Я вышел на улицу Замбези. Темнело, чувствовалась духота. Улица была почти пустынна. Мелодия «Темной ночи» неотступно звучала в моей душе. Было неуютно, тоскливо. Пока я дошел до метро, стало совсем темно…

Три шутки с долей правды

Генрих Иоффе

Легкое угощение

Меня позвал главный русской секции западного радио, в которой я подрабатывал короткими передачами на исторические темы. Его звали Юра Логунов, он в этой секции работал еще с 80-х гг.

— Дело до тебя имею, — сказал он.

— Какое?

— А вот ты что-нибудь о здешних русскоязычных ветеранах ВОВ слыхал?

— Ноль. Я им человек сторонний.

— В позапрошлом году с ними большой шум был. Собралась группа человек в 30 во главе с каким-то ловкачем и потребовала уровнять их как советских участников войны с западными ветеранами в пенсиях и льготах.

— Так они ж российскую пенсию получают!

— А вознамерились западную. Стали тут в компетентных органах их бумаги проверять: почти все — липа! 3-4 ветерана настоящие, остальные, когда война кончилась, как раз вроде бы в детсад ходили.

— Ну уж…

Вот и ну уж. Скандал был, но решили замять: не единственная афера.

В этом году опять взялись продавливать голубую мечту. Очевидных жуликов отмели, сколотили новую группу. На сей раз двинулись организованно: по-советски. Выбрали комитет и президента. Знаешь кого? Мишу Шипкина, редактора газеты «В рукопашную». Его ласково Мишуткой называют. Этот все ходы обследовал.

— Я-то при чем?

— Мишутка завтра как этап подхода к их пенсиям и льготам устраивает встречу русскоязычных ветеранов с западными. Одновременно он — глава компании по продаже недвижимого и движимого имущества. Большие деньги делает. Ты сходи, погляди, что и как. Ежели все чисто, мы на своих волнах расскажем о встрече, ну, а если… Сам понимаешь. Только перед тем с утречка забеги к Мишутке, побеседуй с ним. Все ясно? Действуй!

* * *

На другое утро я явился к Шипкину. Он оказался человеком маленького роста и шарообразного вида. Пригласил меня в свой кабинет. Плюхнувшись в кресло, положил руки и живот на стол. Потом распальцованной пухлой пятерней придвинул мне листок бумаги. Я прочитал:

Прохрама встречи

1. Ознакомление
2. Приведсвие
3. Спивание песней
4. Лекхое угошчение
5. Разход

— Ну, как? — спросил Шип.

— Толково! Кто писал?

— Я.

— А почему подписано — «Ветераны русскоязычные 2-ой мировой войны»? Наши вроде бы называются «Ветераны Отечественной войны». Что ж вы ее прячете? Стесняетесь, что ли? Нехорошо выходит, а?..

Шипкин заерзал в кресле.

— Мы обращались к адвокату. Его совет. Они, говорит, тут никакой «Великой Отечественной» не знают. За что же будут платить? Лучше как у всех — «ветераны 2-ой мировой». Понятно.

— Голова ваш адвокат.

— Плохих не держим.

— Ну, ладно. Где встреча?

— Авеню Замбези 21, бейсмент номер 6.

* * *

Авеню Замбези я нашел не сразу. Она находилась на окраине. А вот и дом 21. Спустился в длинный коридор. В большой комнате №6 уже был народ. Говорили по-русски. Западных ветеранов не было видно. Обращал на себя внимание пожилой человек с запорожскими усами и надетой на голову иностранной пилотке образца 2-ой мировой войны с приколотым на ней целым ворохом каких-то ярких значков. Он очень суетился, перебегал от одного присутствующего к другому, больше всего крутился возле Шипкина, что-то шептал ему. Я вспомнил строку С. Есенина: «А дело все было под шепот»…

Когда все уселись, на сцену вышла хорошо известная русскоязычным эмигрантам города Клавдия Сикуха. В первое время по приезде она жила в старом муниципальном доме, но вскоре переселилась в большую квартиру. Тетки, обычно сидевшие у подъезда муниципального дома, толковали:

— Клавдюха-то наша далеко пошла. Говорят, вышла за какого-то Олигархера. Богатый!

Сикуха действительно каким-то образом назначила себя президентом общины под названием «Хоровод». Когда она вышла на сцену, мужской зал встрепенулся, заерзал. На Сикухе была такая тончайшая кофточка, котороя позволяла видеть все очертания пышного сикухиного бюста. Но главное находилось ниже. Размеры Сикухи определялись безошибочно на глаз: 50-52. Но она сумела втиснуться в джинсы молодежного фасона размером не более 46-го и основные ее прелести, вырываясь наружу, били по глазам. Легкий шум оживления прокатился по рядам сидящих. Мои соседи подталкивали друг друга локтями и, хихикая, кивали головами на сцену, где царила Сикуха. «Не стареют душой ветераны», — вспомнилось мне.

Между тем, Сикуха хрипловатым, прокуренным голосом начала читать приветствие мэрии.

— «Дорогие наши ветераны! Мы от всего сердца приветствуем вас! Мы высоко ценим ту помощь, которую оказала Россия нам, западной демократии, в войне. Эта помощь была русским вкладом в победу над нацизмом»…

Никто не шелохнулся. Сикуха без остановки продолжала читать приветствие. Похоже было, что ее либо просто не слушали, либо находились под гипнозом сикухиных форм. Я осторожно коснулся локтя сидящего рядом человека на вид лет 60–65.

— Вы воевали?

— А вам все знать надо?

— Просто интересно.

— Ну, воевал. И что?

— Выглядите свежо, молодцом. Хоть сейчас в атаку.

— Я был сыном полка.

— Здорово! А есть в вашем обществе еще сыновья полков? Вон, например, ваш сосед — жгучий брюнет?

— Этот? Не знаю.

— Ничего. Пусть и он «считается пока сын полка». Помните, как у Высоцкого. А дочки полков имеются?

Мой собеседник зло посмотрел на меня, поднялся и пересел подальше.

Объявили перерыв. Я подошел к Шипкину.

— Познакомился сейчас с сыном полка. Много их у вас?

— Представьте, целых восемь!

— Ничего себе! А дочери полков есть?

— Нет, но жен ветеранов мы включаем в список. Они тоже страдали…

И почуяв, все-таки, какой-то подвох, Шипкин решил переменить тему.

— Сейчас песни будут, послушаем?

На сцену вышел высокий парень с баяном. Он сел на табурет, наклонил голову так, что длинные и густые волосы его упали на баян, закрыв лицо. Широко развернув меха, он заиграл «Темную ночь». И произошло чудо. Все как-будто вмиг перевернулось. Исчезли, пропали вся фальшь и вся пошлость происходящего. Куда-то провалились сыновья полка, представители мэрии, Сикуха, дядька с моржевыми усами в пилотке со значками. Печаль, неподдельная, настоящая печаль легла на сердце. Зал замер. А парень уже играл «Землянку», потом «Эх, дороги», «Давно мы дома не были». C этими песнями сюда как будто явился Бог. Когда они смолкли, он снова исчез…

Чей-то голос, кажется Шипкина, объявил:

— А сейчас, дорогие ветераны, прошу вас принять участие в легком угощении.

Все заспешили к столикам со стальными кофейниками и тарелками с маленькими бутербродами.

* * *

Я вышел на улицу Замбези. Темнело, чувствовалась духота. Улица была почти пустынна. Мелодия «Темной ночи» неотступно звучала в моей душе. Было неуютно, тоскливо.

Пока я дошел до метро, стало совсем темно…

На другой день Юра Логунов спросил меня:

— Ну, был?

— Был.

— И что?

— Ничего. Там, я думаю, много таких же ветеранов Отечественной, как я — ветеран Стрелецкого полка Смутного времени. А «легкое угощение» было совсем ерундовое.

Юра кивнул головой:

— Я так и думал. Готовь передачу о Смутном времени. Не забудь сказать о тушинском воре и тушинских воришках.

Наши и ваши

Публикуем письмо в редакцию. Думаем, что в нем затронута важная проблема, которая волнует многих наших соотечественников за рубежом.

* * *

Здравствуй, дорогая редакция «Дриблинг»!

Прежде чем обрисовать тревожащий меня вопрос, с которым намерен к вам обратиться, немного о себе. Я — старый болельщик. Когда пацаном был, почти все свободное время с ребятами с нашего двора проводил на «Динамо». Или, только не вздрагивайте,— на «Сталинце» (на Преображенке был такой уютный стадион). Много драматических матчей довелось мне повидать, много великих игроков. Один Всеволод Бобров чего стоил!

«Шаляпин русского футбола,
Гагарин шайбы на Руси!»

Ну ладно: Бобров — это наш. Ваши, т.е. люди Запада, его, наверное, не знают. Тогда спрошу о другом.

Кому-нибудь из вас западную юбилейную медаль, выбитую в честь исторической победы «Тим Вест» над Советской сборной в знаменитой серии 1972 года, доводилось видеть? Нет? А я лично присутствовал на последнем матче в Лужниках, когда ваш игрок забросил нашим победную шайбу. Своими глазами видел. Все оно так и было, как отлито на медали. Так вот на той исторической встрече я, представьте себе, болел за ваших. Потому что я был ярым противником социализма, жестким сторонником рынка.

Мои соседи по трибуне сперва смотрели на меня тогда с недоумением и неодобрением, а потом какой-то подвыпивший совок стукнул меня пустой бутылкой по голове. Это был уже второй такой случай, и он, увы, не остался без последствий.

Но я не об этом. В те годы я еще не знал, что окажусь на Западе, в котором, как известно, приоритет принадлежит не государству, а рынку и отдельной личности. Не буду рассказывать, как именно мне удалось осуществить мою голубую мечту: многие ваши читатели все это, наверное, знают по своему опыту. Встретили меня хорошо, в том числе и ваши болельщики-фаны. Я им говорю:

— Теперь ваши команды будут наши, а наши уже не наши. А чьи? Нда…

В общем, живу, получаю материальную помощь и, естественно, благодарный Западу, болею за наших, т.е. бывших ваших. Все ясно.

Но однажды, чувствую, что-то во мне сломалось. Вы, конечно, знаете, что состоялся финальный матч юниоров на первенство мира между Западом и Россией. Сели перед телевизором с моим здешним приятелем Львом Борисовичем, приготовились болеть за наших, т.е. бывших ваших. Борисыч, он тоже наш брат-беженец. Он, правда, в отличие от меня, из Совка к детям на Запад поехал, хотя, по его же рассказу, с Томкой своей еще в Совке собачился. А после того, как она с брокером Славкой спуталась, и вовсе у них жизни не стало. Но когда дети уехали, Борисыч, по его словам, затосковал. Я его, собственно, и приобщил болеть. До меня он вообще не знал, что это такое.

И вот сидим, в меру выпиваем, начинаем болеть. Когда западные ребята, т.е. теперешние наши, две «банки» русским, т. е. не нашим, забросили, вдруг ощущаю: что-то во мне не то. Вроде бы все прекрасно: наши, т.е. западные, ведут в две шайбы. Ну, думаю, еще третью закинут, и игра сделана — золото наше. Кричу нашей, т.е. бывшей вашей, забойной «колотушке» из первого нашего же звена: «Налево кинь! Кинь налево, видишь, там их левый край уже скорость набрал! А ты останься! Останься, блин, тебе сейчас пас будет!»

Повернулся к Борисычу и говорю: «Нашим темпа не хватает». А сам вдруг думаю: «О чем это я? Наши-то — это кто? Ваши… Наши…» Чувствую, в животе у меня змейка холодная поползла. И первый раз за столько лет засвербила мысль: дай Бог, чтобы наши, т.е. эти бывшие наши у нынешних наших, т.е. у западников, выиграли. Ужас! Вижу: русский паренек, которого посадили на скамейку штрафников, перекрестился: дай-де Господь Бог нам, русским, хоть эту победу. Чую, и сам сейчас перекрещусь, в глазах мокро стало. Вспомнил совка со «Сталинца», который меня когда-то бутылкой по башке хватил. Хватанул бы сейчас, чтоб мозги вправить!

Борисыч меня утешает:

— Ну что ты, — говорит, — Стальевич, в самом деле. Это ведь игра, шайба туда, шайба сюда.

Еще что-то про цивилизованный мир талдычит, про «Декларацию прав человека», а я не слушаю, кричу уже основной русской «колотушке»:

— Направо кинь, направо! Видишь, у ненаших там защитник «провалился»! А ты, наш белобрысый, уходи влево, уводи этого ихнего долговязого! Уводи его, открывай коридор нашему у синей линии!

Кончился матч, по телефону нам родственники звонят: «Ну, кто выиграл?»

Кричу в трубку:

— Наши!

— Не ихние, значит? — переспрашивает.

— Нет, — кричу, — наши!

В трубке что-то забулькало, и начались частые гудки.

Дорогая редакция! Я — в страшном замешательстве. Все было так хорошо, так ясно. До сих пор я точно знал, где наши и где не наши, а ваши. И вот вдруг все перепуталось. Может, поможете нам с Борисычем: за кого нам теперь болеть? В нашей жизни наступил драматический момент. Мой сосед по дому говорит мне, что его малолетний сын, узнав о нашей перемене чувств, устроил чуть ли не скандал, сказав, что если мы, «приемные дети Запада», будем болеть не за нынешних наших, а за наших бывших, то «пусть уезжаем назад». Дорогая редакция, как быть? Кто же теперь наши, кто ваши? А кто ни наши, ни ваши? За кого нам болеть-то, господи помилуй?

С лучшими пожеланиями,
Денис Иванов-Циммерман

Голубая мечта

Гаррик Буришко с детства мечтал стать милиционером: форма у милиционеров красивая и свисток заливистый. А когда мама с папой Гаррика решили эмигрировать на Запад, Гаррик подумал: «Вот и хорошо. Еще лучше. На Западе полицейская форма красивее, чем у нас, а без свистка в крайнем случае обойдусь. Там публика культурная, это у нас люди на свист отзываются, а там нет».

Как только Гаррик окончил западную школу, осмотрелся, огляделся, поработал грузчиком в магазине, так сразу подал заявление в полицейскую Академию. Это у нас, в Совке, на милиционеров учат в каких-то там школах или совсем не учат, а на Западе — хочешь стать полицейским, поступай в Академию.

Гаррика приняли. Побежали дни учебы. Гаррик успешно превзошел полицейскую науку. Работа с наручниками, поливание водой из спецмашин, орудование резиновыми дубинками и проч. — все ему довалось легко. Однажды в коридоре начальник Академии (полицейский академик), похлопав Гаррика по плечу, сказал:

— Ты отличный парень!

Закончив Академию, Гаррик стал писать и рассылать си-ви. Послал в десять участков. Ответ пришел только из одного. Приглашали прийти для беседы.

… За длинным столом сидело четверо. Трое были хмурые, четвертый чему-то улыбался. Внимательно посмотрев на Гаррика, один из хмурых спросил:

— Зачем ты поступаешь в полицию?

— Чтобы защищать демократию!— бодро ответил Гаррик.

— Но ведь, возможно, ты был коммунистом? — вступился еще один хмурый.

— Я?! — чуть ли не закричал Гаррик. — Я был маленький. Мама водила меня в детский сад…

— Да, но в комсомоле-то ты наверняка состоял?

— Все состояли! Всех просто записывали, что было делать?

— Все нас не интересуют. Нас интересуешь ты. В полицию поступаешь ты, а не все. Забудь это слово «все», — перестав чему-то улыбаться, произнес улыбавшийся.

Через неделю Гаррику пришел письменный отказ.

В нем говорилось, что руководство полицейского участка №126 глубоко сожалеет о том, что г-н Буришко не пополнит ряды сотрудников участка и желает ему новых успехов в благородном де,е защиты ценностей западной демократии.

Гаррик написал двадцать новых си-ви и разослал в разные места. Пришло два ответа с приглашением на интервью. В первом полицейском участке, куда явился Гаррик, его встретила девица, очень отдаленно напоминавшая Мерилин Монро. На столе перед ней стояли компьютер, два телефона и лежала куча каких-то бумаг. Позади, за ее спиной, находился большой каталог с полуоткрытыми ящиками. «Мерилин Монро» одновременно стучала по клавишам компьютера, говорила по обоим телефонам, прижимая их к ушам плечами, и быстро перебирала пальцами карточки в каталожных ящиках.

Оторвав ухо от телефонной трубки, она спросила:

— Как-как? Буришко? Извините, это ошибка. Мы приглашали Гуришко. Извините.

Ее ухо опять прилипло к телефонной трубке.

На другой день Гаррик уже уныло поплелся во второй участок, пригласивший его. В комиссии, как и в прошлый раз, сидели четверо, только трое чему-то улыбались, а один набычился.

* * *

На всякий случай Гаррик заготовил ответ и на вопрос о своем пребывании в пионерах. И не ошибся. Вислоухий улыбающийся произнес:

— Перечислите все партии, в которых вы состояли. Все. Начните с пионеров.

— Не состоял!— бодро ответил Гаррик — Не пришлось! Пронесло!

— Этого не может быть, — бухнул вислоухий. — Обязательно состояли, давайте начистоту! А то…

— А, да, верно, — сказал Гаррик. — Было дело, но очень короткое. Они меня быстро выгнали.

— За что?

— Я защищал демократические ценности.

— Какие же, интересно знать.

— Пожайлуста. Джинсы, ти-шорты, хард-рок, поправку Джексона-Вэнника.

Хмурый ухмыльнулся:

— О, Вэнник! Я знал его. Вери гуд гай. Он сделал хорошие деньги. А как было с комсомолом?

— Не состоял, — металлическим голосом произнес Гаррик.

— Ну, а в коммунистической партии? Имейте в виду: говорить надо правду, только правду и ничего, кроме правды.

— Не был, не мог, — железно ответил Гаррик. — Еще при Хрущеве мама водила меня в детский сад, и я там сидел на горшке.

— Экселент,— пробормотал хмурый. — Еще раз вернусь к комсомолу. Вы все-таки утверждаете, что не состояли в этой организации?

— Да, утверждаю. Они меня приглашали, но я пришел и отказался. Тогда их главный рассвирепел, сказал мне несколько русских слов, и мы расстались навсегда..

— Что за слова? — встрепенулся третий улыбавшийся

— Они не переводятся.

— Но все же каков смысл?

— Смысл? Примерно так: убирайся и навести свою маму!

Все закивали головами, хмурняк произнес:

— Правильно. Маму надо навещать. Когда вы выйдете отсюда, тоже советую вам идти к маме.

Когда он это сказал, Гаррик вздрогнул. Ему показалось, что хмурняк знает те русские слова, которые ему были якобы сказаны далеким теперь комсомольцем…

Через неделю пришел отказ, напечатаный на красивой бумаге. Начальство участка сообщало, что никак не может утешиться, не приняв Гаррика в ряды своих доблестных полицейских, но, может быть через 3-4 года обстоятельства улучшатся, кто знает?

Больше си-ви Гаррик не писал. Он понял, что демократия не хочет доверить ему свою защиту. Володька Блиндер, который раньше Гаррика пытался пробиться на работу в полицию и тоже получил от ворот поворот, как-то сказал ему:

— Слушай, бросай ты эту хреновину: бесполезно. Иди лучше к нам трейлеры водить. Работа, конечно, тяжелая, бывает ночная, зато бабло приличное!

Гаррик подумал и пошел. Через некоторое время стал работать с Володькой напару. Крутили баранку по всем западным дорогам днем и ночью.

Деньги шли неплохие. Но водители решили: за ночные рейсы надо добавить. Забастовали. Хозяева объявили забастовку незаконной, но забастовщики не отступили. Гаррик на митинге был в первых рядах и сразу попал под полицейскую атаку. Полицейские мастерски работали резиновами дубинками. Гаррик только успел подумать, что и он бы работал не хуже, в Академии так и учили, но в тот же миг был сбит с ног. Кто-то сильный перевернул его на спину, грубо заломил руки. В следующее мгновение щелкнули наручники, а еще через несколько секунд Гаррика сильным пинком под зад швырнули в полицейскую машину. «Класс!— мелькнуло у него в голове. Действуют точно по науке».

* * *

В одном из участков, куда его так и не взяли на работу, он увидел Володьку Блиндера, тоже в наручниках и с синяком под глазом.

— Гаррик! — закричал он. — Привет! Ну как? Вот и сбылась наша голубая мечта: нас все-таки взяли в полицию!