Марк Шехтман: Вольф

Loading

Марк Шехтман

Вольф

Старый Вольф жил один. Это был высокий старик с небольшой круглой серебряной бородкой и совсем еще молодыми серыми глазами. Давно уже умерла Соня, один за другим уехали сыновья, и шумный, когда-то веселый дом опустел. Руки Вольфа ослабли и огрубели, и все больше ныло по утрам старое, уставшее его сердце. Прощаясь, младший, Исаак, сказал: «Не плачь, отец, через год заберу тебя в Нью-Йорк, и ты еще будешь играть на моей свадьбе».

Миновал год, другой, третий… Иногда приходило письмо. На марке женщина в короне с острыми шипами поднимала над головой факел. Потом не стало и писем. Забыли старого Вольфа сыновья. Он не осуждал их и никому не жаловался. Дом покосился и совсем врос в землю, а крыша нависла так низко, что козы забирались на нее и выдергивали пучки черной от времени соломы. И свадьбы обходились без его, Вольфа, контрабаса. Теперь стали приглашать музыкантов из Овруча или даже самого Коростеня, и где было старому Вольфу угнаться за ними. Редко вспоминали о нем, и приглашали только в самые глухие местечки, куда нельзя было проехать по осенней грязи, и только такие нищие как Вольф соглашались идти пешком.

А ведь Вольф был совсем не простым музыкантом. Играл на любом инструменте, но главным всегда был контрабас. Инструмент итальянской работы попал к нему случайно: спившийся француз — учитель музыки, возвращаясь из России, продал его за бесценок.

Вольф любил контрабас. Любил мягкий, глубокий его звук. Любил толстые, упругие струны. Любил черный, окованный медью гриф — как послушно ложился он в руку! Касаясь пальцами темно-вишневой деки, Вольф разговаривал с инструментом, будто со старым другом, а когда трогал струну, пламя свечей вздрагивало и колебалось, хрупкие рюмки подпрыгивали на столе и рябь пробегала в налитых стаканах. У Вольфа в руках контрабас звучал порой нежно и плавно, как виолончель, порой торжественно и тяжело, как литавры. Вольф мог завертеть контрабас юлой и, резко остановив, подхватить веселую мелодию танца; мог, заткнув смычок за голенище, отщипывать такой ритм, что даже самые лихие скрипачи-румыны с трудом поспевали за ним. И как бы хорошо не играли музыканты — без контрабаса не будет оркестра: музыка повиснет в воздухе плоская и бесплотная. «Контрабас — фундамент, но он и стены, он и крыша», — говорил Вольф музыкантам. Играя без устали, Вольф действительно был и фундаментом, и стенами, и крышей для бесчисленных музыкантов, с которыми довелось играть за долгую жизнь. Но никогда, никогда не подавлял он их.

Оставались еще два музыканта в Берестовичах. Огромный, чернобородый, с мохнатыми бровями и маленькими колючими глазками Айзик-Бер содержал многочисленное семейство и хватался за любую работу, но по-настоящему хорошо у него получалась только игра на кларнете, который казался соломинкой в его медвежьих ручищах. Второй — скрипач Шлойме, по прозвищу Молчун — тощий, сутулый еврей средних лет, обладал удивительным свойством попадать в самые невообразимые переделки. Если была одна полынья, одна-единственная на всей Припяти от истока и до самого Днепра, будьте уверены — Шлойме её найдет. Если был на все Полесье один мосток с подгнившими сваями, можете не сомневаться, что рухнул он только когда по нему проходил Шлойме. Бодливая корова будет ждать хоть год, пока появится Шлойме. И если кто-то поджег осиное гнездо — знайте: это произошло на пути, который выбрал Шлойме. А для деревенских собак всегда праздник, едва Шлойме покажется на улице. Словом, он всегда находил то, что ему предназначено. И он всегда молчал, этот Шлойме, как будто скрипка заменяла ему язык. Но то, что я расскажу вам сейчас, не придумать даже самой Шехерезаде.

В год, когда произошла эта удивительная история, зима началась рано и жестокий мороз сковал притихшее Полесье. Тяжелый снег ломал зеленые еще ветви деревьев. Всем было плохо в ту зиму, но никому не было хуже, чем старому Вольфу. В доме не было ни дров, ни хлеба, и только свечной огарок освещал мрачные, пустые, холодные стены. Даже мыши ушли из дому. Только одна — Вольф называл ее Фейгеле — осталась. Она совсем не боялась старика и часто забиралась на стол в поисках съестного. С ней было не так тоскливо. В мерцающих отблесках свечи она смотрела маленькими черными бусинками, словно спрашивая: «Плохо тебе, старик, одному?» — и усики ее шевелились. Старый и никому теперь не нужный сарай Вольф разобрал на дрова, затем пришла очередь забора…

Однажды, натопив полусгнившими досками печь и закутавшись в драный бараний кожух, весь день лежал старик в голодном полусне. Он думал о своей нищей старости, о том, как в конце пути человек становится никому не нужен… Было еще светло, когда незаметно для себя Вольф уснул… И приснилось ему, что он молод и играет в местечке Черный Лес на свадьбе Давида Поташника, а рядом — его неразлучные Иосиф и Гец. «Ведь их давно уже нет! И я стар!» — удивился Вольф. Но они были рядом, а он – молод и строен. Вот сейчас кончится танец, и Вольф подойдет к Соне. Она ждала в сторонке. Ведь на той самой свадьбе они и познакомились. «Уже пора кончать танец», — подумал Вольф и увидел, что Иосиф опустил скрипку. Но Гец продолжал бить в барабан. «Странный звук у него сегодня, — снова удивился Вольф, — какой-то жесткий, дребезжащий. И бьет он так часто…» Гости замерли и смотрят на Геца. Вольф вдруг почувствовал холод, заколотилось сердце… и он открыл глаза. В доме было темно и пусто. Стучали в окно. Вольф слез с печки и приоткрыл дверь. Смеркалось. Медленно и бесшумно валил густой снег. Перед домом на сером коне сидел посыльный Ашер и стучал рукояткой нагайки в окно.

— Я думал — ты умер.

— Я еще тебя переживу, — обиделся Вольф. — В чем дело?

— Собирай своих клезмеров и в четверг приходи в Черный Лес. Лейб-кузнец женит, наконец, своего старшего.

— Спасибо за добрую весть. Дай тебе Бог хорошей дороги! — только и успел сказать Вольф. Ашер стегнул коня и ускакал. Стук копыт быстро затих, словно и не было никого перед домом старого Вольфа.

— Ну, и сон же я видел! К чему бы он?

Вольф знал это затерявшееся в лесной глуши местечко. Ходу было туда с полдня по хорошей дороге. «Значит, в четверг утром и выйдем», — решил он и пошел договариваться с музыкантами.

Солнечным, морозным утром вышли они из Берестовичей. Идти по свежевыпавшему снегу с тяжелым контрабасом было трудно, ноги порой проваливались по колено, и Вольф скоро выдохся. И не дойти бы ему до Черного Леса, если бы не находчивый Айзик-Бер. Наломав веток, он сделал волокушу, куда музыканты сложили свои инструменты. Так шли они, часто останавливаясь, чтобы дать передохнуть старику, и к полудню миновали заброшенную корчму. Поговаривали, что в ней водятся черти, но музыканты слишком устали, чтобы думать об этом. Надо было торопиться — время шло, да и голод давал себя знать. Руки совсем окоченели, приходилось хлопать себя по плечам, чтоб хоть немного согреться.

Солнце уже клонилось к деревьям, когда они услышали волчий вой.

— Пошли скорей, дедушка Вольф, — сказал Айзик-Бер. — Вот он, волк, на пригорке.

Вольф оглянулся. Справа от дороги, на гребне голого, заснеженного холма сидел волк. Вот он задрал морду, и леденящий жилы вой разнесся над безмолвным лесом. Музыканты заторопились. Поминутно оглядываясь и увязая в глубоком снегу, они тащили волокушу. Оставалось еще с час пути, когда сзади затрещала сорока. Оглянувшись, музыканты увидели волков: их было четверо, и они не спешили. Легко и неслышно, как призраки, и как будто даже не глядя на путников, они быстро приближались. Уже можно было рассмотреть шрам на морде у вожака. Это был матерый зверь с мощными челюстями и седой на загривке шерстью. Теперь он совсем уже близко — вожак, а остальные — чуть сзади, в сторонке. Путники переглянулись — они сразу узнали волка. О нем давно ходили легенды. Приманки не соблазняли его, из облав ускользал невредимым, капканы оставлял нетронутыми, а волчьи ямы обходил по нескольку раз, словно насмехаясь над незадачливыми охотниками. Говорили, что это оборотень. И вот он рядом.

Теперь волки, казалось, еле шли. И когда музыканты оглядывались, они останавливались и ждали. Спешить некуда, но с каждым разом они были ближе — спокойные, уверенные — знали: добыча не уйдет.

Страха у Вольфа не было. Он давно уже устал жить. «Так и я, как этот голодный волк, на старости лет должен скитаться ради куска хлеба. Видно, и ему не сладко, серому, если польстился на тощие наши кости», — подумал Вольф, и вдруг тоска сжала его сердце: «Вот так пропасть в лесу за пару паршивых медных грошей, и даже хоронить будет нечего».

И тут контрабас свалился с покачнувшейся волокуши и, зацепившись струной за сучок, издал низкий, густой звук. Волки отпрянули, как будто их ветром сдуло, и замерли метрах в десяти от музыкантов.

— А ведь это дело! — осенило Айзика. — Бери, дедушка, скорее контрабас, — может быть, волки и уйдут, а я пока костер разожгу.

Трясущимися руками он начал ломать ветки, выбирая сухие, с порыжевшими иглами. Но спички ломались и падали в снег. Вольф поднял инструмент и, зажав окоченевшими пальцами смычок, несколько раз провел по струнам. Поначалу волки вслушивались в эти странные звуки, но, поняв, что ничего опасного в них нет, снова начали осторожно приближаться. И тогда Молчун поднял свою скрипку. Режущий сердце аккорд пронесся над заснеженным лесом. Волки замерли. Казалось, все невыплаканное еврейское горе, боль и страдание изливались из-под смычка в чужое, равнодушное небо. Тут и Айзик-Бер, у которого кончились спички, поднял голову, выпрямился, поднес к губам кларнет, и рыдающие трели слились с плачем скрипки и тяжелыми всхлипываниями контрабаса. Так они не играли ни на одной свадьбе, и ни одна мать так не оплакивала невесту. Ведь они исполняли свою последнюю, прощальную песнь. Тогда и случилось чудо. Волки прижали уши и забеспокоились. Нос у вожака сморщился. Он судорожно замотал головой, как будто спазма сжала горло. Зверь то прижимал морду к земле, то поднимал ее к небу, в горле у него клокотало, а седая шерсть на загривке встопорщилась. Вдруг он замер, и резкий, пронзительный вой присоединился к музыке. Волк начинал на самых высоких нотах и, постепенно понижая голос, заканчивал низким, переходящим в рычание хрипом.

— Слушайте, слушайте, друзья! — шептал Вольф. — Он понял! Понял, что он такой же гонимый бродяга, как мы, и он рыдает вместе с нами над несчастной нашей судьбой.

Руки его стали теплыми, послушными и не чувствовали больше мороза, а смычок, как птица, летал по толстым, упругим струнам. Вольф взглянул на товарищей своих — в глазах у них стояли слезы, и они, позабыв обо всем, играли так, что, если бы не мороз — заплакали бы темные дубы вокруг. Нет! Такой музыки вам уже не услышать!

Грохнул выстрел. Второй. Послышался конский топот, крики, скрип полозьев. Музыка смолкла. Вольф взглянул в глаза вожаку:

— Ты понял меня, старик, один-единственный. Спасибо тебе! А теперь беги! — сказал он.

Волки — все трое стояли боком, глядя на вожака, словно ожидая его решения. Спокойно, с достоинством оглядел он музыкантов, встретился на секунду глазами с Вольфом, и еще раз сказал ему Вольф:

— Мы не выдадим тебя. Беги, серый, беги!

Вожак отвернулся… Легко и неслышно, как призраки, метнулись четыре тени и исчезли в лесу как раз в тот момент, когда сани, запряженные двумя заиндевевшими лошадьми, выехали из-за поворота.

— А мы ждем-ждем, думали уже на вас волки напали! — закричал соскочивший на снег человек. Он держал зажженный фонарь.

— Что это вы в лесу стали играть, когда вас ждут не дождутся на свадьбе? — продолжал он.

— Окоченели совсем и решили погреться, — ответил Вольф. — Мы всегда по дороге немного играем.

— Погрелись и заодно волков повеселили, — увидев волчьи следы, сказал человек с фонарем. — Эге, да тут была целая стая!

И пришлось Вольфу рассказать все, как было.

— Да, здорово же вы грелись. Если бы не мы, к утру одни кости остались бы! Ну, садись, поехали! Давно уже пора начинать.

Возница поднял с колен ружье и сунул под солому. В руке у него появилась черная квадратная бутылка. Холодное горлышко ткнулось в губы Вольфу, что-то обжигающее хлынуло в горло, и блаженное тепло разлилось по жилам. Кто-то сунул ему в руку леках, а бутылку Вольф передал товарищам. Кое-как устроившись, музыканты прижались друг к другу.

—Вье! — закричал возница, и сани понеслись к Черному Лесу. Быстро полетели назад деревья, ударил в лицо холодный ветер. У околицы возница выхватил ружье и два раза выстрелил в воздух. Кони понесли, но перед домом кузнеца остановились как вкопанные, и Вольф едва не вылетел из саней. Музыканты сошли на землю. Несколько человек молча стояли у входа.

Айзик-Бер поднес к губам кларнет, Шлойме прижал подбородком скрипку, поднял смычок, и оба они глядели на Вольфа. Вольф, ощущая необыкновенную легкость, приподнял контрабас и ударил смычком по струнам. И с музыкой вошли они в дом, где их давно уже ждали.

Нет слов описать эту встречу! Как будто взорвалось что-то в Черном Лесу. Наверное, когда сам Штраус появлялся на сцене Венской оперы, в зале не кричали так громко, как на этой свадьбе. И даже Яша Хейфец, увидев такое, позеленел бы от зависти. Да что там говорить — самого царя не встречали так, когда он по дороге из Петербурга в Одессу выходил набрать кипяток на остановке в Жмеринке.

На свадьбе музыканты всегда встречают виватом каждого гостя. Здесь было наоборот — гости встречали музыкантов. Все бросились к ним, обнимали, целовали, тискали, совали рюмки с водкой, закуски. Гости словно забыли, для чего они собрались — на свадьбу или встречать старого Вольфа и его товарищей. Никто не обижался на музыкантов — ни молодожены, ни их родители: еврейское сердце всегда радуется, если смерть промахнется — ведь это бывает так редко.

Да, гости забыли о свадьбе. Но не забыл о ней старый Вольф. Он знал свое дело и любил порядок во всем. И он сказал:

— Весь день шли мы по зимней дороге. Вы только представьте себе: три еврея на зимней дороге. Что может быть нелепее? Три замерзших, голодных и нищих еврея. Как мы попали сюда? Почему не шли мы среди смоковниц и пальм? Почему не газелей встретили мы, но волков? Потому, что шли мы на свадьбу. Потому что свадьба без музыки — не свадьба. Нет музыки на свадьбе — нет радости в жизни. Даже волки не тронули нас, чтобы не омрачать ваш самый большой день. Так пусть же всегда Бог бережет этот дом так, как сегодня он сберег наши жизни! Мазаль тов!

И они заиграли, старики заплакали, и дальше все было, как надо. Ведь еврейская свадьба — это вам не танцулька. Тут каждое слово имеет свое место, каждая песня — свое время. Тут нужно, чтобы гости плакали, когда положено, и когда положено — смеялись. Чтобы успели песню спеть и выпить рюмку водки. И нужно помнить, что танцевать молодым досыта, а старикам — не до упаду, но при этом не забыть, что кисло-сладкое стынет на столе. И еще много больших и малых дел есть на свадьбе у музыкантов-бадхенов. Все это знали и помнили старый Вольф и его товарищи.

Смотрите, — сказал им Вольф, — нас будут приглашать еще много-много раз. Пусть помнят нас долго и хорошо.

И Айзик-Бер и Шлойме-молчун сделали так, как велел им старый Вольф. Не знал он только, что здесь на свадьбах ему уже не играть.

Больше я не буду рассказывать вам об этой свадьбе. Скажу только, что о ней и сейчас старики вспоминают. Они говорят: «А, это свадьба, где играл Вольф, который заставил плакать волчью стаю».

Их отвезли в Берестовичи, каждого в отдельных санях, и чего только не нагрузили для музыкантов: одежду, свечи, продукты, даже дрова — случай небывалый для славившихся своей скупостью обитателей Черного Леса. А денег собрали столько, что до весны хватит.

Обратный путь был недолог. Когда миновали то место, подумал с грустью Вольф: «Вот еще одна история, которую уже не рассказать внукам. А, впрочем, как знать? После вчерашнего поверишь во что угодно».

Возница занес в холодный, выстывший дом мешки, дрова и попрощался — спешил вернуться до сумерек.

Засветились две толстые свечки, весело трещали дрова, и ровно гудело пламя в печи. Тепло постепенно возвращалось в дом. Укрытый тяжелым тулупом, который подарил Лейб-кузнец, Вольф глядел в огонь и вспоминал. «Этот сон накануне свадьбы… товарищи, которых давно уже нет… Соня… Что они хотели сказать мне? Предупредить о вчерашнем? Или звали к себе? Но почему вчера, когда смерть была так близка, мы остались живы?»

Он задремал и снова увидел себя в лесу. Вожак подошел вплотную, уперся лапами в грудь Вольфа и лизнул его щеку шершавым, горячим языком. Вольф открыл глаза. Тулуп давил на грудь, а жар из раскаленной топки бил прямо в лицо. Сбросив тулуп, старик задремал вновь. Теперь он увидел Соню. Такой, как в первый раз, когда познакомился с ней.

— Я иду, — прошептал он и улыбнулся.

— Не спеши, мой Волк, не спеши… ты нужен еще на земле…

Нежное лицо её вздрогнуло, заколебалось и растворилось в языках пламени…

* * *

Слишком много для одного, слишком много. Поиски, пересадки, ночи на дымных, грязных вокзалах и, наконец, погрузка на пароход в Гамбурге. Теперь Вольф сам не мог понять, как выдержал путь через пол-Европы, через большие, шумные, незнакомые города Польши и Германии. Только на десятый день, когда корабль уже приближался к Америке, собрался с мыслями старый Вольф. Бушевавший трое суток шторм стихал, но время от времени запоздалая волна вдруг снова ударяла в борт, и вода шипела в нескольких сантиметрах от Вольфа. Скрытая в недрах корабля машина сотрясала железные переборки. Тусклая лампочка светилась над головой. Тяжелый, горячий, как в преисподней, воздух трюма был пропитан запахами угля, пеленок, давно не мытого человеческого тела, и все эти запахи тонули в неистребимых ароматах кислятины и корабельного гальюна — третий класс.

Вольф лежал на жесткой корабельной койке и думал: «Вот и я, наконец, двинулся в путь вместе с этими несчастными. Откуда только взялись у меня силы? Почему нигде нет нам места? Сотни лет ищем себе кров то здесь, то там, а земля наша лежит в стороне, покинутая и одинокая. Коварный бедуин и кровожадный турок хозяйничают там. А из Европы один за другим железные корабли везут, везут евреев в Америку. Не плывет ли мимо наш народ и на этот раз?

За свою жизнь Вольф видел немало нищеты и горя. Но то, что он встретил в гамбургском порту, глубоко потрясло его. Столько отчаяния, слез, разорванных сразу и навсегда связей. Вот молодой еврей из Польши — оставил жену и трех сыновей. Отказывая себе во всем, скопил денег и сейчас едет за океан. Увидит ли своих вновь? А эти две сестры из Бессарабии потеряли мужей во время погрома и теперь бегут в Америку. Рядом большая семья из Киева: старики, семеро внуков и мать. Сыновья и муж дочери уже два года ждут в Нью-Йорке. Поляков, чехов, литовцев тоже гнали за океан нищета, голод, тюрьмы и полицейские нагайки. Но большинство на пароходе — евреи.

«И, казалось бы, впереди свобода: где хочешь — живи, что хочешь — делай, — думал Вольф. — И слово «погром» там, говорят, не известно. Но нет радости на лицах. Только страх. Даже на свадьбах, когда надо радоваться и веселиться, у нас стоит плач. И музыка наша — как стон, и песни — как рыдание. Танцуем мы, прижав руки к телу и подняв плечи, как будто тесно нам, как будто идет этот танец из мрачных закоулков гетто. Живем среди врагов, и кто предскажет судьбу детей, покидающих дом? А как сложится судьба остающихся? Никто не знает ни того, ни другого».

Приходилось Вольфу играть и у русских, и у поляков — он знал их музыку и танцы. «Вот танцуют русские, — вспоминал Вольф. — Они скачут до потолка, широко расставляя ноги и касаясь руками носков, как будто хотят заграбастать всю землю, как будто мало им той, что есть». Вольфу больше по душе были польские танцы. Может, потому, что в глубине польских мелодий спрятана грустинка, они говорили его сердцу больше, чем барыня и гопак. Но ближе Вольфу свои, родные мелодии, полные таинственной печали Востока.

Десять дней в океане — и завтра, завтра, наконец, земля. Какая она? И сыновья… Узнают ли Вольфа? Как встретит Новый Свет? Все устроится: не зря же Бог дал ему, старику, силы вынести весь этот путь. И хорошо, что взял контрабас — не мог Вольф отдать инструмент в чужие руки. Хоть смеялись над ним в дороге и намучился — довез. Может еще и поиграть придется: разве в Америке не женятся?

«Нет сейчас для нас в мире другой страны. Америка открыла двери гонимым и страждущим. Плывем туда и мы, ничего о ней не ведая, кроме одного: оттуда не бегут. И никто еще не отказался от своих близких и земляков в этой стране. Пусть хранит её Бог».

Грусть оставила Вольфа. Шумит вода за бортом, дрожат железные переборки, спит старый Вольф в глубоком трюме парохода компании «North German Lloyd»…

…Проснулся он легко, словно чья-то ласковая ладонь коснулась лица. Пассажиры еще спали. Только кое-где начинали шевелиться. Вольф почувствовал: что-то изменилось, но что именно — сразу понять не мог. Лампочка горела так же тускло, те же запахи, духота, спящие вокруг люди. Но все стало другим. Глаза его снова остановились на лампочке — она была неподвижна. И Вольф понял, что изменилось: нет больше привычной качки, не слышно машины — корабль стоял. Быстро накинув одежду, Вольф поднялся на палубу. Еще не рассвело, сплошной туман окутал корабль. Только за бортом, внизу, блестела черная, маслянистая, гладкая, как зеркало, вода. Уходящий с кормы трос терялся в тумане, и Вольф скорее угадал, чем увидел, контуры маленького буксира. Тихо на палубе. Только из рубки доносились звонки и время от времени раздавались удары колокола. Наверху начали появляться полусонные пассажиры. Они с любопытством осматривались, однако в тумане ничего разглядеть не могли. Не все еще понимали, что путь окончен. Снова зазвенел колокол, резко и коротко вскрикнул в ответ буксир, потом долго и протяжно и еще раз долго. Трос натянулся, и Вольф почувствовал, как корабль дрогнул и подвинулся. Снова вскрикнул буксир, и где-то рядом, сотрясая сырой воздух, ему отозвался такой низкий гудок, что дрожь прошла по железным плитам палубы, и все оглянулись: совсем близко из тумана показалось что-то огромное, черное – и вновь растворилось. Вольф так и не понял, что это, и пошел собирать вещи, хотя спешить было некуда — третий класс выпускают последним. Внизу суматоха: пассажиры наспех пили черную бурду — кофе и лихорадочно укладывали вещи, как будто боялись, что не успеют сойти на берег. Но тихо было в трюме, даже дети не плакали — ощущение чего-то большого, необычного охватило всех, и люди молчали.

Вдруг заработала машина, остановилась, включилась снова. Пассажиры начали подниматься наверх. Стало светлее, но туман был еще плотен, только кое-где виднелись темные пятна строений или кораблей. И прямо за бортом поднималась высокая, кирпичная стена. Столпившись на палубе, люди терпеливо ждали. Подали трап, и пассажиры первого класса начали спускаться. До этого Вольф их почти не видел и сейчас без всякого интереса глядел на хорошо одетых людей из другого, непонятного мира, на матросов, нагруженных бесчисленными чемоданами и баулами, на женщин в шляпах со страусовыми перьями. Наконец дошла очередь и до третьего класса. Толпа зашевелилась и стала медленно продвигаться к трапу. Им вещи уже не сносил никто — тащили сами, как могли. Так прошло около часа. Вольф был уже у трапа, когда подул теплый ветерок и сквозь туман засветился белый диск солнца. Прямо под ним проступил темный, гигантский силуэт. «Что это, памятник? Да, фигура человека. Но, Боже мой, неужели бывают такие громадные памятники? А что за шипы на голове — корона?.. Ведь эту женщину я видел когда-то на марке!» — понял наконец Вольф и замер в изумлении.

— Liberty! — улыбнулся матрос у трапа. — Freiheit! Свобода, — повторил он и взял контрабас у Вольфа.

Цепочка людей медленно двигалась, поминутно останавливаясь и передавая вниз вещи. На пирсе, возле трапа стоял, накрывшись талесом, седобородый старик. Чуть раскачиваясь, он читал молитву…

Print Friendly, PDF & Email

5 комментариев для “Марк Шехтман: Вольф

  1. …»он рыдает вместе с нами над несчастной нашей судьбой». Я тоже плакала, читая эти строки. Возможно многим знакомо чувство одиночества, но немногие могут понять другого человека и сопереживать с ним. Волк смог! Спасибо!

  2. Марк, эта новелла достойна стоять в ряду лучших, созданных этой цивилизацией.
    «- Не спеши, мой волк… Ты ещё нужен на земле…» — Ты прав. Наша миссия продолжается. Так угодно Создателю…
    Дай тебе Бог силы и здоровье. Мы ещё увидимся…

  3. Дорогой Марк! Я бы очень много потеряла, если бы не прочитала Ваш удивительный рассказ. Читала его с замершим сердцем. Не часто это случается со мной. Ваш рассказ полон грустной еврейской лирики и глубины, и старик Вольф — замечательный литературный образ, который остается в сердце. Сильная проза! Спасибо!

Обсуждение закрыто.