Александр Левковский: Евбаз, 1952

Loading

Его умертвили газом в душегубке, вместе с женой и двумя девочками. А оставшиеся шесть братьев и сестёр не вернулись после войны в нищее местечко Ставище, а всеми правдами и неправдами обосновались в Киеве. И так получилось, что все они поселились на Евбазе.

Евбаз, 1952

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

«Они в любой стране в меньшинстве, но в каждой отдельной отрасли в большинстве… »,

или, в другой редакции:

«Вообще их мало, но везде их много…»

Михаил Жванецкий о евреях

1

Людям от рождения достаются имена и фамилии разной степени звучности. К примеру, хорошо звучит такое имя-фамильное сочетание — Наполеон Бонапарт. Или Эрих Мария Ремарк. Или Гай Юлий Цезарь.

Да даже такое простое и незамысловатое — от сохи — словосочетание, как Василий Тарасович Козолуп (мы ещё столкнёмся с этим персонажем в нашем рассказе) звучит намного лучше того имени и той фамилии, которые носил в 50-е годы герой нашего рассказа, Фима Финкельштейн!

Ведь если вдуматься, это простенькое бесполое имя Фима — без отягощающей добавки Финкельштейн — уже звучит скверно. А с добавкой — это вообще катастрофа! И зачем, спрашивается, еврейские предки Фимы изобрели такую длиннющую фамилию — Фин-кель-штейн!? Ведь можно было ограничиться короткой фамилией — Финкель. Или такой же краткой фамилией — Штейн. Так нет же! — этим давно истлевшим еврейским старцам понадобилось соединить две более-менее приличные фамилии в одну, длиной в километр, — на радость всем антисемитам, которые сопровождали жизнь нашего героя в значительной её части. (Почему в значительной части, а не во всей его жизни, станет ясно в конце нашего рассказа, а до конца ещё далеко).

Впрочем, в школе подросток Фима не имел никаких проблем со своей фамилией. Дело в том, что жил он в Киеве на знаменитом Евбазе (для несведущих поясним, что термин Евбаз расшифровывается как Еврейский базар), недалеко от пересечения Дмитриевской и бульвара Шевченко, а евреев в этом районе в те годы было приблизительно в три раза больше, чем украинцев. И, как следствие, в 10-м классе 37-й мужской школы из двадцати шести учеников шестнадцать были представителями избранного народа. Даже Фим в классе было трое: Фима Фельдман, Фима Гринберг и наш герой Фима Финкельштейн.

Вот мы упомянули фамилию ФельдМАН, и тут же стоит отметить, что за десять лет учёбы Фима насчитал в своих классах целую дюжину учеников, фамилии которых заканчивались на МАН:

Фельдман,
Фридман,
Фишман,
Циммерман,
Цукерман,
Футерман,
Шустерман,
Куперман,
Гликман,
Берман,
Гольцман

и даже редко встречающийся Бейгельман.

(В скобках заметим, что восемь этих МАНов получили по окончании школы либо золотую, либо серебряную медаль… Впрочем, к теме нашего рассказа этот факт особого отношения не имеет).

Теперь вам должно быть понятно, почему Фима не имел в школе никаких проблем со своей неприятно звучащей фамилией.

И тут, нам кажется, самое время вспомнить вещие слова из вступления к знаменитому роману Василия Яна «Чингисхан»:

«Всё, что ни случается, имеет свою причину, начало верёвки влечёт за собой конец её».

Причиной всего, случившегося впоследствии с Фимой, была его ненормативная фамилия Финкельштейн, а верёвкой явилась вся его жизнь.

2

Народная кличка Евбаз применялась киевлянами привычно и повсеместно, хотя официально эта часть города именовалоась площадью Победы. Нет достоверных сведений, что в официальной печати или в правительственных кругах Украины и Киева кто-либо употреблял это простонародное слово. Однако, как свидетельствуют недавно обнародованные архивы, где-то в апреле 1952-го года это слово было всё-таки произнесено — причём, дважды и с ударением (и, кстати, отнюдь не евреями, а чистокровными украинцами!) — и не где-нибудь, а в импозантном здании ЦК Коммунистической партии Украины, на заседании Комиссии ЦК по вопросам высшего образования.

Возглавлял эту комиссию тот самый Василий Тарасовоч Козолуп, имя которого мы упомянули в самом начале нашего повествования. Он же и произнёс вступительное слово.

— Товарищи, — начал Василий Тарасович, держа перед глазами листок с записанным текстом речи, — хочу сразу предупредить вас, что всё, произнесённое на нашем заседании, включая решение, является конфиденциальным

Услышав слово «конфиденциальный», шестнадцать членов комиссии переглянулись, стараясь при этом скрыть саркастические ухмылки. Всем было понятно, что Василий Тарасовоч не мог самостоятельно употребить такое мудрёное слово, так как был он человеком, плохо владевшим как русским, так и родным украинским языком. Было ясно, что слово «конфиденциальный» было вставлено в текст его речи каким-нибудь молодым образованным референтом.

Товарищ Козолуп продолжал:

— Всем нам известно, что наша Советская Родина является многонациональным государством, где все — подчёркиваю, все! — нации равноправны. Но не секрет, товарищи, что в последнее время на нашей славной родине Украине сложилась не совсем нормальная обстановка с национальным вопросом… То есть имеет место — как бы это выразиться попроще? — национальный перекос

Тут Василий Тарасович оторвал глаза от записки и сделал обеими руками некое колебательное движение вверх и вниз, демонстрируя наглядно этот самый национальный перекос.

— Вы, конечно, понимаете, о чём и о ком я веду речь, — добавил он.

— Чего тут понимать? — лениво отозвался первый секретарь Киевского обкома партии товарищ Нечипоренко. — Еврейские гешефты, — верно, Василий Тарасович?

— Вы не совсем правильно употребляете этот термин, уважаемый Володимир Григорьевич, — вмешалась Елена Ивановна Скрипниченко, член-корреспондент Академии Наук. — Слово «гешефт» на идиш означает, в частности, «коммерческие махинации», а мы, как я понимаю, ведём речь о высшем образовании.

— У этого народа всё, чем он занимается, включая высшее образование, — это коммерческие махинации, — заверил аудиторию ректор Киевского университета Микита Онуфриевич Перебейнога. — И вообще, их слишком много развелось — куда ни кинешь палку, обязательно попадёшь в еврея или еврейку, — добавил он и вдруг расхохотался. — Василий Тарасович, — ещё не досмеявшись, обратился он к Козолупу, — дозвольте рассказать нашей аудитории последний еврейский анекдот.

Председатель взглянул на часы и кивнул.

— Дозволяю, — сказал он и добавил: — Только поскорее…

Микита Онуфриевич откашлялся и начал:

«Идёт по нашему Киеву иностранная туристическая группа и доходит до площади Богдана Хмельницкого. И один из туристов спрашивает у гида, показывая на скульптуру знаменитого Богдана:

— А что это за памятник?

На что гид, мельком взглянув на конную статую казацкого гетмана, привычно отвечает:

— Когда здесь, в Киеве, жили не евреи, а украинцы, это был их вождь…».

Все шестнадцать членов комиссии по высшему образованию дружно расхохотались, а затем кто-то из членов скорбно вздохнул и сказал проникновенно:

— Смех смехом, но что-то надо с этим делать… Они плодятся, как мухи!

— Об этом и идёт речь, — подхватил товарищ Козолуп. — А иначе мы дойдём до того, что наша украинская столица превратится в один огромный Евбаз!

Вот так прозвучало зловещее официальное упоминание о Евбазе в жизни юного Фимы Финкельштейна. Вы спросите в недоумении — а при чём тут наш герой, Фима? Ведь его не было и быть не могло на заседании Комиссии ЦК по вопросам высшего образования! Но вы будете неправы — сам Фима физически отсутствовал на заседании, но дух его метафизически витал под лепным потолком зала, ибо именно о нём вёл свою речь товарищ Козолуп. Дело в том, что через два-три месяца семнадцатилетний Фима Финкельштейн — победитель киевских и всеукраинских математических конкурсов — окончит школу, получит золотую медаль и вознамерится поступить на механико-математический факультет Киевского университета. И, судя по статистике предыдущих лет, успешно поступит. И, следовательно, займёт место, которое было законно предназначено для представителей коренного населения, то есть, например, для его соучеников — Миколы Уманця, Дмитра Титаренко и Кирилла Ляшко…

Вот именно это обстоятельство и было на уме у Василия Тарасовича, когда он продолжал:

— Я буду с вами откровенен. В ЦК сложилось мнение, что надо как-то ограничить постоянно усиливающееся еврейское влияние на нашу жизнь и, в частности, резко уменьшить число евреев, поступающих в наши институты…

— То есть вы предлагаете ввести процентную норму? — слегка поперхнувшись, спросила член-корреспондент Елена Ивановна Скрипниченко, и товарищ Козопуп уловил в её голосе нотку удивления и даже неодобрения. — Три процента, как в царской России? Или остановимся на пяти?

— Именно так! — нервно выкрикнул Микита Онуфриевич Перебейнога. — Не больше пяти! А ещё лучше — три процента. У меня в университете еврейский контингент составляет на сегодняшний день пятнадцать процентов! Пятнадцать процентов, товарищи! У меня уже в глазах рябит и в висках стучит от Штейнов, Бронштейнов, Гринштейнов, Блувштейнов и Мармелштейнов, проникнувших в наш Университет имени Тараса Шевченко… Если мы не остановим это безобразие, то наше славное учебное заведение вскоре превратится в Евбаз или в Университет имени Хаима Финкельштейна!!!

Остановим на мгновение наше повествование и отметим это в высшей степени странное — даже мистическое! — явление: ректор Перебейнога, никогда в жизни не встречавший нашего героя, тем не менее уверенно назвал его имя в качестве замены имени великого Кобзаря, словно предвидя попытку Фимы Финкельштейна проникнуть в стены университета, — и даже полупрезрительно назвал Фиму Хаимом, хотя по паспорту у Фимы было вполне кошерное славянское имя Ефим!

3

И на самом деле, в конце июня, как бы подтверждая опасения членов Комиссии ЦК, празднично одетый Фима сошёл с троллейбуса на углу бульвара Шевченко и улицы Короленко, «проник» (по выражению ректора Перебейнога) в стены университета, традиционно выкрашенные зловещей бордовой краской, и подал свой золотой аттестат в приёмную комиссию. Но поскольку к тому времени количество принятых евреев уже достигло трёх с половиной процентов (а это и была та максимальная цифра, что была утверждена в апреле на заседании Комиссии ЦК), —то нашему герою через месяц был возвращён его аттестат. При этом секретарша приёмной комиссии, здоровенная деваха весом килограммов под девяносто, улыбнулась, показав ряд золотых зубов, и сказала:

— Финкельштейн, возьмите ваш аттестат. Он нам не нужен.

Растерянный Фима взял аттестат в трясущиеся руки и пробормотал:

— Что же мне теперь делать?..

На что деваха немедленно ответила:

— Говорят, есть свободные места в Биробиджане. Езжайте туда.

И улыбнулась ещё шире, разинув свою обширную золотозубую пасть.

* * *

Несчастный Фима вышел na улицу Короленко, повернулся и посмотрел сквозь слёзы на густо-красные, точно залитые кровью, стены университета. И двинулся бесцельно вниз по бульвару Шевченко в сторону Крещатика. Миновал статую Ленина, смотрящего на фасад Бессарабского рынка, и, никого не видя и ничего не слыша, побрёл по главной улице Киева.

А на площади Сталина остановился. И внезапно задумался…

… Вот я стою на площади, названной именем Сталина. Слева от меня простирается площадь, несущая имя Калинина. Пятнадцать минут тому назад я миновал статую Ленина… Неужели эти вожди трудящихся одобрили бы слова коровистой девахи с золотыми коронками и тоже рявкнули бы мне в лицо: «Финкельштейн, езжай в Биробиджан!»?

Так размышлял бедняга Фима, имевший несчастье получить при рождении фамилию Финкельштейн. И с этими крамольными мыслями он полез во внутренний карман своего праздничного пиджака и извлёк оттуда комсомольский билет, испытывая внезапное желание порвать его на части. И всмотрелся в фотокарточку, где был запечатлён он, четырнадцатилетний смеющийся комсомолец. И вспомнил, что сфотографировал его дядя Иосиф, мамин брат, после того как Фима завоевал 1-й приз на Всеукраинской Математической Олимпиаде в 49-м году. Он тогда решил в первый день труднейшую задачу Гаусса, а на второй день, нашёл нестандартное решение теоремы Эйлера об устойчивости тонких стержней — с применением методов интегрального исчисления, знакомых ему с 6-го класса…

… О, как хвалили его при закрытии Олимпиады, как превозносили его до небес, говоря, что он непременно прославит своими трудами советскую математическую школу, как сравнивали его и с Декартом, и с Галуа и даже с самим Лобачевским!

Медаль и почётный аттестат победителя ему вручил сам Василий Тарасович Козолуп — председатель жюри и важная партийная шишка. Вручая медаль и аттестат, он пожал Фиме руку, улыбнулся и даже дружески похлопал победителя по плечу…

… Но тут какой-то внутренний голос подсказал нашему герою, что рвать на куски комсомольский билет, пожалуй, ещё рановато. Может, и вправду придётся ехать в Биробиджан? И как же можно будет там устроиться без комсомольского билета?

Фима положил билет в карман и пересёк площадь Сталина. Чуть подальше от площади, недалеко от входа на стадион «Динамо», расположился под цветным зонтом ларёк маминой сестры, тёти Хини, где она торговала мороженым «эскимо» и поила киевлян газированной водой с сиропом.

— Фимочка, май ингэлэ! — воскликнула, увидев его, экспансивная тётя Хиня. — Ну, как твои дела с университетом?

Фима вяло махнул рукой и пробормотал:

— Тёть-Хиня, дайте попить водички.

— Тебе с каким сиропом? У меня есть клубничный и вишнёвый.

— Мне безразлично. Дайте без сиропа.

Тётя Хиня подала Фиме стакан, покачала головой и сказала с чувством:

— Чтоб они там все сгорели в этом университете! Целый месяц мучить такого золотого ребёнка!

— Тёть-Хиня, — вымолвил с трудом Фима, — меня не приняли. Они вернули мне аттестат.

— Да ты что!? — воскликнула тётя Хиня и вытерла фартуком вспотевшее лицо. — С золотой медалью! — и не приняли!? Значит, вас уже трое.

Фима знал, что означает фраза «вас уже трое». На прошлой неделе Мишку, его двоюродного брата, и Бэлку, двоюродную сестрицу, тоже не приняли — его в КПИ, а её в медицинский. И Мишка, и Бэлка имели серебряные медали.

— В общем так, — решительно сказала тётя Хиня, выпив залпом стакан газировки с вишнёвым сиропом, — езжай быстро на Евбаз и скажи маме, Иосифу, Соне, Хайке и Додику, чтобы они сегодня же, к восьми вечера, собрались у меня. Будем думать, что делать с вашими университетами, — чтоб уже все эти университеты и институты сгорели до самой крыши! Чтоб их уже всех ударила молния! Чтоб от них уже и следа не осталось!

И с этими словами тётя Хиня вытерла выступившие слёзы и поцеловала Фиму. А наш герой, чувствуя чудовищную головную боль, медленно двинулся дальше, ко входу на стадион. Перед воротами стадиона возвышался металлический щит, на котором крупными буквами было написано:

«15-го августа на нашем стадионе состоится футбольный матч «Динамо» (Киев) — ЦДКА (Москва). Покупайте билеты в кассе стадиона. Матч состоится при любой погоде.»

Тут надо отметить, что юный Фима, как и тысячи других киевлян всех возрастов и национальностей, был помешан на гордости Киева, футбольной команде «Динамо». И вот теперь, глядя на объявление о предстоящем матче, он вдруг почувствовал острую боль в сердце. Ведь если ему надо будет уехать — в Биробиджан или в какую-нибудь другую дыру! -то он не увидит этот матч, не насладится бросками вратарей Зубрицкого и Никанорова, не будет орать в восторге, глядя на финты знаменитого Боброва и хитроумные маневры капитана киевлян Абрама Лермана.

Фима вспомнил, как однажды, три года тому назад, легендарный Лерман, гигант почти двухметрового роста, центральный защитник «Динамо», был гостем их 37-й школы; как восторженно Фима глядел на капитана киевлян и ловил каждое его слово; как поражался сходству Абрама Лермана с Фиминым отцом, пропавшим без вести в июне 41-го года при отступлении Красной Армии на западной границе…

Разве в провинциальном Томске, или задрипанной Казани, или зачуханном Саратове, куда злая судьба пошлёт его учиться, есть такая прекрасная команда, как киевское «Динамо», с таким замечательным капитаном?!

4

Пока наш герой бегает по улицам, окаймляющим Евбаз, — по Дмитриевской, Чкалова, Саксаганского, Воровского и Жилянской, собирая обширное семейство Финкельштейнов на совещание у тёти Хини, — нам стоит познакомиться поближе с этим еврейским кланом.

Баба Ривка и дед Мойше (который был известен среди жителей местечка Ставище как Мойше-хухэм, то есть Мойше-умник), родили ровно десять детей — пять мальчиков и пять девочек. Когда Фиме было всего четыре года, мама Фейга ставила его на стул в комнате, полной гостей, и он, к восторгу присутствующих, без запинки перечислял в точном порядке всех членов семейства Финкельштейнов:

— Ицик… Хайка… Йоси… Бася… Эля… Фейга… Шмерл… Додик… Хиня… и Соня…

Но не забудем, что в 39-м году, когда Фиме было четыре года, все десять Финкельштейнов были живы, а сейчас, в 52-м, тринадцать лет спустя, из десяти осталось в живых только шесть.

Самый старший, Ицик, умер от разрыва сердца в 40-м году. Бася скончалась от голода в эвакуации, в Чимкенте, в 43-м. Эля, майор Красной Армии, попал в плен в 44-м и был расстрелян немцами где-то в Белоруссии. Шмерл, пекарь по специальности, не захотел эвакуироваться из Ставище, говоря, что немцы его не тронут, так как он помнит, что они дружили с ним в 19-м году, когда они оккупировали Украину. Его умертвили газом в душегубке, вместе с женой и двумя девочками.

А оставшиеся шесть братьев и сестёр не вернулись после войны в нищее местечко Ставище, а всеми правдами и неправдами обосновались в Киеве.

И так получилось, что все они поселились на Евбазе.

* * *

В тесной гостиной Хини, вокруг выскобленного дубового обеденного стола, на разнокалиберных стульях и придвинутом к столу диване, разместились пять членов разветвлённого семейства Финкельштейнов.

Трое несчастных отверженных — Фима, Бэлка и Мишка -торчали в спальне тёти Хини, ожидая решения семейного сборища. Бэлка с Фимой играли в шашки, сидя на потёртом бухарском ковре, вывезенном Хиней из узбекской эвакуации, а помешанный на чтении Мишка, сын отсутствующего дяди Додика, лежал на кровати, с увлечением читая «Двенадцать стульев» и периодически взрываясь диким хохотом.

В гостиной все ожидали, что совещание откроет Додик, самый богатый и влиятельный член клана, директор комиссионного магазина на Большой Житомирской. Но Додик запаздывал, и пока он ехал трамваем номер 2 с Сенной площади до Евбаза, гости щёлкали семечки и раскалывали грецкие орехи, которые выставила на стол в двух мисочках гостеприимная Хиня.

И обсуждали последние киевские новости.

И проклинали на сочном идиш «а гэнэйвише мэлихэ» («воровское правительство»).

И даже делились друг с другом свежими известиями с фронтов далёкой корейской войны.

Но вот распахнулась входная дверь, в комнату вошёл толстяк Додик (для своих влиятельных клиентов — Давид Моисеевич) и занял причитающееся ему место во главе стола.

Хаверим, — начал Додик, который знал немного иврит и даже посещал изредка единственную киевскую синагогу, расположенную где-то на Подоле. — Не будем толочь воду в ступе, — продолжал он на идиш. — У меня есть план.

С этими словами он вынул из потфеля лист бумаги стал разворачивать его.

— Какой ещё план? — всхлипнула Фейга, Фимина мама. — Какой план поможет моему мальчику? Я хочу взять в свои руки скальпель, пойти в этот проклятый университет и воткнуть его прямо в горло их директору!

(Тут надо заметить, что Фейга была хирургической медсестрой, прошла всю войну в звании старшего сержанта медицинской службы и была хорошо знакома с режущими хирургическими инструментами).

— Ша! — прикрикнул Додик на свою старшую сестру. — Чтобы мне было тихо!

— Додик, — вмешался фотограф Йоси, отец Бэлки, — надо в первую очередь посмотреть, какие есть институты в Киеве, куда нас ещё берут.

— Папа! — закричала через открытую дверь спальни Бэлка. — Мне не надо никаких других институтов! Мне нужен только медицинский!

— Ну вы видали такую дуру! — воскликнула бухгалтерша Соня, самая младшая из Финкельштейнов. — Медицинский ей нужен! Иди лучше в финансово-экономический — будешь старшим фининспектором или зам директора по финансовой части.

— Я хочу быть доктором, а не фининспектором! — прокричала несчастная Бэлка, в гневе смешала все шашки на доске, упала лицом на бухарский ковёр и разревелась.

Додик положил развёрнутый лист на стол и сказал:

— Вот тут у меня список институтов — киевских и вяких других. Директор Силикатного института, очень хороший гой, один из моих клиентов, которому я сделал недавно почти новое габардиновое пальто, сказал мне, что он может принять двух медалистов… Мишенька, — позвал он сына, повернувшись в сторону спальни, — пойдёшь в Силикатный, а?

Мишка оторвался от книги, сел на кровати и тихо, но твёрдо заявил:

— Я пойду только в Политехнический — и только на электрофакультет! Или на радио.

Самая старшая изо всех Финкельштейнов Хайка, работавшая поваром в ресторане на вокзале, тихо спросила Хиню, сидевшую рядом с ней на диване:

— Хинечка, что такое «силикатный»? Никогда не слыхала такое слово. У нас в ресторане мы делаем соус под названием «деликатный». Это похоже на «силикатный»… Но это, наверное, что-то другое…

Додик с минуту сверялся со своим списком, а потом сказал:

— В общем, так. Фима и Бэла поедут в Казань — Фима в университет, на мехмат, а Бэлочка — в медицинский. Там в Казани — отличные институты, и я точно знаю от этого моего клиента, что они там берут евреев-медалистов с распростёртыми объятьями… А Миша поедет в Новочеркасский Политехнический.

— Додик! — вскричала экспансивная Хиня. — Ты с ума сошёл! В Новочеркасске одни казаки-антисемиты! БОльших антисемитов, чем казаки, нет на белом свете!

Бóльших антисемитов, чем в Киеве, нет нигде, — сказал Додик. — И ничего — мы не умираем, живём как-нибудь, даже хлеб с маслом имеем… Теперь давайте подумаем о финансах, о билетах на поезд для на наших детей, об их одежде, обуви и других вещах…

* * *

Ночью Фима ворочался в постели, то засыпая, то просыпаясь вновь.

Через три-четыре дня он и Бэлка сядут в московский поезд и отправятся в далёкую Казань. Плацкартные билеты обеспечит железнодорожная тётя Хайка благодаря своим знакомствам с вокзальными кассиршами, а деньги на покупку билетов и на первый месяц проживания в Казани даст богатый дядя Додик. Ещё было решено на семейном совещании основать что-то вроде фонда помощи нашим трём отверженным, куда каждый Финкельштейн будет вносить ежемесячно посильную сумму. Деньги будут храниться у Сони, старшего бухгалтера банка Кировского района Киева. Конечно, львиную долю будет вносить директор комиссионки Давид Моисеевич Финкельштейн, который хорошо запомнил последние слова умиравшего деда, Мойше-хухэма:

— Додик, — с трудом говорил перед самой смертью дед Мойше, — ты самый умный изо всех моих детей… Запомни мою последнюю волю: сделай всё, чтобы внуки Мойше-хухэма выросли образованными людьми…

* * *

А посреди ночи вспотевшему Фиме вдруг пригрезился знакомый каждому киевлянину «Дом с химерами» на Печерске. Это фантастическое сооружение, покрытое по стенам и кровле фигурами крокодилов, змей, огромных жаб, львов, гиен и носорогов, возвышается на красивейшей Банковской улице — и Фима любил приходить к этому дому и подолгу любоваться потрясающей фантазией скульптора.

Но сейчас, в его полусне, все эти чудовища вдруг ожили, сошли со стен, сползли с крыши, окружили бедного Фиму и заорали в один голос:

— Езжай в Биробиджан!.. Езжай в Биробиджан!.. Езжай в Биробиджан!…

… И опять наш герой ворочался с боку на бок, не в силах заснуть. И наконец, под утро, сон пришёл к нему, и в этом милостивом сне ему привиделся — кто бы вы думали? Сам легендарный Абрам Лерман, капитан команды «Динамо», — вот кто!

Будто сидит Фима с Лерманом в футбольных воротах, и капитан «Динамо», положив Фиме руку на плечо, говорит ему:

— Держись, сынок. Всё будет в порядке — поверь мне. Плюнь на этот антисемитский Киев, Фима! Он — не твой! Забудь этот город со всеми его красотами — с Владимирской горкой, с великолепным Крещатиком, с роскошным Печерском, с парками над Днепром и с изумительными пляжами в Дарнице… Оставь у себя в сердце и памяти только Евбаз –Еврейский базар своего детства, Фима! Запомни на всю жизнь эту некрасивую немощёную площадь с керосиновой лавкой у пересечения Дмитриевской и Воровского, с неопрятным гастрономом по прозвищу «Босяцкий», с кинотеатром «Ударник» на Чкалова, куда ты бегал смотреть «Тарзана»… Езжай в Казань, учись лучше всех, работай лучше всех — и ты станешь великим учёным!

Для таких, как мы с тобой, сынок, — и в футболе, и в математике — секрет успеха один и тот же — быть самым лучшим!..

Эпилог

И вот на дворе — 2002-й год. Место действия — аэропорт имени Бен-Гуриона в Израиле. Наш герой, поседевший и слегка располневший Фима Финкельштейн, шестидесяти семи лет, профессор Еврейского Университета в Иерусалиме, член трёх зарубежных академий, встречает свою двоюродную сестру Бэлу, кандидата медицинских наук, доцента Института усовершенствования врачей в Казани.

Фима стоит в толпе встречающих, держа в руке бело-голубой флажок и всматриваясь в силуэт самолёта, приземлившегося пять минут тому назад.

Самолёт остановился. Подкатили трап. Открылась дверь, и вниз по трапу, мимо улыбающихся стюардесс, потекла пёстрая толпа новых иммигрантов из бывшего СССР — олим хадашим ми Русия.

И вот уже Бэла, плача и смеясь, целует брата, которого она не видела добрых двадцать лет. И, прислонившись к его плечу и вытирая слёзы, смотрит она на толпу новых олим. И говорит:

— Знаешь, Фима, я так давно — с самого детства! — не видела столько евреев, собравшихся в одном месте.

— Прямо как на Евбазе! — смеётся Фима. — И я даже знаю, как их зовут. Хочешь, я назову тебе их по именам?

Ицик… Хайка… Йоси… Бася… Эля… Фейга… Шмерл… Додик… Хиня… Соня…

Print Friendly, PDF & Email

18 комментариев для “Александр Левковский: Евбаз, 1952

  1. Уважаемый Александр! До боли знакомая картина: евреи, живущие под прессом украинской юдофобской партноменклатуры. В центре — большая и дружная еврейская семья со взимной поддержкой, живущая во враждебном окружении. Это — и про моих родителей, и про моих брата и мужа. И естественный эпилог — алия в Израиль. Прекрасный рассказ!

  2. А вы, ребята, если кто остался, уезжайте оттуда. Это нам не родина, а так, несчастный случай. Промежуточный полустанок на большом круговом пути на настоящую Родину. Заодно избавим их от этого вечного порока, антисемитизма. Некого будет… Может, придумают себе новый «анти», их дело. А вам — счастливого пути, к Фиме, к Бэле, к нам…

  3. Петру Межирицкому:

    Вы меня растрогали своими слезами, Пётр. Спасибо! Видно, тема рассказа и события, описанные там, близки Вам. Я и сам когда писал этот полу-автобиографический рассказ, едва сдерживал слёзы. Ещё раз — благодарю!

  4. Все так хорошо кончилось, а я почему-то разрыдался. Как дитя.

  5. А я жила на Короленко. Я была победителем Республиканской олимпиады по химии. В Киевском Университете они не могли меня срезать по химии так срезали по математике. На следующий год я поступила на математический. Но не в Киевский Университет.
    Вообщем, привет из Канады. Лена

  6. Вроде бы все понятно, все известно из жизни, никаких неожиданностей (я сама родилась недалеко от Евбаза, где у моего прадеда была до войны лавка), а читается с большим интересом. Спасибо!

  7. А спустя 10 лет все усугубилось. Новочеркасский политех стали называть Новочеркасским институтом киевских евреев.

  8. Иосиф, в дополнение к нашему диалогу: я, засомневавшись в своей памяти, напечатал на Google запрос по-русски «Издание романа 12 стульев 1948 года», и получил многократное (193000) подтверждений, что в 1948 году издательство «Советский писатель» таки выпустило обе знаменитые книги об Остапе Бендере.

  9. Нет, Иосиф, Вы ошибаетесь. У меня долгое время хранился экземпляр «12 стульев» и «Золотого телёнка», изданного в 1948-м году с предисловием, насколько я помню, Константина Симонова. (Из довоенного текста, мне помнится, была только выброшена фраза «Вот что наделали эти сволочи Карл Маркс и Фридрих Энгельс», которая была произнесена в сумасшедшем доме, где сидел бухгалтер Берлага). Я даже присутствовал на самодеятельном конкурсе знатоков Остапа Бендера в Павловском садике на Тургеневской. Присутствовал, но не участвовал, так как там были такие знатоки, с которыми я не мог потягаться.

    1. Ну, значит критики писали неправду. Издания конца 50-х я помню. Может быть, и с Симоновым.

  10. Да, обстановка передана точно. Летом 1951-го с золотой медалью, полученной в семипалатинской школе №1 им. Чернышевского, я приехал поступать в МГУ им. Ломоносова на хим. факультет. Документы у меня не взяли, объяснив, что у них нет мест в общежитии. Здание на Лен. горах тогда только еще строилось. Я переслал бумаги по почте папе в Новосибирск. Он отнес их в тамошний мединститут, который я благополучно закончил. В 1959 г. под Новосибирском построили Академгородок и открыли Институт экспериментальной биологии, куда меня позвал знакомый зав. лабораторией Б. Б. Фукс. Но в управлении кадров мне сказали, что они «не могут оголять мед. кадры г. Новосибирска». Через 10 лет я все же «проник» в Академгородок, на кафедру физиологии университета. И до 1985 г. был единственным в СО АН волонтером, числясь за университетом, в то время как практически все его преподаватели были сотрудники институтов. А так антисемитизма вроде бы в СССР не было.

    1. Александр,большое спасибо!Прекрасный рассказ!
      Мои родные тоже жили в районе Евбаза,на ул.Володарского.
      Оттуда мой отец,Лещинер Леонид,после выпускного 1941
      ушел на фронт и воевал до Победы над Японией.
      Был Гвардии-майором артиллерии,награжден боевыми
      орденами и медалями.Почетный гражданин г.Годонин,
      Теперь чехи отменили эти звания тем,кто их освобождал
      от фашистов.Папиному старшему брату Борису( Борух),за заслуги перед
      Родиной было присвоено звание»Почетный гражданин
      г.Тольятти»
      Возможно, Вы были знакомы с нашей семьей.
      Творческих удач!

  11. Превосходный рассказ , с добротным, мягким, хотя и черноватым юмором, правдоподобно и интересно отобразил вечную.неистребимую еврейскую проблему , при всех правителях и режимах российской, советской и постсоветской, империй,
    Спасибо, уважаемый Александр Левковский.

    1. — Прямо как на Евбазе! — смеётся Фима. — И я даже знаю, как их зовут. Хочешь, я назову тебе их по именам? Ицик… Хайка… Йоси… Бася… Эля… Фейга… Шмерл… Додик… Хиня… Соня…
      ::::::::::::::::::::::::::::::::::::
      Где они, эти Изики, Баси, Хайи… А так антисемитизма там вроде бы не было.
      🙂

  12. Кажется, неточностью. Ильф и Петров были разрешены позже, а первые их издания вряд ли дошли до местечка и потом — до Киева. Бабушка моя жила на Воровского…

Добавить комментарий для Alex B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.