Александр Левковский: Чёрная роза

Loading

Отель «Пенсильвания» возвышается на восточной стороне Седьмой Авеню в Манхэттене, как раз напротив Мэдисон-Сквер-Гарден… Я смотрел на неё, ничуть не постаревшую, слегка располневшую, но такую же красивую, как и тридцать пять лет тому назад, когда мы с ней были одной душой и одним телом.

Чёрная роза

Рассказ-фантазия

Александр Левковский

Левковский

«Какой эта роза была красоты!
Да разве бывают такими цветы?!
Ну как передать это с помощью слов?!
Само совершенство! Творенье Богов!»
Дания Жанси, «Чёрная роза»

1

Наш дворник-эфиоп был призван в армию, и за неделю его отсутствия территория вокруг катка, обычно чистая и ухоженная, стала неубранной и замусоренной. Я очень чувствителен даже к виду обычного окурка, брошенного на тротуар, но сейчас мне было безразично. Всё равно я здесь доживаю последние дни. В американском посольстве мне сказали, что виза для меня будет готова дней через десять-пятнадцать, и тогда я спокойно покину бескрайнюю пустыню Негев и столицу пустыни Беэр-Шеву, и горячее круглогодичное израильское солнце над головой…

Впрочем, не так уж спокойно я распрощаюсь с Израилем. Хоть я уже чувствую себя в Нью-Йорке, за десятки тысяч километров отсюда, -— я знаю, что мне будет невыносимо тяжело расстаться с моими десятью ученицами. Я поставил их на коньки три-пять-десять лет тому назад, научил их двигаться по льду, сначала неуверенно, а потом всё более и более раскованно, и обучил их всем премудростям фигурного катания — от простых шагов, поворотов и спиралей до фантастических сальхова, акселя, лутца и волчка… Вот так же трудно — до слёз трудно! -— мне было расставаться в Москве с моими ученицами на катке «Локомотива» пятнадцать лет тому назад…

Мне недавно исполнилось шестьдесят пять. Из этих десятков прожитых лет долгие тридцать пять были отданы девочкам-фигуристкам. Сколько их было у меня! Десятки, многие десятки; даже, пожалуй, сотни… Пятилетние крохи, цепляющиеся за мою руку и еле-еле передвигающие непослушные ножки по скользкому льду, превращались через пять-десять лет в воплощение девичьей красоты, в сказочных фей, тонких, стройных, летящих по льду, гнущихся, взлетающих, скользящих, стремительно вращающихся -— и медленно расстилающихся по сверкающей поверхности под замирающую музыку в финале.

Вот только чемпионок у меня за все эти годы не было ни одной. Были серебряные медалистки на первенстве Союза и чемпионате Европы; были бронзовые медали на Олимпийских Играх… А золота не было; золото от меня ускользало… Куда ускользало? К американкам, и китаянкам, и француженкам, и японкам… Но чаще всего — к девочкам из команды моего главного и вечного соперника, Ксении Пономарёвой.

Вот вспомнил Ксению — и настроение у меня мгновенно испортилось. Три дня тому назад Маша написала мне из Нью-Йорка: «Папа, тут в Мэдисон-Сквер-Гарден объявилась твоя старая любовь Ксения с двумя канадскими девочками. Я пошла посмотреть на их выступления — и была попросту потрясена! Это что-то необыкновенное, что-то совершенно неземное!!»

Я прочитал и вздохнул. Вот так бывает всегда, когда дело касается Ксении Пономарёвой! Всё у неё «необыкновенное», и всё у неё «совершенно неземное»: и её красивейшие девочки-фигуристки (где она их находит, таких писаных красавиц!?), и сверхсложные программы и пируэты, и поток медалей, сыплющихся на них и на Ксению!

И сама Ксения, моя первая и единственная любовь, —тоже совершенно неземная! Вернее, была неземная, когда нам с ней было по восемнадцать, и по двадцать два, и по двадцать пять; когда были мы студентами института физкультуры, а потом знаменитой парой Ксения Пономарёва — Валентин Гуревич (Ксюша и Валюша, как любовно называли нас болельщики!), бравшими медали охапками на всесоюзных и международных соревнованиях на льду. У неё было литое тренированное тело, которое стоит в моей памяти как живое — во всех подробностях! И такое же молодое атлетическое тело было у меня. И вот так, в сплетении двух тел и в единении двух душ мы прожили двенадцать лет — в полёте через нашу молодость над сверкающим льдом…

А потом нам стукнуло тридцать, и полёты надо льдом закончились. И стали мы с ней тренерами: она — в «Динамо», а я — в «Локомотиве». Она — изумительно успешная, а я — всегда на ступеньку ниже её. Она обладала необыкновенным даром находить таланты! А мне таланты не попадались. У меня были способные девочки, иногда — очень способные, но никогда не было таланта, не было такой, что потрясает зрителей до глубины души, что вызвает восторженный рёв на трибунах, что заставляет людей скандировать её имя до хрипоты.

И хотя сплетение наших двух тел продолжалось, но единение душ сначала треснуло, потом стало таять; а, растаяв, полностью исчезло под грузом неизбежного соперничества. И мы с ней расстались — и, расставшись, распрощались с нашей незабываемой фигурной молодостью…

* * *

Дирекция катка, наконец, отыскала замену дворнику, ушедшему служить. И даже не одну замену, а две. Придя рано утром на тренировку, я увидел худого парня лет двадцати, медленно катившего машину для очистки и полировки льда. Высокая девушка лет пятнадцати бойко орудовала щёткой и тряпками, приводя в порядок главный зал катка. Я уселся в углу буфета и стал, попивая кофе из термоса, наблюдать за нашими новыми работниками.

Они, конечно, тоже были эфиопами. В Израиле проживает более двухсот тысяч евреев — выходцев из Эфиопии, где их предки, по библейскому преданию, жили более двух тысяч лет, ещё со времён царицы Савской. Большинство из них не имеет образования, и работают они дворниками, грузчиками, уборщицами в супермаркетах, и ухаживают за престарелыми.

Одна за другой пришли мои ученицы; поднялся шум, крики и хохот, пока они переодевались и выбегали на лёд. Я занялся двумя новичками, никак не умевшими не то что кататься, но даже просто стоять неподвижно на коньках. Я терпеливо подымал их на ноги — раз, второй, третий, уже начиная слегка раздражаться беспомощностью моих новых учениц, — как вдруг я увидел лицо нашей новой уборщицы над барьером катка, прямо передо мной. Она стояла, опираясь на щётку, и смеялась.

— Чего ты хохочешь? — спросил я раздражённо. — Что тут смешного?

Она показала пальцем на несчастных девочек, сидящих беспомощно на льду, и сказала, улыбаясь:

— Дай мне коньки, и я покажу им, как надо кататься.

(Тут надо заметить, что в иврите, как и в других древних языках, нет обращения на «вы»; и поэтому в Израиле все говорят друг другу «ты»).

— Ты каталась когда-нибудь?

— Да. Когда мы жили с братом в Иерусалиме, я каждый вечер ходила на каток. Я тратила на каток все деньги, которые брат давал мне. Я знаю все фигуры наизусть. Я смотрю соревнования каждый вечер по телевизору. — Она помолчала. — Я чувствую, — тихо сказала она, — что я умею кататься лучше всех, кого я вижу на экране… Мне каждую ночь снятся каток и лёд… Мне кажется, — добавила она, глядя мимо меня на катающихся девочек, — что я всю жизнь стояла на коньках. Это так легко. Это легче, чем ходить.

Она произнесла это с такой уверенностью, что я заколебался. Я поднял со льда обеих моих учениц, усадил их на скамейку и вышел в зал.

— Как тебя зовут?

— Шошана.

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Пойдём, — сказал я уборщице и повёл её в гардеробную. Она бросила щётку, ведро и тряпки и пошла вслед за мной. Я быстро подобрал ей коньки, помог зашнуровать их — и выпустил её на лёд.

* * *

Она стала перед барьером и оглядела каток. Мои ошеломлённые ученицы, никогда не видевшие чернокожую девочку на льду, отъехали к барьеру и замерли в ожидании.

Я включил музыку.

Шошана резко оттолкнулась от барьера — и… нет, не двинулась… нет, не заскользила… нет, не понеслась!.. Она полетела надо льдом! Она легко переходила с одной ноги на другую… она, присев и вытянув горизонтально одну ногу, стремительно вращалась на другой… она легко — необыкновенно легко! -— выполняла одну за другой фигуры, на изучение которых у других уходят годы и годы!..

Казалось, у неё нет веса… казалось, она не касается льда… казалось, она училась фигурному катанью всю свою четырнадцатилетнюю жизнь…

У меня замерло — просто остановилось! — сердце, и тут же забилось с удвоенной силой. Вот он -тот миг, который я безуспешно ждал тридцать пять лет, -— благословенный миг, когда на моём льду появился истинный огромный талант!..

2

— Маша! — кричал я в трубку. — Я никуда не еду! Я остаюсь! Я уже вернул билет на самолёт.

Голос дочери был растерянным.

— Папа, я ведь уже договорилась с дирекцией спортивной школы в Бруклине. Тебе дают контракт на три года с отличными деньгами…

— Машенька, прости меня! Я ничего не могу поделать! У меня появилась девочка с гигантским — просто невиданным! — талантом

* * *

Оказалось, что наши дворники, Шошана и её брат Ариэль, вовсе не были эфиопскими евреями. Оказалось, что оба они были чистокровными неграми, теми отверженными, кого во всём мире зовут неприятно звучащим именем — «нелегальные иммигранты».

Пока Шошана в гостиной смотрела видеофильмы о фигурном катании, мы с Ариэлем сидели на кухне, и он тихим голосом рассказывал мне страшную историю их исхода из разодранной войной Эритреи, их несчастной африканской родины:

— Меня призвали в армию, а я не хотел никого убивать. Это не армия, а банда убийц и грабителей. У меня было две тысячи долларов, которые я заработал на добыче бриллиантов в Сьерра-Леоне. Мы втроём — я, Шошана (ей тогда было восемь лет) и наш отец — заплатили рыбаку-египтянину, и он спрятал нас в трюме его потрёпанного судна. Мы плыли по Нилу долгих две недели, почти погибая от жары, голода и жажды. Рыбак высадил нас на берегу Средиземного моря, взял у отца пятьсот долларов — и мы оказались одни в нищем Египте, где мы не знали никого. Наша цель была — добраться до Израиля, где, по слухам, можно было попросить убежища и заработать на жизнь. В Порт-Саиде бедуины посадили нас на верблюдов, и мы двинулись к Эль-Аришу. Нас было человек тридцать — из Судана и Эритреи. В Эль-Арише три молодых бедуина напали на нас и пытались вырвать у нас Шошану и изнасиловать её. Мы с отцом выхватили кинжалы. Шошана в ужасе убежала, а бедуины в кровавой схватке убили нашего отца и ранили меня. Я нашёл сестру на окраине Эль-Ариша, в палатке, где её охраняла старая женщина-бедуинка…

И далее Ариэль тем же тихим бесстрастным голосом рассказал, как их группа суданцев и эритрейцев добралась, наконец, до израильско-египетской границы, где тогда ещё не было пограничного барьера. Поздней ночью они перешли границу — и очутились в пустыне Негев. Здесь опять пришлось заплатить бедуинам, которые на побитых полугрузовичках привезли их на окраину города Беэр-Шева, столицы области Негев.

— У меня тогда осталось всего триста долларов, — продолжал Ариэль. — Мы добрались до Иерусалима, поселились в полуразрушенных арабских домах за городом, и я начал работать грузчиком и дворником. Слава богу, по израильским законам, Шошана, хоть и нелегалка, имеет право посещать школу. Вот так мы и живём вот уже больше шести лет…

— Вас не выселяют из страны? — спросил я.

— Угрожают выселить. У нас нет никаких документов. Правительство построило лагерь Холот для нелегалов — здесь, недалеко от Беэр-Шевы, — и там сейчас живёт несколько тысяч суданцев и эритерейцев. Днём они могут выходить из лагеря, но на ночь должны возвращаться. Я боюсь, что нас поселят там и в конце концов депортируют…

Я вскипятил чай, поставил на стол яблочный пирог, позвал Шошану, и мы занялись чаепитием.

Я смотрел на моих чернокожих гостей, пьющих чай, и вспоминал мой исход из России.

… Шестнадцать лет тому назад, в кошмарные девяностые годы, когда новая Россия билась в тисках надвигающихся страшных перемен, меня уволили с должности тренера в «Локомотиве». И Машу, молодого врача-гинеколога в заводской больнице, тоже выбросили на улицу, когда завод закрыли. У мужа Маши были близкие родственники в Иерусалиме, и она, прихватив младшего брата Володю, улетела с мужем в Израиль.

А я не хотел уезжать. Я боялся уезжать. Я ведь был из тех полностью обрусевших евреев, что не представляют себе жизнь вне России. Одна мысль крутилась в моём измученном раздумьями мозгу: что может ждать меня, проведшего всю свою профессиональную жизнь на льду, в субтропическом Израиле?

Потянулись длинные тягучие дни и бесконечные полубессонные ночи. Жена у меня умерла десять лет тому назад, и с отъездом детей у меня не осталось в Москве ни одного близкого человека.

Но через год Маша позвонила и сказала, что в большом южном городе Беэр-Шева открыли огромный спортивный комплекс, и власти города ищут главного тренера по фигурному катанью. И не хочу ли я занять эту должность?

Вот так я и оказался в Беэр-Шеве. А Маша с мужем-врачом вскоре улетела в Нью-Йорк, где им обоим предложили работу преподавателей в медицинском колледже. И я остался с двадцатилетним Володей, студентом экономического факультета университета в Тель-Авиве.

Но мне на моём веку, видно, предназначено одиночество. Володя, блестяще окончив курс и отслужив два года в армии, стал стремительно делать карьеру в финансах: на бирже, в банках, в пенсионных фондах — и, в конце концов, оказался на Кипре директором филиала крупного израильского банка. У него есть прекрасный особняк на берегу моря и даже небольшая красавица-яхта.

И я опять остался один с моими девочками-фигуристками…

* * *

Шошана в переводе на русский означает Роза. За последующие два года, когда Шошана завоёвывала один за другим все израильские призы в одиночном фигурном катанье, бойкие журналисты нарекли её Чёрной Розой — и имя это приклеилось к ней намертво. Длительное скандирование «Чёрная Роза! Чёрная Роза! Шошана а-шхора! Шошана а-шхора!» завершало все её изумительные выступления. Публика буквально неистовствовала, когда под звуки финальных аккордов она распластывалась неподвижно на льду.

Она проводила на катке по семь-восемь часов каждый день. Её нельзя было уговорить уйти со льда. Она была просто помешана на фигурном катании. Я предлагал ей одну за другой сложнейшие программы, которые до неё не совершал никто на белом свете, — и она выполняла их на удивление легко и абсолютно безукоризненно!

Ничего подобного я не видел за все десятилетия моей тренерской работы.

Мы с ней побывали на европейских соревнованиях в Сараево, Милане, Кракове и Копенгагене. Она без труда, как бы играючи, брала одну за другой золотые медали — те самые золотые медали, что ускользали от меня в течение всей моей тренерской жизни.

А вернувшись с очередного Кубка Европы в Эдинбурге, она вдруг исчезла…

* * *

Она не пришла утром на тренировку, что не случалось с ней никогда. Её мобильный телефон не отвечал. Ариэль, её брат, тоже не вышел на работу, и его телефон тоже был отключён.

Оба они уже давным-давно не жили в полуразваленных арабских домах. На внушительные заработки Шошаны я купил для них отличную квартиру в красивейшем районе Беэр-Шевы; и вот сейчас я готовился сесть за руль, чтобы помчаться к ним и узнать, что случилось. Но не успел я отъехать от стоянки, как зазвонил мой мобильник, и плачущая Шошана, давясь слезами, сказала, что к ним пришла ночью полиция и отвезла их в лагерь Холот. Им, добавила она, угрожает немедленная депортация из страны…

3

Лагерь для нелегальных иммигрантов Холот -— это унылый ряд зданий барачного типа, окружённых высоким забором. Две-три дюжины негров сидели под навесом снаружи, слонялись без дела, курили, слушали музыку и играли в карты.

Ариэль сидел поодаль на корточках, прислонясь к стене, как он привык сидеть у себя в далёкой Эритрее. Увидев меня, он вскочил и кинулся ко мне. Мы обнялись.

— Ариэль, — промолвил я, — позови Шошану.

Он бросился внутрь лагеря и через пять минут вернулся с Шошаной. У неё было опухшее от слёз лицо.

— Прощайтесь, — сказал я. — Ариэль, я забираю Шошану с собой.

— Что ты хочешь делать?

— Не знаю, — сказал я, помолчав. — Но я знаю одно — я её не отдам… Прощайтесь.

Я отошёл в сторону и стал глядеть на бескрайнюю пустыню Негев, щурясь от яростного полуденного солнца и вытирая глаза, полные слёз. Вот такая же безнадёжная пустыня станет жизнью Ариэля на много лет вперёд. Я знал из газет, что ожидает депортированного суданца или эритрейца: ему выдадут в Израиле три с половиной тысячи долларов, посадят на самолёт, летящий в Руанду или Уганду, откуда он вновь попытается пробраться в Италию, или Испанию, или Францию… Если он выживет, то ему предстоит самая грязная, сама низкооплачиваемая, самая унизительная работа в Европе, где он навсегда будет принадлежать к «касте отверженных»…

Краем глаза я видел, как плачущая Шошана суёт Ариэлю пачку денег.

Они обнялись в последний раз — и расстались навсегда…

* * *

Яхта Володи была пришвартована в живописной бухте, чуть северней Хайфы. Когда мы вышли в море, Володя сказал:

— Папа, минут через пятнадцать нас остановит морской патруль. Не паникуй. Вас пропустят без проблем. Временный вид на жительство у Шошаны в порядке. И, кроме того, начальник патруля наверняка знает в лицо такую знаменитость, как Чёрная Роза. Вы — мои гости, желающие провести пару дней на Кипре, отдохнуть перед открытым чемпионатом Америки… Вся страна, Шошана, болеет за тебя!..

* * *

… Мы с ней стояли, облокотившись на поручни и глядя на приближающуюся панораму Кипра.

— Я не оставлю Ариэля, — тихо говорила она. — Пусть его депортируют -— я сделаю всё возможное, чтобы вызволить его. Он — мой единственный брат. Он спас мне жизнь -— он и мой отец…

Она повернулась ко мне и вдруг улыбнулась. Её освещённое заходящим солнцем лицо казалось мне самым прекрасным изо всех лиц, когда-либо встречавшихся мне на моём жизненном пути.

— Ты собираешься дать за меня взятку, верно? — засмеялась она.

— Верно, — вздохнул я.

— Сколько?

— Володя говорит, что знакомый судья в Никозии берёт за свидетельство об удочерении пять тысяч долларов. Можно взятку не давать, но тогда это займёт полгода, а в Израиле — не меньше трёх лет, если мне вообще дадут разрешение удочерить нелегалку.

— Я заплачу пять тысяч.

— Не надо. У меня и у Володи есть доллары. Береги деньги — они тебе понадобятся для Ариэля…

4

Отель «Пенсильвания» возвышается на восточной стороне Седьмой Авеню в Манхэттене, как раз напротив Мэдисон-Сквер-Гарден.

Ксения предложила по телефону встретиться в кафе на первом этаже отеля и, как сказала она, смеясь, «вспомнить наши молодые годы». Я смотрел на неё, ничуть не постаревшую, слегка располневшую, но такую же красивую, как и тридцать пять лет тому назад, когда мы с ней были одной душой и одним телом. Она прихлёбывала кофе и говорила:

— Я слыхала, что жена у тебя умерла.

Я кивнул.

— Ты любил её?

— А ты любила своего мужа?

Она засмеялась, и на обеих щеках у неё возникли знакомые — полузабытые мною! — глубокие ямочки.

— Какого мужа? У меня их было два. И я не любила ни одного. Я любила тебя.

Я молча смотрел мимо неё на огромный экран телевизора, висящего на стене. Показывали тренировку фигуристок перед завтрашним открытием чемпионата Америки. Ксения повернулась и взглянула на экран, где Шошана выполняла часть обязательной программы, и промолвила:

— Это твоя знаменитая Чёрная Роза? Где ты её нашёл?

— В Израиле…

Она вздохнула.

— Ты привёз талантливую африканку-израильтянку; я привезла двух талантливых канадок… И ты, и я вложили в них наши души — вот как мы с тобой вкладывали друг в друга наши души, когда нам было восемнадцать, и двадцать, и двадцать пять. А всё ради чего? Ради того мгновения, того мига, когда одна из наших девочек будет стоять на трибуне с золотой медалью на шее… Разве этот миг стоит того, что мы с тобой отказались друг от друга тридцать пять лет тому назад!?..

Я взглянул на неё, и что-то сдавило мне горло.

— Может быть, отказались от нашего счастья, — пробормотал я.

Она перегнулась через столик и поцеловала меня. На глазах у неё были слёзы.

— Желаю тебе и твоей Шошане успеха, — сказала она.

* * *

А ночью меня увезли в госпиталь Маунт-Сайнай с сердечным приступом. Видимо, встреча с моей старой любовью Ксенией не прошла мне даром.

Я лежал в отдельной палате госпиталя, обессиленный, весь опутанный трубками, проведенным мне в руку, и в ногу, и в нос. Я плохо осознавал, что делается вокруг меня; но даже в этом туманном состоянии я помнил, что сегодня начинается чемпионат.

— Маша, — сказал я, — включи, пожалуйста, телевизор.

Маша, просидевшая со мной всю ночь и сейчас дремавшая в кресле, встрепенулась и промолвила решительно:

— Папа, доктора запретили тебе любое волнение! Забудь о телевизоре…

* * *

… Я опять впал в полузабытьё.

Вечером следующего дня я с трудом открыл глаза и оглядел палату. Маши не было — она, видно, пошла ужинать. Я осторожно оглянулся на закрытую дверь и включил телевизор, приглушив звук.

На трибуне победителей стояла сияющая Шошана, держа в руках два гигантских букета роз. Чуть ниже её, слева и справа, стояли обладательницы серебряной и бронзовой медалей — две канадки из команды моей Ксении. Зал бушевал криками и неустанным скандированием: «Чёрная Роза! Чёрная Роза! Black Rose! Black Rose! Black Rose!”

Камера приблизилась к лицу Шошаны, и она тихо сказала, глядя мне прямо в лицо:

— Папа, ты меня слышишь?

— Слышу, — шептал я. — Слышу…

— Папа, я — чемпионка Америки!.. Папа, спасибо! Я люблю тебя!

Включили музыку, и над залом поплыла песня, под мелодию которой Шошана исполняла свою программу-победительницу:

“Призрачно всё в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.

Вечный покой сердце вряд ли обрадует,
Вечный покой для седых пирамид.
А для звезды, что сорвалась и падает,
Есть только миг, ослепительный миг.

Пусть этот мир вдаль летит сквозь столетия,
Но не всегда по дороге мне с ним.
Чем дорожу, чем рискую на свете я —
Мигом одним, только мигом одним…”

Авторское примечание:

Этот рассказ-фантазия навеян печальной историей филппинки Роуз Фостанес, работавшей сиделкой в израильской семье и ставшей в 2014 году победительницей певческого конкурса Х-Фактор в Израиле, обойдя всех израильских певиц. Несмотря на этот огромный успех и её страстное желание остаться в Израиле, она вскоре получила уведомление властей о депортации из страны, так как у неё закончилась трудовая виза.

Эта история вызвала немало шума в Израиле: часть израильтян встала на её защиту, говоря, что Роуз заслужила право на гражданство, а другая часть не менее убедительно доказывала, что Израиль — еврейское государство и не может раздавать гражданство налево и направо.

Вот я и решил пофантазировать на тему о мифической судьбе молодой негритянки, завоевавшей мировую славу Израилю в фигурном катании и оказавшейся на грани депортации…

Продолжение в рассказе «Мёртвое море»
Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Александр Левковский: Чёрная роза

  1. В рассказе есть всё — проблема, драма, мелодрама.
    Чёрная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви. Так когда-то напевали.
    Ну и что? Вполне приемлемо.

  2. “Я смотрел на моих чернокожих гостей, пьющих чай, и вспоминал мой исход из России…У мужа Маши были близкие родственники в Иерусалиме, и она, прихватив младшего брата Володю, улетела с мужем в Израиль… через год Маша позвонила и сказала, что в большом южном городе Беэр-Шева открыли огромный спортивный комплекс, и власти города ищут главного тренера по фигурному катанью. И не хочу ли я занять эту должность? Вот так я и оказался в Беэр-Шеве…
    Продолжение этого рассказа, под названием «Мёртвое море», будет опубликовано через неделю.”
    :::::::::::::::::::::::::::::
    Чёрная Роза у Мёртвого моря, чёрные розы растут на агоре
    сколько исходов походов медалей, судеб разбитых и прочих деталей
    Шедрая смена агор-площадей, исходы героев-героинь в Израиль, в Америку…
    нелегалы, Кипр.. смена кадров, как в сценарии к/фильма. Почему бы и нет?
    — — А милосердия в еврейской душе на всех несчастных, полагаю, хватит. Всегда хватало. Рассказ понравился, сшито крепко, хороший язык, прочитывается легко, буду ждать продолжения. Автору – удачи и вдохновения.

  3. Александр Левковский 24 июня 2019 at 16:06
    Мне только не совсем ясна Ваша позиция, выраженная словами »Но при чём тут литература?».
    _____________________________________
    Наверно, я невнятно выразилась, извините. Я согласна, что нет «запретных тем» в литературе. Но дело ведь не в теме. Поясню свой вопрос: имеет ли этот рассказ отношение к литературе?

  4. Дорогая Инна, спасибо за комментарий! Вы правы: действительно, тема судьбы нелегалов и сложна, и многослойна, и заставляет задуматься.

    Мне только не совсем ясна Ваша позиция, выраженная словами «Но при чём тут литература?». Чтобы Вам стало понятно моё недоумение, представьте себе, что перед Вами не простой рассказ «Чёрная роза», а, скажем, роман Теодора Драйзера «Американская трагедия», или роман Льва Толстого «Война и мир», или роман Эмиля Золя «Жерминаль»… Следуя Вашей логике, можно воскликнуть после прочтения этих классических произведений: «Роман на актуальную тему — заставляет задуматься об (американской классовой несправедливости… героической борьбе русского народа против нашествия Наполеона… чудовищности угнетения рабочего класса во Франции…). НО ПРИ ЧЁМ ТУТ ЛИТЕРАТУРА?». Готовы ли Вы подписаться под такими заявлениями? Как Вы считаете — художественная литература вправе обращаться к этим темам?

    Всё дело в том, дорогая Инна, что ДЛЯ ЛИТЕРАТУРЫ НЕТ ЗАПРЕТНЫХ ТЕМ! Этот постулат касается любого произведения — как хрестоматийных романов великих писателей, так и любых рассказов малоизвестных авторов.

    1. Александр Левковский: «…. ДЛЯ ЛИТЕРАТУРЫ НЕТ ЗАПРЕТНЫХ ТЕМ! ….»
      =========
      По-моему это очень плохо: литература это инструмент эмоций, а иногда нужно поменьше эмоций и побольше разума.
      Для каждой цели нужен свой инструмент: нейрохирургические операции надо ведь делать НЕ топором, а скальпелем.

      В данном случае:
      Надо отличать нелегалов, которые «спасают свою жизнь» от «ищущих лучшей доли».
      А среди вторых надо отличать «обузу для общества» (экономическая, социальная, культурная и т.д.) от всех прочих.
      Но ваш рассказ ничего этого не делает, только давит на эмоцию «милосердие за общий счёт».

      Кстати: в начале 2014-го Роуз Фостанес получила в Израиле постоянное разрешение на работу артистом.

  5. Рассказ на актуальную тему- заставляет задуматься о судьбе нелегалов. Но при чем тут литература?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.