В ясный нехолодный полдень двадцать первого февраля 1854 года, в тот самый день, когда Николай Романов в Зимнем дворце подписал Манифест о разрыве дипломатических отношений, Луи Наполеон возвращался с прогулки в Булонском лесу. В его коляске сидели два его родственника и ближайших соратника…

Cевастопольская альтернатива

(альтернативная история Крымской войны)

Сергей Эйгенсон

Продолжение. Начало

Глава 1.3. Охота на крупного зверя
(Бартелеми и Курне. К-реальность. 21 февраля 1854 г.)

Придворный: Ваше величество, Вы не ранены?
Александр II: Слава Богу, нет…
Рысаков: Еще не известно, слава ли Богу!
(Из разговора на набережной Екатерининского канала в Санкт-Петербурге 1 марта 1881 года)

Так кто же может остановить властителя Франции?

Тут мне ответ подсказал старый друг Александр Иваныч Герцен. В шестой части «Былого и Дум» среди рассказов о смешных и трагических фигурах революционной эмиграции есть глава, посвященная жизни и смерти французского рефюжье, рабочего-механика, бланкиста Бартелеми (Emmanuel Barthelemy). Тот впервые попал на каторгу за убийство жандарма еще при Луи-Филиппе, был освобожден Февральской революцией 48 года, во время Июньского коммунистического путча командовал повстанцами на баррикаде улицы Тампль, был схвачен победителями, со скамьи подсудимых обличал капиталистическое общество и комедию суда. Потом бежал с каторги в Бель-Иле и в эмиграции готовился отомстить буржуа и их новоиспеченному императору. Герцен об этом излагает так:

«В Швейцарии он особенно занялся ружейным мастерством. Он изобрел особенного устройства ружье, которое заряжалось по мере выстрелов — и, таким образом, давало возможность пустить ряд пулей в одну точку, друг за другом. Этим ружьем он думал убить Наполеона, но дикие страсти Бартелеми два раза спасли Бонапарта…»

В общем, неслабая такая фигура. Желябов вместе с Ульрикой Майнхоф спокойно могут отдыхать. Да и сам Карлос-Шакал. Но, действительно, судьба упасла Луи-Наполеона от его предполагаемого изобретения. Было так, что в вихрях революции у Бартелеми имелся соперник не меньший, чем он, отчаянности, начальник второй знаменитой июньской баррикады в предместье Сен-Антуан, бывший флотский офицер Курне (Frederic Constant Cournet). Друг друга они, конечно, страшно ревновали, но до определенного момента и в июньских схватках, и на каторге, и в эмиграции пути их не пересекались. Тем более — один коммунист-бланкист, другой партизан «красного республиканца» Ледрю-Роллена, кафе разные, революционные клубы разные, бабы разные, можно и век не встречаться.

Но вот именно тогда, когда Бартелеми готовил оружие против крупного зверя, вышло так, что длинный язык Курне, обидчивость Бартелеми и французские понятия о чести вывели их не на баррикады — а к барьеру. Опять сошлюсь на Александра Иваныча:

«Бартелеми познакомился в Швейцарии с одной актрисой, итальянкой, и был с нею в связи. “Какая жалость,— говорил Курне,— что этот социалист из социалистов пошел на содержание к актрисе”. Приятели Бартелеми тотчас написали ему это. Получив письмо, Бартелеми бросил свой проект ружья и свою актрису и прискакал в Лондон».

Там он в качестве посредника посылает к Курне за объяснениями известного немецкого эмигранта, коммуниста Виллиха, будущего бригадного генерала армии Гранта. Того самого, под чьим командованием служил во время революционных походов 48-го года широкоизвестный Фриц Энгельс из Бармена, впоследствии удачливый текстильный фабрикант, а также военный теоретик и философ-любитель. Тут я опять передаю микрофон Герцену, хорошо знакомому и с Виллихом, и с Бартелеми, и со всей этой историей.

«Виллих отправился к Курне; твердый, спокойный тон Виллиха подействовал на “первую шпагу”; … на вопрос Виллиха: “уверен ли он, что Бартелеми жил на содержании у актрисы?” — Курне сказал ему, что “он повторил слух — и что жалеет об этом”.

— Этого,— сказал Виллих,— совершенно достаточно; напишите, что вы сказали, на бумаге, отдайте мне, и я с искренней радостью пойду домой.

— Пожалуй,— сказал Курне и взял перо.

— Так это вы будете извиняться перед каким-нибудь Бартелеми, — заметил другой рефюжье, взошедший в конце разговора,

— Как извиняться? И вы принимаете это за извинение?

— За действие,— сказал Виллих — честного человека, который, повторивши клевету, жалеет об этом.

— Нет,— сказал Курне, бросая перо,— этого я не могу.

— Не сейчас же ли вы говорили?

— Нет, нет, вы меня простите, но я не могу. Передайте Бартелеми, что я “сказал это потому, что хотел сказать”.

— Брависсимо! — воскликнул другой рефюжье.

— На вас, милостивый государь, падет ответственность за будущие несчастья,— сказал ему Виллих и вышел вон.

Это было вечером; он зашел ко мне, не видавшись еще с Бартелеми; печально ходил он по комнате, говоря: “Теперь дуэль неотвратима! Экое несчастье, что этот рефюжье был налицо”.»

На дуэли Бартелеми убил Курне. Британский суд сделал скидку на дикие представления французов о чести. И оставшийся в живых дуэлянт, и секунданты отделались двумя месяцами тюрьмы. Но в Швейцарию Бартелеми к своей подруге и к своей шайтан-машине не вернулся. Он остался в Лондоне, Герцен намекает, что каких-то кровавых планов, связанных с Парижем и императором, он не оставил — но покинуть Англию ему не было суждено. В следующем году он по неясным причинам убил своего квартирохозяина, затем соседа, пытавшегося его задержать — и был, конечно, повешен за эти убийства, так и не избавив Францию от тирана. Кроме «Былого и дум» упоминание об этой мрачной истории можно найти у Гюго в «Отверженных», в начале 5 части, там, где Жан Вальжан разыскивает Мариуса, а автор переносится мыслями на шестнадцать лет вперед к июньским дням Сорок Восьмого.

Вот вам и бифуркация. Представьте себе, что этот самый другой рефюжье, назовем его на первый случай ситуайен Дюваль, выходя из своей каморки, чтобы тащиться пехом на другой конец Лондона к ситуайену Курне, встречает на лестнице черного кота. Француз, да еще атеист из красных республиканцев, обязательно должен быть в глубине души суеверным, носить, скажем, глубоко в кармане заячью лапку на счастье. Своего опыта в этой области у меня нет, но их собственной французской худлитературе я всецело доверяю. Увидев, стало быть, кота, наш ситуайен разворачивается назад, возвращается в свою комнату и, вместо бесцельного хождения по городу, весь день трудолюбиво сочиняет письмо русскому социалисту Герцену с просьбой о воспомоществовании. К разговору Виллиха с Курне он из-за кота не попадает, так же, как ссыльный русский поэт Пушкин не попал из-за зайца к восстанию своих друзей на Сенатской площади.

Тем временем Курне отдает Виллиху письмо с признанием несправедливости сплетен насчет Бартелеми. На следующий день два баррикадных героя встречаются лично на нейтральной территории у Виллиха. Заводится дружба этих сорвиголов. В конце концов Бартелеми делится с Курне своим замыслом насчет судьбы Луи Наполеона, морячок загорается, и в кантон Во для работы над адской игрушкой они возвращаются уже вдвоем. Я не особенно хорошо разбираюсь в стрелковом оружии и моей помощи друзьям будет недостаточно, чтобы изготовить работоспособный автомат Калашникова или хотя бы машинган Томпсона. Но зато Курне, в прошлом военный моряк, хорошо помнит имя Робера Жиллемара, подстрелившего из своего мушкета в пылу Трафальгарского боя самого Горацио Нельсона на борту его «Виктории». Охотничьи винтовки известны с Возрождения, а во время наполеоновских войн у англичан уже был целый полк, вооруженный винтовками Бейкера, с дальностью поражения 400-500 ярдов. Курне уговорил, наконец, своего рукодельного друга оставить не родившемуся еще Джону Т. Томпсону задачу изобретения автоматического оружия, а лучше попробовать приспособить к новой дженнингсовской «магазинной» винтовке, которую ему хвалил в Лондоне военный эрудит Энгельс, обычную морскую подзорную трубу. Всего за месяц приятели-заговорщики научились попадать из этого оружия в голубя на расстоянии полукилометра. Но и деньги кончились досуха, так что пришлось распродать все, что было у обоих, и занять денег у той самой актрисы. И то хватило только на один снайперский комплект. Вместо второго им пришлось ограничиться бельгийским четырехствольным пистолетом.

Друзья-цареубийцы пересекли декабрьской ночью границу в Юрских горах, переодетые итальянскими шарманщиками они добрались до Парижа, где их укрыли старые приятели. Два месяца ушло на изучение привычек и расписания жизни объекта. В ясный нехолодный полдень двадцать первого февраля 1854 года, в тот самый день, когда Николай Романов в Зимнем дворце подписал Манифест о разрыве дипломатических отношений, Луи Наполеон возвращался с прогулки в Булонском лесу. В его коляске сидели два его родственника и ближайших соратника. Или сообщника, если вам не нравится декабрьский “coup d’etat” Луи Бонапарта и вообще Вторая Империя. Это были — единоутробный брат императора граф Морни и посланник в Лондоне, главный менеджер нынешнего англо-французского союза против Николая Павловича граф Валевский, тоже родственник, побочный сын Наполеона I, то есть, кузен нынешнего императора.

Коляска под эскортом четырех конных зуавов замедлила на секунду свой ход на площади Рон Пуэн, «Круглой Точке», Там, где кончается городская плотная застройка и начинается парковый участок до самого Тюильри, там, где в нашей реальности в 1866-м поляк Березовский неудачно стрелял в российского императора Александра II, так же ехавшего вместе с Наполеоном III после утренней прогулки в Булонском лесу. Не помню уж откуда, но в моей памяти зацепились слова императора французов:

— Сейчас посмотрим, сир, кто стрелял? Если поляк -то пуля была для Вас, если итальянец — для меня.

На этот раз из-за дерева выскочил француз. Первая пуля Бартелеми попала, как и у Березовского, в лошадь. Но у пистолета Мариетта было четыре ствола. Вторая пуля пробила грудь Валевскому, третья — руку Морни, четвертая ушла в небо, потому что конь зуава с размаху ударил грудью и отбросил террориста на землю. Выскочивший из второй коляски секретарь бросился не к раненым — а к своему патрону:

— Что с Вами, сир?

— Слава Богу, я жив.

Как в нашей реальности после бомбы народовольца Рысакова на набережной Екатерининского канала, так и тут, на Рон Пуэн Елисейских полей, Бога благодарить было рано. Именно в этот момент Курне, ночью забравшийся со снайперской винтовкой по тыловой стене (моряк!) на чердак дома напротив и уже две минуты выцеливающий бородку Луи Наполеона, нажал на курок. Пуля пробила голову императора, но никто не смог понять — откуда ж она прилетела. Опыта в таких условиях у этих людей не было совершенно, хоть и была у них у всех достаточно бурная биография. Курне успел прицелиться снова и второй пулей попасть в лоб Морни, который твердил: «Нет… нет!» — глядя то на убитого брата, то на свою раненную руку. Бартелеми сделал все, что нужно — задержал объекты в неподвижности в нужном месте, в секторе обстрела Курне.

Все же я не верю, что до снайперской охоты на императора они додумались сами. Вся предыдущая история политических покушений выглядит совсем по другому: яд, нож, адская машина. Это уж недавно появляется пистолет. До снайпинга, до политического убийства с большого расстояния еще должно пройти больше ста лет. Это, конечно, моя вина, это трансвременная утечка моих мыслей и знаний навела их на эту светлую идею. Все-таки, это я, а не они, стоял на далласком тротуаре у мемориала Кеннеди, глядел на окна шестого этажа в доме напротив и представлял себе — как это было в октябре шестьдесят третьего, когда автомобиль президента поравнялся с домом. Это я смотрел по первой программе «День Шакала» о неудачной охоте на Де Голля. И, если уж говорить всю правду, это я читал в поселке Березовка Амурской области от лейтенантской скуки энгельсовскую «Историю винтовки» и вычитал там про новый штуцер Дженнингса. Курне по-английски читает очень плохо, а с Энгельсом и другими немцами-марксидами и вовсе незнаком.

Так что это именно из-за меня умирает сейчас сын Марии Валевской, которого я помню, как пятилетнего малыша в последних кадрах польской кинокомедии «Марыся и Наполеон». Из-за меня, из-за моих идей по проверке исторических законов, улеглись с пробитыми черепами оба сына королевы Гортензии Богарнэ-Бонапарт, симпатичные, волевые, авантюристичные и удачливые мужики в самой поре, сорок пять и сорок два, а в двух шагах бьется в истерике только что овдовевшая юная красавица императрица Эжени, которой теперь навсегда предстоит скрывать свои прекрасные волосы под черным кружевом. Конечно, не разбив яиц, омлета не сделаешь — но я лично с удовольствием обошелся бы без этих страстей. Тем более, дело, кажется, этими тремя жертвами не ограничится и страну ждет революционный разгул страстей, головы на пиках, артобстрелы баррикад, гильотина на площади Согласия и прочие прелести красного, белого и синего террора.

Все-таки режим пока не успел окончательно сложиться и в значительной мере держится на личностях своих руководителей: Морни, Валевского и, главным образом, на воле и харизме Луи Наполеона Бонапарта. Эти-то три вождя Империи и лежат сейчас в Парадном зале Гран-Пале, прикрытые невесть откуда взявшимися белыми простынями. Едва в городе узнали о смерти императора, как вспыхнуло восстание. Вечером этого же дня на площади перед Отель-де Виль известный республиканец Делеклюз, тайно вернувшийся в страну полгода назад, провозгласил Францию республикой. Пролетарии по нахоженной за семьдесят лет дорожке начали громить оружейные магазины и отгораживать свои предместья баррикадами. Во дворце Тюильри кузен покойного Луи-Наполеона, официальный наследник престола принц Наполеон, объявил себя императором. Однако даже не все бонапартисты признали его власть. В 60 километрах от Тюильри, в загородной резиденции Фонтенбло молодая вдова, императрица Евгения, министр иностранных дел Друэн де Льюис и несколько заслуженных участников декабрьского переворота требуют у публики и местных властей повиновения, именуя себя Государственным Комитетом по Чрезвычайному Положению. В Орлеане бывший министр Тьер и генерал Шарнгарнье объявили пятнадцатилетнего графа Парижского, внука Луи-Филиппа королем Франции Филиппом Шестым, а в Нанси под белым знаменем Бурбонов какие-то люди со средневековыми фамилиями и титулами претендуют на то, чтобы править королевством от имени Генриха Пятого, графа Шамбора. Одно к одному, в шуме развала нормальной жизни империи в очередной раз бежит из тюрьмы Огюст Бланки. Через пару дней он провозгласит в Лионе Социальную Республику.

Так что турецкие дела во Франции, да и почти во всей Западной Европе никого сейчас не способны заинтересовать. Разумеется, вся эта неразбериха продлится недолго. Никто из основных претендентов на главноначальство во Франции, ни республиканец Ледрю-Роллен в Лондоне, ни орлеанский юный претендент граф Парижский в английском замке Клермонт, ни легитимистский наследник граф Шамбор в Венеции, так и не успеют сложить свои чемоданы для триумфального возвращения на родину. Все-таки, Вторая империя не была случайностью, результаты плебисцитов не были фальсифицированными, не надо особенно верить романтику Виктору Гюго. Те силы и стремления, которые ее породили, продолжают действовать. Напуганная перспективой по новому кругу пройти только что завершенный революционный цикл Франция достаточно легко собралась под властью Наполеона Четвертого.

Вдовствующая императрица безропотно уединилась во вчера еще многолюдном Фонтенбло, а ее сподвижники по Чрезвычайному Комитету присоединились к основным силам. Министр полиции Мопа, один из главных деятелей государственного переворота в декабре 51-го, и имперские префекты в департаментах быстро усмирили местные фронды. Против разного рода инсургентов была послана армия, которая начала стрелять без сомнений. Орлеанисты и легитимисты повиднее слиняли за границу, Бланки занял свое постоянное при всякой власти место в тюрьме, а энтузиаст Делеклюз был убит жандармом на баррикаде около Отель де Виль. Всего за две недели в страну вернулось что-то вроде спокойствия.

Император был похоронен рядом со своим великим родственником в Соборе Инвалидов, чтобы стать в далеком будущем одним из главных объектов посещения для японских, американских и русских туристов. Они очень полюбят фотографироваться в просвете между двумя саркофагами. Похороны прошли почти незаметно после бурных дней многовластия. Морни, так и не ставший, в отличие от нашей реальности, ни герцогом, ни спонсором Сары Бернар, и Валевский заняли свои места в Пантеоне. Вскоре в Париже появилось еще две незаметных могилы в уголке Пер Лашез. Неким символом окончания новой революционной вспышки стали суд, приговор и гильотина для цареубийц. Не будем их жалеть. Они оба прожили остаток своей жизни уж, конечно, гораздо интереснее для себя, чем в нашей реальности, где Курне погиб от пули Бартелеми, а Бартелеми повис годом позже в Хайгейте.

Но, конечно, никакие восточно-европейские дела никого не могли в Париже взволновать еще долго. Я думаю, мы можем пока покинуть прекрасную Францию и снова вернуться к холодному зимнему Черному морю, которое когда-то так напугало веселого римлянина Овидия зрелищем прибрежного льда. Или — сначала к недалекому Мраморному, где, если помните, ждут своего часа прибывшие 27 октября из бухты Безик французская эскадра под командованием вице-адмирала Гамлена и британская вице-адмирала Дандаса. Под трехцветным флагом Французской империи девять линейных кораблей, четыре фрегата и шесть военных пароходов. Серьезная сила, даже больше, чем у инглишей. Дандас, получивший из Лондона приказ на форсирование Босфора, склоняет француза к переводу объединенного флота в Черное море. Ведь турок там уже нет после Синопа. Кроме союзников защищать Константинополь с моря некому. Но Гамлен в раздумьи. Что в Париже после убийства императора нехорошо — он знает. А больше не знает ничего. Может быть, белый король Анри Пятый накажет его за поход против Российского Императорского флота. А может быть, красная республика Ледрю Роллена или, упаси Бог, Бланки, вообще отменит армию и флот. Пуркуа па? Адмирал каждый день ездит на берег к послу, генералу Бараге д»Илье советоваться. Но пока полной ясности нет. Принц Наполеон, который, как кажется, теперь стал окончательно Наполеоном Четвертым, настроен, по-видимому, совсем не так воинственно, как покойник Наполеон Третий. Вот выяснится окончательно, кто хозяин в Париже и чего он хочет -тогда да. Можно поднимать паруса и разводить пары.

Честно скажу, был у меня большой соблазн подослать для пропаганды среди французских моряков бригаду молодых, экзальтированных, хорошо говорящих по-французски славянофилок под предводительством — да хоть недавно овдовевшей Елены Инсаровой из «Накануне». Девушки должны были развернуть агитацию за Православие, Самодержавие и Народность так успешно, что в конце этого эпизода над французскими кораблями восставшие экипажи поднимали двуглавого орла и требовали мира с царем. Если не в Стамбуле, то в Варне, следующей по времени стоянке союзного флота, это можно было бы организовать. Однако ж, когда я прочитал в английской книжке по истории Крымской войны, что каждый пятый французский матрос имел в своем прошлом уголовное преступление, а каждый четвертый в настоящем — венерическую болезнь, я не решился посылать моих тургеневских девушек к этим люмпенам в беретах с помпонами. Пусть морячки продолжают ходить туда, где можно без труда достать себе и женщин, и вина, в левантийские недорогие кабачки интернационального Константинополя. Время Жанны Лябурб, Елены Соколовской и Иностранной Коллегии еще не пришло.

Да это и не нужно, по правде. Наполеон Четвертый, сын вестфальского короля Жерома, не самого воинственного из братьев Бонапартов, принял, наконец, свое решение. В данном случае motto его покойного кузена «Империя — это мир» оказывается полной правдой. Эскадра возвращается в Тулон, оставляя англичан, русских и турок разделываться с ситуацией без нее…

Что ж, мы предоставили императору Николаю и его команде неожиданный шанс, но смогут ли они его использовать?

Часть 2. После новой раздачи

Памяти моего школьного учителя истории Василия Алексеевича Якимова

Глава 2.1. Звездный час Николая Романова
(К-реальность. февраль-март 1854 г.)

«Тебя призвал на брань святую,
Тебя Господь наш полюбил,
Тебе дал силу роковую,
Да сокрушишь ты волю злую
Слепых, безумных, буйных сил»
А.С. Хомяков, “России”, 1854 г.

Смерть Луи Наполеона и французские беспорядки оказались полной неожиданностью для Зимнего дворца. Лондонские газеты попробовали порассуждать на тему “Qui prodest?”, но и они не могли отрицать того, что дорога цареубийц шла через Лондон и Женеву, а никак не через Россию. Так что тема о «руке Петербурга» осталась уделом маргиналов-сверхрусофобов, вроде Джемса Уркарта и немецкого рефюжье Чарльза Маркса. Тем не менее, Николай Павлович не стал отказываться от подарка судьбы, выведшего из игры французскую армию и флот. Поздравления новому Наполеону с восшествием и соболезнования по поводу безвременной смерти предыдущего были на этот раз адресованы без дураков — «Государю и дорогому Брату». Лучший из наличных у царя переговорщиков, А.Ф. Орлов был отправлен в Париж, с приказом не возвращаться без дружбы с императором французов. Пока он едет пароходом из Кронштадта до Штеттина, где пересядет на железную дорогу, мы с вами постараемся сообразить — куда и в какой компании попали (на самом деле, лучше бы всего перечитать «Крымскую войну» Е.В. Тарле).

Итак — в результате восьми русско-турецких войн Семнадцатого, Восемнадцатого и начала Девятнадцатого столетий Османская империя потеряла Северное Причерноморье от Дуная до Риони, российские границы раздвинулись до крайних пределов Русской равнины, исчезли с политической карты золотоордынские реликты — Крымское ханство, Едисанский, Буджакский и Ногайский улусы. Историческая задача присоединения Дикого Поля и обеспечения безопасности его славянской земледельческой колонизации была выполнена Русским государством. Отчасти даже перевыполнена — под скипетром царей (или под прицелом царских пушек) оказались также горные долины Кавказа и Закавказья, для русской крестьянской переселенческой колонизации совсем не пригодные. Двуглавого орла привели туда не национальные интересы, а понятное человеческое сочувствие единоверцам, попавшим под власть ислама, щедрое красноречие грузинских династов, византийско-московская риторика: Два Рима пало, а четвертому не быти… и т.д., символом которой как раз и была птица-мутант. Отчасти еще слухи о выгодности тропических, не «переселенческих», а «покоренных», «колонизаторских» колоний, дошедшие из Амстердама и Лондона. Ну и, конечно, первоначальная легкость расширения границ в сторону закавказских царств, княжеств и ханств, удержать которые было уже не по силам ослабевшим Турции и, особенно, Персии.

Раз уж мы говорим о колонизации — придется уделить несколько строк терминологии. Я же не профессиональный историк, пользуюсь тем, что где вычитаю, особенно, по нынешним временам, в интернете. Вот для одного типа колоний, таких, как Новороссия, русский Дальний Восток, англосаксонские Новая Англия, Австралия и Канада, французский Квебек, испанские Куба и Аргентина — термин есть. Их именуют переселенческими колониями. Именно об этом типе земледельческой колонизации, как сути русской истории, пишет В.О. Ключевский. Их основа обычно — крестьянин, отправившийся в дальний край за землей. Вот он и поднимает целину, строит дороги, церквы и вообще по возможности пытается клонировать покинутую родину на новом месте. Облегчает его задачу, как правило, то, что бароны и епископы остаются большей частью в обжитых местах и не висят камнем на колонистском бюджете, как висели дома. Несколько затрудняет наличие почти на всех осваиваемых землях хотя бы в небольшом количестве туземцев — охотников, скотоводов, иногда совсем уж первобытных земледельцев. Но ненадолго. Мужики безжалостны почище любых плантаторов. То, что охотнику для жизни нужно в сотни раз, а для скотовода-кочевника в десятки раз больше земли, чем для фермера, им без интереса. Редко-редко, когда расовый и культурный барьер между туземцами и колонистами не очень высок, происходит ассимиляция. Скажем, славян Полабья или финских племен Восточной Европы. Где, к примеру, проживают нынче меря, кострома, мещора, чудь белоглазая? Да там же, практически, только уже малым компонентом в море великоруссов. Иногда ассимиляция оставляет язык и пару старинных обычаев, но уж со старым, доколонизационным, образом жизни, старой религией и сотнями гектаров на душу населения, будьте добры, придется проститься, как простились лужицкие сорбы, удмурты или шотландские гэлы. И это еще лучший вариант, потому, что там, где расовые и цивилизационные различия повыше — хорошо, если остаткам туземцев в резервациях удастся дотянуть до века политкорректности, компенсационных льгот и преимуществ при поступлении в колледжи.

Другой тип колоний, как мне кажется, специального термина себе не заработал. Но это те самые колонии, о которых в детстве приходилось читать в жалостных книжках, а позже в Резолюции ООН №1514 о деколонизации. С колонизатором в пробковом шлеме, темнокожими рикшами, кофейными плантациями и Десятью Заповедями, не действующими к востоку от Суэца. Сейчас таких уже не бывает, а по детству помнится — на карте мира только и видны были надписи: (брит.), (фр.), (опека США), (порт.). Главная черта таких колоний — гетерогенность. Как национально-расовая (начальник — белый, кули — цветной), так и по типу хозяйства, когда вполне современный капиталистический порт или рудник с профсоюзами и соцстрахом соседствует с феодальной плантацией и первобытными племенами джунглей. Возникали такие колонии обычно там, где туземное население достаточно плотно, есть хоть какие-то культурные традиции, а климат плохо подходит для европейцев. Белые там составляли меньшинство, после провозглашения независимости им почти везде пришлось срочно репатриироваться, спасая жизнь от мести бывших слуг, а еще чаще от тех трайбалистских войн, которыми увлеклись аборигены после избавления от присмотра метрополий. Даже там, где белые инженеры или фермеры еще остались, поверив обещаниям новых правительств о безопасности, им быстро пришлось убедиться, что ехать, все-таки, надо. Ну, разумеется, дальше, в большинстве случаев, разрушается инфраструктура, ухоженные фермы зарастают сорняками и независимая страна быстро возвращается в состояние, в котором ее застал приход колонизаторов, вплоть до возврата к людоедству, но с двумя отличиями — наличием места в ООН да привычкой вождей к лимузинам, французскому шампанскому и марксистской терминологии.

Вот у нас в России основным, конечно, был тип переселенческой колонизации. Тем более, и за море ехать было не нужно, переселение шло в то, что называется внутренними колониями. Некогда такой зоной было и междуречье Волги и Оки. Потом, после завоеваний XVI века — Поволжье, потом — башкирские степи (помните «Детские годы Багрова-внука»?). Потом — жемчужина российской короны — Новороссия. После отмены рабства и строительства Великой Магистрали — южная Сибирь и Приморье. А вот при Никите Сергеевиче в этой роли было Приангарье. Но уж к этому времени основным героем колонизации стали не крестьяне, а строители, шоферы и люди промышленности. Да что говорить, у меня у самого медаль — «За освоение недр и развитие нефтегазового комплекса Западной Сибири». Предмет гордости — значит, и я успел маленько поучаствовать в «основном факте нашей истории» по определению профессора Ключевского — в колонизации, обжитии русским народом этой части нашей Родины.

Но вот со вторым типом колоний у нас все было не слава богу. Про заморские и разговора нет — решил было Преобразователь Мадагаскар к рукам прибрать, послал туда корабли. А они от Кронштадта до Ревеля дошли — и развалились! На этом экспедиция и закончилась. Русскую Америку завели — с алеутами душа в душу жили, в православие их окрестили, а с индейцами сколько владели, столько и резались. Так что еле-еле сумели янкам сплавить, так и то чуть не половину выручки пришлось барону Стеклю, нашему посланнику, потратить на взятки конгрессменам, чтоб покупку утвердили. Про гавайские форты Александр, Елизавета, Барклай уж и не вспоминаю, чтобы не зарыдать. Но вот заняли Кавказ. Не за морями — за горами всего-навсего.

В результате — страна оказалась на полвека привязанной к болезненной, дорогостоящей и бесплодной Кавказской войне. Что не повлияло. Наверху никогда не умели понимать, что там с дебетом и кредитом, до них никак не доходило, что тут случай обратный английскому и голландскому — это коренные русские земли оказываются донором, а колониальные окраины акцептором. Петербургский империализм, разорявшийся на уже покоренных кавказских и среднеазиатских ханствах, и далее тянул руки в Манчжурию, Корею, Афганистан, Турецкую Армению и Иранский Азербайджан, сам не понимая — зачем. Виктор Шкловский писал в своем «Сентиментальном путешествии», что империализм этот был русский — жертву давили, разделывали, но труп не ели. Шкловский знал, о чем писал. Он был в Иранском Курдистане корпусным комиссаром от Временного правительства и стрелял над головами своих же солдат, пытаясь остановить погром курдских беженцев. Да мы с Вами и сами неплохо помним этот тип «угнетения с убытком для угнетателя» по своему пребыванию в соцлагере. Действительно, наверное, не созданы великоруссы для должности сагибов.

Примерно такой же романтически-хватательный комплекс к западу от Черного моря к теме страждущих единоверцев добавлял еще и единоплеменные славянские народы. Еще Петр Алексеевич, отправляясь в свое Прутское путешествие, издал прокламацию, подбивая на бунт единоверных и единокровных подданных султана. Попытки создания каких-то вспомогательных войск из молдаван, болгар или греков, которые отвлекали бы османские войска на контрпартизанскую войну, были и при Екатерине, и позже — но без особенного толку. Хотя — как сказать… Военная ценность всех этих гайдуков, клефтов и прочих инсургентов из, как выражался фельдмаршал Паскевич, «туземных христиан», была, конечно, близка к нулю. В подтверждение могу сослаться на двух надежных свидетелей — графа Алексея Орлова и лорда Джорджа Байрона. Но при подавлении этих бунтов турецкие аскеры и особенно иррегулярные части настолько явно демонстрировали на цивильном населении гуманность своих религиозных и национальных обычаев, что даже привычную ко многому Европу мутило. На фоне зверских расправ башибузуков над бесправной и безоружной христианской райей каратели Варшавы, Пешта и аула Ахульго выглядели намного приличней.

Так что — хотя создать в турецком тылу постоянную язву вроде той, которую мы сами заимели в Адыгее, Чечне и Дагестане, не удавалось, но зато временами удавалось сбить западное общественное мнение в нужном направлении, что помогало выкусывать из под власти Порты то Молдавию, то Грецию, то Сербию. Сначала как самоуправляющихся данников султана, на следующем этапе очередная русско-турецкая война превращала существующую автономию в независимое королевство и создавала новую. В конце концов, как помните, количество в полном соответствии с марксизмом переросло в качество. Однажды все эти суверенитеты и автономии сумели на время объединиться и побить турок даже без прямого военного участия «Дяди Ивана». Правда и то, что после этого они немедленно передрались между собой, а еще через два года балканский пожар охватил весь мир и в нем, как оказалось, попросту сгорела старая Европа.

Вот, значит, в середине XIX века эти балкано-славяно-православные мелодии были очень популярны как в Зимнем дворце, так и во вполне приватных московских и петербургских салонах. Совершенно неизгладимое впечатление как на начальников, так и на патриотическую интеллигенцию производили, как и положено, арифметическо-мистические комбинации. Тот не особенно интересный, скажем, лично для меня факт, что в 1853 году исполнялось ровно четыреста лет со дня падения Константинополя, имел удивительное влияние на мозги достаточно грамотных людей, навроде того, как впоследствии пророчества Глобы, хлебниковские наборы случайных чисел или наукообразные выкладки, публикуемые под маркой академика А. Фоменко. То есть, как кажется, в авантюрной выходке Н.П. Романова, предложившего в январе этого самого года великобританскому послу лорду Сеймуру поделить по-быстрому наследство «больного человека» — Турецкой империи, сыграла большую роль эта цифра и пророчества славянофильских мыслителей о непременном конце в юбилейном году магометанской власти над Царьградом.

Собственно, тему о «больном человеке» и дележке слама Николай Павлович уже поднимал в беседах с английскими начальниками еще во время своего партийно-правительственного визита в Соединенное королевство девятью годами ранее. Премьер Роберт Пиль и лорд Эбердин послушали, покачали головами, мол, о высоких предметах изволят Их Величество упоминать — но никакой ксивы не подписали, да и устно ничего определенного не высказали. Игрой в «Вам барыня прислала сто рублей…» в Лондоне всегда владели получше, чем на брегах Невы. К слову, князь Меттерних, тот самый, что на лейбле к рейнвейну, тоже в свое время притворился на царские речи о «больном человеке» глухим. Но наш персонаж давно уже любое молчание принимал за знак согласия — собственно к этому идеалу всеобщего молчания и всеобщего же с ним, императором всероссийским, согласия, он и желал бы привести не только свои владения, но и весь мир. Достижим ли этот идеал вообще — мне кажется это сомнительным, но ведь и мой исторический опыт на сто пятьдесят лет продолжительнее, чем у моего героя.

Он же к моменту, когда мы с ним встречаемся, перестал, по-видимому, понимать пределы своих возможностей, особенно после того, как осознал себя Непревзойденным Укротителем Европейской Революции. Хотя усмирил-то он всего-навсего мятежных венгров Кошута и Гергея. Экспедиционные корпуса Паскевича и Ридигера (не предок ли предпоследнего патриарха?) выполнили точно такую же работу, какую спустя семьдесят лет по команде Антанты выполнят румынские! войска короля Кароля, задавив Советскую Венгрию Бела Куна. В адрес революций во Франции, Италии, Германии издавались, действительно грозные, но не вполне членораздельные звуки на тему дерзости угрожающей в безумии своем и нашей, богом нам вверенной России. Ну, и так далее до знаменитого финала — «С нами бог, разумейте, языцы, и покоряйтеся, яко с нами бог». Он, по-видимому, и не мог задуматься над простым вопросом: «А что, если Бог — не с ним? Кому тогда придется покоряться?» Европейские правительства очень умело использовали русский жупел для запугивания домашних радикалов, но свои революции усмиряли, как правило, не обращаясь в Зимний за казаками. Знаменитое «Die Russen kommen!», угроза нашествием с Востока заставили немецких и австрийских бюргеров пойти на попятную, примириться со своими властителями во избежание постоя Апшеронского полка. Совершенно так же, как много после поляки не особенно бунтовали против хунты Ярузельского, чтобы не увидеть на улицах советские танки.

Но реально ни с какими противниками серьезней чеченских абреков, султанских аскеров, шахских сарбазов и венгерских ополченцев наша армия при Николае не встречалась до самой Альмы. Никакой благодарности от королей Европы за удачное исполнение роли Фредди Крюгера наш лицедей (© Ф. Тютчев), конечно, не дождался. Выяснилось это как раз во время Крымской войны, но уже перед ней, скажем, Франц Иосиф, не так давно целовавший руку старшему товарищу, уже расположил при случае «удивить мир своей неблагодарностью». Не думаю, чтобы удалось когда-нибудь обнаружить документы тайной конференции правителей Запада, подобной той, на которой было решено отучить Тигру быть Выскочкой. Но какие-то идеи, что он слишком много прыгает — и он у нас допрыгается, и что надо взять Тигру в поход, завести его туда, где он никогда не был и как будто потерять его там, чтобы он стал Тихим и Вежливым Тигрой, Смирным Тигрой, Тигрой, который говорит: «Милый Кролик, как я рад тебя видеть!», видимо, носились в воздухе. Во всяком случае, дальнейшее поведение европейских правительств однозначно это подтверждает.

Не хотелось бы, однако, чтоб проницательный читатель подумал, что я смотрю на Николая Павловича свысока. В божественное право королей я не верю совершенно, да, по правде говоря, к нашему герою, севшему на трон при живом наследнике, оно и не совсем относится. Но просто — человек, сумевший с бою взять верховную власть и управлявший потом тридцать лет не самой управляемой страной мира, в любом случае заслуживает уважения. Вы покомандуйте месяц хоть бригадой шабашников, постройте коровник — почувствуете разницу с кухонным брюзжанием под лозунгом «Если бы директором был я…». Да даже и с чтением курса о научных основах построения помещений для парнокопытных жвачных млекопитающих. А тут — Россия…

Нам традиционно его царствование представляется дикой вакханалией казнокрадства. Гоголь, Герцен, Тынянов, Пикуль. «Они украли бы мои линейные корабли, если б знали куда их спрятать», «В России, Саша, не воруют два человека — ты и я», «Рылеев и его друзья так бы со мной не поступили!». Нет, все-таки, никаких доказательств, что интенданты больше отгрызали от сухарей, предназначенных для Севастополя, чем от пайки солдат Бородина, Плевны или, страшно сказать, Полтавы. Да даже и бойцов, сражавшихся под Перекопом. Причем — с обеих сторон. Климат тут такой, говорили вам. Плюс народная мудрость, мол — «Тащи из казны, что с пожару». Но почему ж в памяти именно николаевское время? Его Меньшиков, во всяком случае, в отличие от своего прославленного прапрадеда, не крал. Но это царствование почему-то больше ассоциируется с казнокрадством, чем хоть бы и петровское.

Но это также, как с нашим ужасом 90-х от сообщений о преступности. Как будто до того ничего не было? Был и послевоенный разгул, много чего было и при Леониде Ильиче. Но в газетах и по телику не оглашалось. А вот гласность, бесконвойная журналистика, народившаяся в Перестройку, никак не давала забыть про всякие ужасы. Ну вот, а при Александре и Николае Павловичах появилась на свет Русская Литература. Она и того… пролила свет. Поговорит для приличия пару абзацев про птицу-тройку — и опять за свое. Доносить информацию про «Не по чину берешь!» и «Веселые расплюевские денечки». Оно и раньше производилось обжигание огнем сатиры общественных язв: Кантемир, Сумароков, Капнист, сама, собственно, Фелица, в свободное от государственных забот время. Но читать же невозможно! Как будто сразу после Аввакума русские на полтора века вместо языка на мычание перешли. А Гоголь, Сухово-Кобылин, Щедрин, Островский — и воспринимать приятно, и злобы набраться не проблема. Все ведь правда, что говорить! Даже если автор попробует задний ход в сторону Самодержавия, Православия и Народности дать — так все равно набор цитат для подрывной брошюры получается.

Император, отчасти, и сам способствовал этому всему. Конечно, в школе приходилось больше слышать про жестокое преследование царизмом. Но вот, если помните, «Ревизор» ему крайне понравился и он даже, по слухам, высказался, мол — «Всем досталось, а мне больше всех!» Он и вообще был довольно самокритичен. Что-то такое вспоминается, про его вопрос собственному придворному-поляку: «Кто были два самых глупых польских короля?». Тот, конечно, изображает потрясение от глубины императорских мыслей, а Николай Павлович сам же и отвечает: «Ян Собесский и я. Потому, что оба спасали Вену от ее врагов». А чего стоит: «Саша, сдаю тебе дела не в полном порядке»? Кто еще из правителей этой страны мог в таком о себе признаться? Если уж до нас с Вами дошло — можно себе представить, что узун-кулак разносил такие байки по стране быстрее ночной радиоволны.

Другое дело, что так высказываться в империи мог только один человек. Все остальные при желании поддержать критику поступали в ведение III Отделения Собственной ЕИВ канцелярии. Контора Бенкендорфа и Дубельта, конечно, не ГПУ и не Гестапо. Особенных ужасов там не происходило. Но смертный приговор Федору Достоевскому за ля-ля на диссидентской кухне, пожизненная солдатчина Полежаева за фривольные стишки, специальное запрещение писать и рисовать бедному хохлу — все это не особенно характеризует николаевскую империю как гуманно-правовое государство. Но не нам, конечно, из нашего зверского времени осуждать Николая I и его госбезопасность. Да и не в политических строгостях дело, хотя постепенное заворачивание пресса довело дело до того, что смерти императора и концу его режима радовались такие крепковерующие и патриотические люди, как братья Аксаковы, Хомяков и Тютчев, не меньше, чем космополиты Герцен и Тургенев. Дело, как и с Советской властью сто лет спустя, было в неэффективности и принципиальной неремонтопригодности режима. Царствование Николая Павловича пришлось на период промышленной и сопутствующей ей военно-технической революций XIX века. Если попробовать в двух словах выразить смысл происходившего, то очень подходит киплинговский слоган «Стратегия пара». Пародоксально, но личные познания и пристрастия этого государя, его личный военно-инженерный опыт делали его более готовым к принятию Нового века, чем любого из Романовых, кроме, разве что, Преобразователя. Но…

Смысл той промышленной революции, как и той, при которой живем мы с вами, не только и не столько в железе, сколько в организации работ, в менеджменте, в системе жизни. Появление акционерных банков, позволяющих мобилизовать маленькие капиталы для крупных проектов, важней даже, чем регулятор Уатта, крепостное право исключает мартеновскую печь, генерал Клейнмихель не сумеет организовать строительство винтового парохода, паровоз Стефенсона, если и сможет ехать без суда присяжных — изготовить его при Ляпкине-Тяпкине не удастся. Братья Черепановы пробовали — не получилось. Менять же в стране Николай Первый ничего не собирался. Он как постановил при восшествии на престол, что — «Революция стоит на пороге России. Но, клянусь, она не переступит его, пока во мне сохраняется дыхание жизни», — так и держался до рокового плеврита, прервавшего это дыхание. При этом, за революцию он считал любые, даже самые мягонькие и слабенькие реформы. А без этих реформ, как уже сказано, все было обречено на имитацию.

Или уж нужен Гулаг. Угроза расстрела может заставить изготовить хоть космический корабль — но тут чрезвычайно низок коээфициент полезного действия, это еще при Петре Первом было видно. Надолго такого прогресса все одно не хватит. Да и в конце-концов, судьба собственного отца подсказывала Николаю Павловичу, что это все чревато… В общем, ни он, ни Россия к таким страстям еще не были готовы. Он не был, все-таки, тираном в стиле ХХ века a la Сталин или Муссолини. Хотя из всех царей после Петра I, пожалуй, именно у него было больше всего необходимых для этой роли данных. И воля, и энергия, и самоуверенность, и умение забывать о существовании обыкновенных людей с их дурацкими потребностями и желаниями, когда их жизнь нужна для воплощения Его замыслов. В общем, не так уж прост и незамысловат был хозяин Зимнего. При определенных условиях он мог бы очень широко развернуться. Собственно, он и хотел, но в нашей реальности на его пути оказалась коалиция морских держав. Как говорится, Акела промахнулся! Впрочем, наш собственный поэт Некрасов написал еще лучше:

Сорок медведей поднял на рогатину
На сорок первом сплошал.

Но это — именно в нашей реальности, где на его пути рядом с англичанами и турками оказались французы, а потом и австрийцы. При другом же раскладе… Посмотрим.

Продолжение