувствовали ceбя как приговоренные к смерти, с ужасом ожидающие когда за ними явятся палачи с секирами. И вот приходит некоторое успокоение, ведь должно было это ожидание кончиться… так или иначе. Поэтому один из солдат заорал из вагона, словно одурелый:

— Едем, едем!

Старший писарь Никитич был совершенно прав, когда говорил, что торопиться некуда.

За это время новобранцы беспрестанно говорили о консервах, обещанных на призывных пунктах. Другие обреченно пересказывали страхи из городских газет о смертельных химических атаках немцев на западном фронте. Видавший виды Никитич из Любашевки утверждал, что это одни пустые бредни.

— Нечего гадать будут или не будут знаменитые жирные консервы или химические газовые бомбы.

Вот напутственный молебен, непременно будет, потому что молебен служили всегда, во всех великих войнах. Его дед рассказывал о спасительных молебнах еще в Крымской войне. Иосиф, присевший в углу на солдатскую скатку с ужасом прислушивался к гойским разговорам о жирных консервах и страшных химических атаках немцев, одинаково предвещавших неминуемую смерть ему Иосифу Шпиталь, еврейскому парню из маленького малороссийского штэйтл в наказание за все прошлые проступки. При этом он не переставал незаметно касаться кармана вещевого мешка, нащупывыя уменьшившийся пакет с засохшими мамиными кошерными коржиками. Они были последним осколком еще недавно привычной жизни напоминающей о субботнем застолье, освещенном дрожащим остроконечным огоньком домашних свечей. Глупая и неуместная мысль почему-то не оставляла его.

«А как же сейдер, как же он пропустит пасхальный сейдер?»

Он уже много пропустил в неизбежном прощании с привычной жизнью, со своими мечтами. а также с своими дружками— ховерим, Фроимкой Годлевским, Рахилькой и Сонечкой. Последние несколько недель в учебной роте, в казармах за рекой Кодымкой пролетели быстро в короткой и бессмысленной жестокости и уже позабытой муштре. На станции, пока унтер офицеры пытались собрать в некое подобие колонны две сотни новобранцев топающих на месте, Иосиф нашел глазами своих. Повидимому измучанные ожиданием с ночи они стояли в толпе разновозрастных крестьян. Отец, сестра Шейнделе и мама с заплаканными глазами стояли неподвижно и всем своим видом прощались с ним навсегда. А Фроимка Годлевский, Рахилька и Сонечка с растерянными лицами отчаянно махали ему руками. Подобные звуки всегда вызывали тревогу, ожидание беды. Они предвещали наступление немцев, Серый жиденький рассвет проникает сквозь густоту лесного тумана.

Командир роты спрыгивает в окоп и сообщает, капралу, что немцы продолжают обстрел городка с венгерским названием Тиждью, где недавно шли тяжелые бои: И тут происходит нечто неожиданное. Оставшиеся в живых с прошлых атак уже научились узнавать, как звучит ураганный огонь, знали, чем он оборачивается и что длится он нередко часами, а то и целыми днями. А здесь вдруг наступила тишина. Умолкло даже эхо взрывов. Что это? Иосиф вместе с другими вжимается в стенку брустверного окопа Из под опущенной на глаза фуражки он замечает командира роты, всматривающегося в дорогу, ведущую к линии расположения противника. Эта внезапная тишина пугает почти так же, как и грохот обстрела.

Из ближайшего леса выбегают все больше и больше солдат с открытыми ртами, истерично глотающие воздух. Они в панике спасаются бегством. Проносятся мимо, даже не повернувшись в их сторону. Иосиф отмечает, что они несутся прочь, не разбирая дороги. Он даже видит, что их лица синеватого оттенка, у некоторых — почти желтые. Видит, как у кого-то на губах выступает пена. Кого-то рвет. Санитарная повозка, запряженная лошадьми, прогромыхала по дороге, раскачиваясь из стороны в сторону. На козлах сидят два санитара без шапок, разинув рты от ужаса. Повозка тоже несется мимо окопа, один из ездоков прокричал, проезжая, будто «все мертвы «. И они исчезают из виду. Один из бегущих солдат все же приостанавливается:

— Газы! Нас травят, как крыс, немцы выпустили туман, который преследует нас.

Некоторых из объятых страхом солдат, спрыгнувших в глубокие траншеи их окопов в кашле задыхаются от блевотины. Только их и слышно а вокруг по-прежнему тихо.— ни звука, тишина. В воздухе стоит незнакомый запах. Иосиф успевает залить водой из фляги портянку, затерявшуюся в кармане. окунает в нее свое лицо, как его учили в учебке и теряет сознание. Он не знал, сколько прошло времени и где он, когда открыл глаза.

Какой -то громадный солдафон с красным крестом на рукаве вместе с сестро милосердия с белым чепцом поднимают его на ноги. Она хлещет его ожившего по щекам и хриплым усталым голосом успевает сказать: » Счастливчик «. Иосиф с трудом поднимается, хватаясь руками за обсыпающийся край окопа и видит кругом в поле груды тел. Они все в коричневой форме русской армии, . но почему-то еще другие — в немецкой серой. От смерти все бежали в одну сторону. . Тела лежали в таких искривленных, мучительных позициях, что их едва можно было отличить одно от другого. Отравляющий газ, унесший жизни русских отступающих солдат, стал и причиной гибели наступавших немцев. За пулеметом, покрытым красной пылью, скрючился еще один. Кто-то дотрагивается до него, и мертвый, сползает на землю.

Иосиф безсознательно присоединяется к санитарам и еле передвигая ноги ищет вместе с ними оставшихся в живых солдат и погибших в убежищах, в траншеях, где солдаты укрывались в панике, но все равно были застигнуты газовой атакой. Он помогает грузить раненных на санитарные повозки. При этом губы его шепчут одно и тоже беспрестанно:

«Мыт Гaт Xэлфен, может быть мне суждено остаться в живых. Спасибо тебе, мама за твои молитвы и тебе спасибо Рахилька за то, что ты думаешь обо мне». За этот страшный год на фронте Иосиф отправил много писем домой, хотя получил всего лишь одно в ответ. Там был листок от Рахильки, всего несколько дружеских слов и привет от Фроимки и Сони. Он берег этот листок. чудом сохранившийся сухим после многих переправ. Военная почта не догоняет их постоянно перемещающиеся подразделения. Он со вздохом сокрушается в мыслях. «Неужели связь с родными оборвалась навсегда?»

Ветер с воем сотрясает ветхую крышу, под его порывами дребезжат оконные стекла. Снаружи — кромешная тьма. Во всем доме свет исходит лишь от трепещущего язычка пламени одной-единственной стеариновой свечки. Где-то в углу телеграф работает без остановки, передавая приказы перед завтрашним наступлением. В прихожей и на чердаке внавалку лежат люди, неспособные двигаться дальше, — обессилевшие, больные, легко раненные; завтра им придется повернуть назад или встретить здесь свой последний час.

Иосиф лежит в полудреме, измотанный; несколько солдат вокруг спят на копнах соломы. Вонь кругом страшная и храп и тихая брань сквозь сон. Дрожащие от холода люди снаружи развели костер, отодрав доски от стен конюшни, и пламя, горящее в ночи, привлекает к себе других солдат.

Входит унтер-офицер, он не раздумывая расталкивает сонного дежурного, рассаживается на его место погреться у огня. Рядом лежит кто -то из казаков. Как будто бывший знаменоносец полка. Его нашли израненного в бомбовой воронке. Он былпочти без сознания и, несомненно, умер бы на морозе. Его положили на охапку соломы возле двери, он съежился, видны белки его глаз, затылок едва торчит из плеч. Шинель в нескольких местах продырявлена пулями, а край обгорел во время какой-нибудь ночевки у костра. Руки окоченели от перенесенного мороза. Изможденное, страдальческое лицо покрывает растрепанная, неряшливая борода. Иосиф не имеет больше сил смотреть сквозь полузакрытые глаза. Сон одолевает его. Иосиф опять погружается в знакомые до боли картины штэйтл Кодымы, куда он и не надеется вернуться.

Если бы Иосиф мог рассказать, как выглядит Кодыма! Путники подъезжая к ней, останавливаются завороженные картиной. Да если уж посмотреть издали — глаз не отвести! Она живо напоминает всем. знаете что? Иосиф знает. Это все равно как праздничный стол на шабес.

Ну как еще назвать такую красоту? Как на блюде штэйтл лежит перед вами, и вы за версту можете разглядеть все его прелести, Как игрушечный город, понимаете ли, и лентой река Кодымка. И скучилось множество домишек в садах и кругом церквушки в черемшинах между улиц, больших. А то и малые улички и тесные переулки и закоулки. Но они, скажете, не так прямы, малость извилисты, То ползут в гору, то бегут под гору, а то вдруг перед вами на самой дороге синагога или молельный дом, или просто красивый овраг в цветах Но не беспокойтесь вы в этом лабиринте не заблудите. Только скажите к кому путь держите, здесь все друг дружку знают.

А далее, как везде в центре его имеется широкая полукруглая, а может четырехугольная площадь, на которой находятся мясные лавки, лабазы, рундуки и ларьки. И каждое утро открывается там базар, на который съезжается множество крестьян и крестьянок со всякого рода товарами, снедью — рыбой, луком, хреном, петрушкой и прочими овощами. Здесь мясники и шойхеты, а там подальше молочницы, да сыровары. Распродав свою зелень, селяне покупают у евреев нужные им вещи. На ярмарку в город съезжаются из всех ближайших сел. Ржут лошади, мычат коровы, блеют козы. Балагулы, здоровенные еврейские парни зимой и летом в ватниках и мохнатых овчинных шапках, гладят густые гривы своим коням, покрикивют, как деревенские мужики низкими, хриплыми голосами. Мясники и шойхеты с острыми ножами за поясом окровавленных фартухов тащат за рога упиравшихся быков. Шинкари разливают на лавках разбавленную водку в десятки металличсих кружек. Многие селяне уже набравшись, всегда веселились как могли. Танцевали с деревенскими девками, и распевали, присвистывая. Девки заходились смехом, парни искали повода побиться на кулаках стенка на стенку. А чем только евреи не торговали! Цветастым ситцем на женские платья, баранками и калачами, детскими игрушками, сапогами, пряностями и орехами, гвоздями, лемехами и прочим железом, будничной и праздничной одеждой, и колотушками для ночных сторожей и разными разностями, в которые гои рядятся на Рождество.

К вечеру крестьяне разъезжались. Бабы на плечах волокли своих пьяных мужиков к подводам. Просторная, круглая площадь была полна мусора, конского навоза и уютных деревенских запахов. В еврейских домах зажигали масляные лампы, свечи. Довольные торговки в подпоясанных фартухах, поплевав тьфу-тьфу в сторону, чтобы не сглазить, пересчитывали помятые деньги, увязывали в платочки и прятали их за пазуху. Много нужд у кодымских евреев. Кормить семью дело не простое, а еще кто-то должен содержать зятя, чтобы тот мог изучать Тору, кто-то должен купить подарки к свадьбе кузины или племянницы. Нужны атласные лапсердаки и хасидские шляпы и талесы и меховые шапки и женские чепчики, и муку для мацы и грецкие орехи и картошку на зиму и ханукальные светильники— простые и из серебра. Требовались деньги, чтобы платить раввинам и синагогальным служкам и в богадельню и микву. А сколько раз надо было выручать другие общины, пострадавшие от грабежей, пожаров или погромов.

Может нет в Кодыме городских уличных электрических фонарей в чугунном литье, воду доставляют водовозы или женщины красиво в коромыслах носят. Нет и современных городских отхожих мест и других явлений роскоши. Но и не беда. Живут же люди всюду и умирают всюду. А вот умирать в Кодыме умеют красиво, как говаривал учитель Иосифа — меламуд реб Ицык. Нигде не было таких похорон с музыкой клязмеров как у нас в штэйтл Кодыме. Здесь на похороны ходят как на праздник танцевать. И кое кто из хасидов мог задравши лапсердак пуститься в пляс -то ли фрейлехс, то ли казачка

Еще чем Кодыма может похвастать — это своим кладбищем. Оно уже не новое, это кладбище, вообразите себе, уже достаточно старо и впору богато могилами — скоро некуда будет «класть», если, упаси бог, случится погром, или чума, как была в Одессе или с войны гробы будут приходить как в нынешнюю. Потому и гордятся здесь старым кладбищем и еще железно -дорожной станцией, вокзалом. Ведь не в каждом штейтл есть железно-дорожная станция. Кодымчане любят ходить на станцию. Прогуливаться не спеша, парочками. Барышни отдельно и хлопцы. сами по себе. Особенно по праздникам под ручку туда-сюда вокзально-важные, озабоченные. Старое кладбище, хотя оно уже заросло травой, кустами и нет на нем почти ни одного целого памятника, оно считается украшением города, и оберегают его как зеницу ока. Так, как кроме того, что там покоятся предки, цадики, праведники, лежат там покойно немало могил жертв казачества времен Хмельницкого. Это все, что осталось от святых невинных душ, загубленных на своей земле нелюдью. Сюда приходят поплакать, пожаловаться на свои горести и беды несчастные вдовы, В слезах изливают боль, отводят душу в разговорах с любимыми, авось хоть немного полегчает. Иосиф сам любит часто бродить среди старых полуосыпавшихся могил, читать стершиеся надписи на клонящихся ко сну памятниках. Хоть и реб Мойше, старый могильщик прогоняет его всегда, приговаривая, что не гоже молодому бухеру с живыми родителями таскаться по кладбищам.

Иосиф, Фроимка и сестрички, барышни Рахилька и Соня тоже любили кодымский вокзал. Они бегали на станцию встречать поезда и мечтали только дождаться особого праздника царевых именнин, когда на станцию прибывал духовой оркестр. А еще пуще когда провожают почтовый поезд. С волнением ждали, когда третий звонок наконец прозвенит, паровоз прогудит и из трубы повалит пар. Они вчетвером с детства никогда не расставались. Все вокруг знали, что они появляются всегда только вместе. Иосиф и Фроимка были одногодки, но совсем разные. Годлевский, вседа смешной, чернобровый с большим еврейским носом был очень шумный и большойвыдумщик. Иосиф — был тихим парнем, хоть и крупнее, Он быстро вымахал ростом, больше задумчивый и чаще смущался. Он был лучшим учеником Бейс-Мидраш и иешивы по всем предметам, собирался стать учителем в еврейской школе. В этом году Иосиф самостоятельно готовился держать экзамены за 8 классов в одесской гимназии и корпел над математикой и латынью. Теперь особенно он стал сдержанным, когда их детская многолетняя дружба незаметно и стремительно переросла в юношеские загадочные и осторожные отношения. Прошли те простодушные иинфальтильно— радостные времена, когда они вчетвером то-ли ходили в обнимку, то-ли толкали друг дружку, а иногда и подраться могли, когда старших не было рядом. Сестрички сами были не разлей вода, хохотушки и обе красотки с малых лет и обе непослушные. Рахилька была младше всех троих на пару лет, но те не задавались особенно, даже беспрестанно баловали ее, как все в семье Шафран. Рахилька с матовой кожей, хорошенькая в своей еще полудетской полноте с черными волосами, зачесанными назад, мягкими и гладкими, как будто их смазали оливковым маслом, с веснушками придававшими какую-то особенную прелесть, уже достигла внешне женской спелости. Соня стройная, с большими, спокойными, серыми глазами и светлыми волнистыми волосами излучала покой и доброту. Она любила читать книги из русской библиотеки и мечтала стать учительницей в городской школе, что было очень непросто для девушки из еврейского штэйтл. У них были еще две сестрички малышки Хася и Ханна, за которыми нужно было присматривать, но они и так не переставали в доме подметать и протирать, помогать маме на кухне без конца. Зато под вечер Сонечка с Рахилькой наряжаются в городские платья, надевают шляпки, берут зонтики и пахнущие лавандой идут под ручку на главную улицу Кодымы рассматривать в больших витринах новые платья, шляпы и женское белье. На их сдержанных лицах всегда отпечаток деревенской свежести и здоровья и говности прыснуть смехам в любую минуту. Иосиф с Фроимкой всегда поджидали их в скверике и дальше они продолжали совместную прогулку-дефиле. Соседи неодобрительно поглядывали на них из окон и судачили потом до конца дня. Потому чаще эта четверка собиралась в доме у Шафиров на кухне в баловстве и веселых играх и даже с грамофонной музыкой и смешными танцами. Однажды Иосиф пришел первым, застав Рахильку одну в гостинной на диване с вышиваньем. Она как всегда встретила его с ироничной улыбкой, чуть зажмуренных глаз.

«Ну вот и ингермон, мой хасен показался, а где же цветы?»

— Замолчи, ты глупая, что за глупости ты говоришь, отвечал покрасневший Иосиф.

— А то, я что-ли не вижу, как ты меня глазами съедаешь Йоселе.

Да перестань ты бесстыжая, вот я тебе как дам сейчас, узнаешь. Он замахнулся.

Тут Рахилька совсем зашлась смехом, приподнялась к Йосифу с дивана, обняла его крепко за плечи и повалилсь с ним на диван со словами — «Ну дай мне, дай мне, попробуй» и поцеловала влажными губами в его сжатый от неожиданности рот.

Йосиф вырвался молча и осторожно из ее объятий. Весь в красных пятнах, озираясь то-ли на дверь. то ли на чуть задравшийся кружевной подол Рахилькиного платья.

— Ты что, Рахилька с ума сошла, нас же могли увидеть! Он стал безсознательно тыльной стороной ладони вытирать губы.

А Рахилька уже как ни в чем не, бывло, улыбаясь вернулась к вышиванию.

В тот вечер Иосиф ушел от Шафранов раньше обычного и глубоко взволнованный. Как будто ничего не изменилось в их отношениях. но у них появилась общая тайна, наверно изменившая их всю последующую жизнь.

Они пустились бежать, надеясь спрятаться еще глубже в землю окопа, но это было невозможно. Иосиф приподнялся к брустверу У самого берега разорвался снаряд. . Другого они не слышали, пока вдруг не ударило рядом. Они оба плашмя бросились на землю и в шуме и грохоте разрыва услышали жужжание осколков и стук падающих кирпичей. Микола поднялся на ноги и побежал к блиндажу. Иосиф бежал за ним, держа в руках винтовку, весь в кирпичной пыли, потом что-то сверкнуло, как узел из десятка молний сначала белый, потом все краснее, и краснее в стремительном вихре. Иосиф попытался вздохнуть, но дыхания не было, и он почувствовал, что весь вырвался из самого себя и летит, подхваченный вихрем. Ему казалось, что он уже мертв, ему даже привидилась на мгновенье картинка старого кодымского кладбища и чья-то развороченная могилка. ему удалось вздохнуть и он понял, что вернулся в себя. Голова тряслась, и он вдруг услышал чей-то плач. Потом словно кто-то вскрикнул. Повернуться и взглянуть он не мог. Голова была засыпана землей. Плотная полоса ружейной стрельбы становилась громче у берега. Потом раздался оглушительный взрыв с гигантским взвившимся водопадом в центре реки, и Иосиф увидел, как вспыхнули осветительные снаряды, и разорвались изалили все белым светом, и еще взрывы мин, и все это в одно мгновение, Потом он услышал, свои собственные слова на святом языке » рибойне-шел— ойлем, ов а-рахмим. » Тяжелый воздушный удар сбил его с ног, обжигая огнем спину и ногу. Иосиф пытался вытянуться и извиваясь уже без сил наконец высвободился, перевернулся и дотронулся до солдата, лежащего на спине. Это был Микола.. Он лежал ногами к Иосифу, и в коротких вспышках было видно, что обе ноги у него раздроблены выше колен. Одну оторвало совсем, а другая висела на сухожилии и лохмотьях штанины, Он закусил свою руку и громко стонал Потом закричал «Мамо! Мамо! Сховай мене, будь ласка » И затих. Иосиф преодолевая тяжесть в голове, повидимому от контузии, все еще держал его руку, пытаясь успокоить Миколу, но было уже поздно, он уже не дышал. Со стороны реки уже была слышна приближающаяся немецкая речь. Скоро беспорядочные команды австрияков появились у их окопа.

»Waffe fallen lassen, Hände hoch oder ich schieße« («Бросай оружие! Руки вверх! Буду стрелять!»)

Пленных вывозили в Австро-Венгрию в холодных железных вагонах. Иосифа вместе с остальными раненными содержали отдельно, пока не добрались до полевого австрийского госпиталя. К тому времени рана на ноге затянулась, он уже мог ходить, потому его отправили в Хенненбург — большую четырехэтажную тюрьму. После недолгого заключения пленных распределяли по землевладельцам Восточной Пруссии. Кто-то из них взял десять человек пленных, кто пятнадцать— двадцать. Управляющие австрийских поместий прибывшие на дармовое приобретение, не спеша продвигались вдоль металлического забора, за которым сбившись в некое подобие 2-х, 3-х неровных рядов нетвердо стояли на ногах давно небритые и неумытые парни в растерянности. с потухшими в отчаянии глазами. Иногда будущие хозяева тростью задирали закровавленные гимнастерки без ремня, рассматривая незажившие раны солдат. Разобрали всех, выбирая как рабов на африканских рынках по внешним признакам только. Йосиф попал в группу из 2-х дюжин хохлов незнакомых ему ни по именам ни по службе в пехоте. Их привезли в очень крупное фермерское хозяйство, снабжавшее германскую армию продуктами и использовали чаще всего на пахотных работах, запрягая в ремни с плугами пахать и боронить землю. Лошадей в хозяйствах не было, ведь их забирали в войска. Работа была не из легких, но вполне посильная для молодых парней. Еда тоже была сносной для, похлебка из отходов помещичей кухни, да и то не в избытке. Хлопцы постоянно пребывали в состоянии голода. Австряики. помешавшиеся на своем имперском величии признавали русских только низшим сословием и за малейшее неповиновение угрожали битьем розгами. На глазах у всех пленных надсмотрщики устроили порку одному из их барака только за то, что он не смог подняться с нар вовремя, будучи в жару. Пороли до крови, аккуратно подстелив под лавку рядно, чтобы не забрызгать вокруг. Другого расстреляли немедленно, поймав в бегах, в лесу.

Скоро Иосиф свыкся с своим подневольным положением, как и остальные, рассудив философски. что попадание в плен, спасло его все-же от неминуемой гибели на линии фронта в бесконечных боевых атаках и отступлениях. Ему приходилось переносить привычные гойские, ставшие уже фольклором унизительные шуточки, но это не отражалось на его равном со всеми положением, тем более, что скоро его назначили переводчиком в бараке, как единственного из пленных понимающего немецкую речь. Сейчас Иосиф сидит на опрокинутом ящике у треногого столика в бараке. Задумавшись, он поддерживает левой рукой в зубах химический карандаш правой бережно разглаживает листок бумаги. Иосиф собрался наконец писать письмо Рахиле. Раз в месяц немчура собирает письма и отправляет в Красный Крест. Напротив него на полу, усеянном соломой расположился Петро с самокруткой из немецкого табака в зубах. Отложив в сторону подошву от сапога, кашлянул и с важностью давал советы:

— Да ты пиши, душа моя и не нервуй, я перечитаю посля. Если что поправлю. Я и читать и писать сам можу паче чего.

Иосиф не слушал болтливого Петра и продолжaл писать.

— Дорогим барышням Шафран Рахиле и Соне желаю всякого благополучия! И дорогому Раву Шафран Давиду всякого благополучия желаю! И моей дорогой любимой сестре Шенделе всякого благополучия! И всем моим дорогим и любезным друзьям всякой радости А если письмо в праздник пурим придет, то веселого вам пурима всем. Во-первых, я спешу вас успокоить, что я, слава богу, вполне здоров, чего вам желаю и ныне, и вечно, и во всякое время от вас услышать хочу, амен! К моей великой печали я ни разу не получал от вас дорогие ни одного письмеца, хоть и отправлял вам не однажды весточки еще и с фронта, до вражеского плена. Гляди, почта красного креста служит не больно лучше чем была полковая федьдегерская. Во-вторых, спешу вас уведомить, что мы больше месяца находимся в Немеччине, это не Бессарабия какая-то, как страна мамалыги, где цыгане кругом Здесь во всем строгий порядок К удивлению моему помещик нас пленных не забижает и я спешу вас обрадовать, что мне доверили, не считая работы на поле, еще важную роль в нашем бараке. «Уберзетцер» — переводчик по нашему Это к счастью моему наконец мне родной идиш помог, а пуще того особенно благодарен я дядюшке моему раву Шимону Шпиталь учившему меня идиш с малых лет. Он был из Вильно, с немчурами жил и по ихнему говорил как все наши Шпитали Виленские были-литваки. И прошу тебя, моя дорогая мама, когда будешь мне писать письмо, пусть Ицык-меламед заодно уже передаст, когда день отцовских именнин в этом году. В прошлом году они пришлись как раз на пятый день праздника «кущей». И пиши мне, помогаешь ли ты женщинам в синагоге готовить еду на кидуш после молитвы по субботам и во что бы то ни стало купи Шейнделе новые ботинки иа праздник. А больше новостей у меня покамест нет. И будь здорова, дорогая мама, от меня, твоего сына, который желает тебе много добра и счастья и ныне, и навеки. Очень надеюсь от тебя то же скоро услышать, амен.

Известия о перемирии пришли неожиданно, хоть и ждали этого момента почти три бесконечных года и никто этому не верил, пока кто-то из лесников не принес газету. Тогда Иосиф по слогам прочитал всем в бараке заголовки о демобилизации австрияков и всех участников войны. Он все равно не верил своим глазам, но конюх из помещичьей усадьбы еще раз подтвердил, что к управляющему имением приезжал посыльный из городской жандармерии с бумагами и они обсуждали освобождение русских пленных от сельскохозяйственных работ. Его товарищи встретили это сообщение оглушительными возгласами и объятиями не смущаясь слез радости и поспешили отметить событие немедленными возлияниями давно припрятанным шнапсом. Все произошло удивительно быстро, как будто от них хотели поскорее избавиться. Управляющий появился на следующий день в бричке и без хлыста как бывало всегда, а с конюхом. Он передал через Иосифа, что работы отменяются. Он раздал всем пленным под расписку, как водится у немчуры именные справки об освобождении и даже какие-то отъездные пфенинги. На утро их всех. покормили последний раз той самой похлебкой и отвезли на телегах на станцию. Они провели на вокзале почти сутки, самые длинные в их жизни, ожидая поезда до польской границы.

Иосиф возвращался домой в родную Кодыму. Товарняк, набитый демобилизованными солдатами, соломой и вшами, медленно полз по степи мимо покинутых деревень, местечек и городов, больше стоял, чем шел и пересекал всевозможные владения и границы, проигравшей войну разоренной страны. На некоторых станциях несли охрану польские солдаты в фуражках— конфедератках, похожих на аменташи которые выпекают на пурим.. В других местах еще стояли на шлагбаумах демобилизованные австрияки в обмотках. Кое-где всем заправляли вооруженные украинские хлопцы в полушубках и хвостатых шапках. На западной украинской границе, возле Лемберга или Львова по новому их встречали какие-то активисты которые агитировали демобилизованных солдат из поезда вступать в их ряды немедленно, чтобы прогнать красных кацапов, врагов униатской церкви, которые хотят отобрать украинский хлеб и веру. На некоторых станциях путями владели солдаты с красными ленточками на груди и звездами на каракулевых папахах. Они отнимали оружие и очищали у приезжих карманы тоже. Другие парни и девушки в кожаных куртках, явно городские с наганами, заткнутыми за пояс, держали пламенные речи перед прибывавшими демобилизованными солдатами, говоря о войне дворцам и мире хатам.

Иосиф. как и все его товарищи заворачивая махорку в обрывки прокламаций, которые им вручали, не верили ни одному слову.

Никто из этих кричащих агитаторов не нюхал газовых атак в фронтовых окопах и не был битым шомполами в австрийском плену. Вовлекаться в вопросы о будущем этой страны не входило в его интересы и тем более в споры, которые очень часто заканчивались расстрелом у ближайшей стенки. Это совсем не входило в его планы. Испытания, выпавшие на его долю, заставили поверить, что этот реальный мир ему дан очень временно, на короткое время, что совсем не противоречило святой книге, которой его учили в Хедере и Иешиве.

Остальные солдаты в большинстве своем после выдачи дармового самогона клялись отомстить всем: неверным женам, помещикам, офицерам, но больше всех — жидам, его народу, который, как они говорили, был виноват во всех несчастьях. У него не было ничего общего ни с вонючим поездом, ни с его пассажирами, ни с их революцией, проклятиями и песнями, ни с митингами и перепалками. На долгом пути через Галицию и Малороссию он видел десятки, может и сотни разоренных еврейских штэйтл с сожжеными хасидскими домишками с грудами обугленных, обезглавленных тел в окровавленных талесах или раздетых со следами надругательств. Навидавшиись на фронтах войны и жертв ковровых артобстрелов и боевых пехотных атак, Иосиф не мог смотреть на свалки тел своих соплеменников и не представлял себе масштабы нечеловеческой жестокости. Иногда в разных городках, на разных опустошенных кровавым смерчем улицах, бывших ярмарочных базарах, он встречал как будто одного и того же оборванного, поседевшего до голубой белизны с всклоченными обрывками бороды с потухшим, немигающим взглядом старика. Старик, который впрочем оказывался вовсе и не стариком, с полным безразличием, даже не удивившись, услышав от Иосифа — рослого, светловолосого солдата тихий, ясный идиш, рассказывал ему повторяющуюся историю, как евреи со всего его местечка во главе с равином, ищущие убежища в главной синагоге, одетые в молитвенные облачения, со свитками Торы, торжественно припадая к земле и воздымая руки, обливаясь слезами просили пощады у мучителей — гайдамаков, казаков белой добровольческой или у банды атамана Петлюры. Просили самого доброго самого справедливого своего бога спасти их невинных детей. Это должно было быть жуткое средневековое зрелище одинаковое во всех местечках, думал Иосиф. Но не было ни пощады, ни спасения. Иосиф каждый раз слушал малопонятный беспорядочный трагический рассказ и уходил. Он боялся отходить далеко от поезда или подобравшей его подводы на остановках и возвращался назад с слезами на глазах, с опущенной головой, стараясь не выдавать себя, в своей затертой фронтовой грязью, короткой ему солдатской шинели, давно небритого и немытого как все остальные попутчики. Спрятавшись на соломенной подстилке, он тоже просил своего еврейского бога спасти его родных, любимых и тех кого он знал или забыл в своем местечке Кодыма. Размышляя о своем беспросветном, повидимому, будущем в этой стране, Иосиф пришел к заключению что, запомнившееся ему, как ругательное со слов его отца Мотла Шпиталь имя безбожника Теодора Герцля, боровшегося за создание независимого еврейского государства на территории Палестины теперь обретает ореол таинственного провидца. И он Иосиф Шпиталь не видел ничего лучшего для себя в ближайшем будущем как, возвратившись наконец домой искать пути немедленного переезда в эту самую Палестину, чтобы участвовать в создании своей еврейской страны на святой земле, где еврейский народ с оружием в руках не должен будет просить ни пощады у своих врагов, ни спасения у своего бога. Первая часть этого пути уже созрела в его голове — оказаться поскорее в Одессе. где из порта уходят пароходы во все концы земли и непременно в Палестину. Вот только нужно будет подготовить как-то маму и еще Рахильку Шафран тоже. Он уже не мог дождаться, как вернется домой, порадуется встрече с родными и обнимет своих дорогих Фроимку, Рахильку и Соню. Тем не менее он решил, что лучше всего и безопасней остаток пути проехать на подводах. Обозы идут все на юг, а там до Кодымы недалеко. Хоть и дольше, но спокойней. Еще несколько дней телега шла по прорезанным колесами колеям, по узким сельским дорогам, размытыми дождями и засыпанным степными песками. Наконец, не так много времени и прошло, как в в коротком, маловатом ему мундире, в облезлой папахе на серой копне волос со следами ранней седины, оборванный, усталый, широкоплечий, сильный, возмужавший и огрубевший за четыре года войны, в один прекрасный день Иосиф толкнул калитку своего старого дома в Кодыме с криком: “Мама, я вернулся!”

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.