Эдуард Гетманский: Детство опалённое войной. Окончание

Loading

Многие евреи бежали из гетто вместе с семьями, а наличие женщин и детей в отрядах ограничивало мобильность партизан, и такие семьи брали в отряды очень редко и с неохотой. Можно было услышать такое — «Раньше ели одну бульбу, а если всех брать в отряд, то нам останется только вода от бульбы».

Детство опалённое войной

(Евреи — участники Великой Отечественной войны)

Эдуард Гетманский

Окончание. Начало

Эдуард ГетманскийПозже Лёня перешёл в еврейский семейный отряд № 106 под командованием Семёна Натановича Зорина, состоявший из 640 человек, специально созданный по приказу генерала Платона Чернышёва [Василий Ефимович Чернышёв (генерал Платон) — организатор партизанского движения, генерал-майор, Герой Советского Союза — Э. Г.] -в рамках борьбы с антисемитизмом в рядах партизан. Этот вопрос стоял очень остро. После войны, по прошествии многих лет, Лёня Окунь вспоминал: «То, что творилось в лесах в Западной Белоруссии в 1942 году, мало кто знает. Ведь «классических советских партизан», которых нам показывали в советском кино, в лесах тогда, в первой половине 1942 года, было не так много. А вот «зеленых» маленьких отрядов, по лесам шастало — до черта. И уголовники-мародеры, любители вольной жизни, и группы польских националистов, и отряды «окруженцев» махновского толка, и группы беглых пленных, выжидавших, что будет дальше. Если кто-то нарывался на таких «партизан», то его судьба зачастую была плачевной. Убивали на месте. В лучшем случае могли забрать вещи и продукты, а у тех, кто шел с оружием, отобрать и винтовку, и сказать — «Вали отсюда, жиденыш». И такое бывало до конца 1942 года в лесах вокруг Минска и западнее его — довольно часто, и даже в 1943 — подобное явление еще имело место. После войны, я наслушался от партизан-евреев, уходивших в леса в одиночку, об их мытарствах по дороге в отряды, и что там в лесах происходило… И если об этом рассказать правду, то ее будет очень страшно услышать… Человеческая жизнь в лесу не стоила и ломаного гроша, тем более еврейская… И это — не голословные заявления. Могу привести много примеров, с указанием фамилий, дат, названий отрядов. Только кому это сейчас надо… Есть еще несколько аспектов.

Многие евреи бежали из гетто вместе с семьями, а наличие женщин и детей в отрядах ограничивало мобильность партизан, и такие семьи брали в отряды очень редко и с неохотой. Далее, можно было услышать такое — «Раньше ели одну бульбу, а если всех брать в отряд, то нам останется только вода от бульбы». Многие отряды в разное время действительно голодали. Везло только тем беглецам — одиночкам, кто попадал на настоящий «советский» партизанский отряд, но и там, никто заранее не мог ничего предсказать. Без оружия во многие отряды вообще не принимали. И как мне после войны рассказывали выжившие, не дай Бог, было попасть, например в 5-й отряд бригады «Железняк», в отряды Цыганкова или Шашкина, нарваться на польский отряд АК [Армия Крайова (польск. Armia Krajowa, буквально — Отечественная армия) — вооружённые формирования польского подполья во время Второй мировой войны, действовавшие в пределах довоенной территории польского государства, а также в Литве, Венгрии. АК подчинялась польскому правительству в изгнании и верховному главнокомандующему польских вооружённых сил, находившемуся в Великобритании — Э. Г.] или угодить в определенные отряды 1-ой Минской бригады даже в нашей партизанской зоне, которые славились своим негативным отношением к евреям. Там евреи долго не выживали, или воевали, выдавая себя за русских по национальности. Немецкая пропаганда сделала свое дело и антисемитизмом были полностью заражены некоторые партизанские отряды и бригады… Попадались даже отряды, на треть составленные из бывших полицаев и солдат РОА [Русская освободительная армия (РОА) — название вооружённых сил Комитета освобождения народов России, воевавших на стороне Третьего рейха против СССР — Э. Г.] , перешедших на сторону партизан.

Что можно было ожидать от них… Пословица «Закон — тайга, медведь — прокурор», была переделана в этих отрядах на местный лад. Даже я, мальчишка-проводник, знал это очень хорошо… Так что, в западных районах Белоруссии, часть партизан спасала евреев, были партизаны, которые сразу убивали евреев, но были и такие отряды, которые относились к евреям и ко всему происходящему с ними — с полным равнодушием. Было все… Еще раз повторюсь, что такое происходило в основном только в западных районах республики. Например, судя по воспоминаниям бывших партизан, в партизанских бригадах, воевавших в витебских и гомельских лесах отношение к бежавшим из гетто было в основном неплохим. Очень хорошо относились к евреям партизаны — сибиряки из числа «окруженцев»… И тем не менее, большинство партизан активно помогало бежавшим из гетто». Известно, что некоторые русские партизанские командиры (Орловский, Линьков и другие) боролись с антисемитизмом в своих отрядах. И судя по некоторым воспоминаниям, например, евреи, командиры партизанских бригад и отрядов — Птицын (Фогель), Ганзенко, Марченко, Миронович (Финкельштейн), Никитин (Штейнберг), и другие, помогали бежавшим в леса соплеменникам, узникам гетто. Известен случай, когда русский партизан Павел Васильевич Пронягин добровольно принял командование над крупным отдельным отрядом, состоявшим исключительно из евреев. Его отряд имени Щорса из Коссовского гетто вызволил более 200 евреев, также он помог группе евреев бежать из Слонимского гетто. В отряде С. Т. Зорина Лёня Окунь был во взводе, который состоял из польских евреев и нескольких молодых людей из гетто. В отряде состояло 150 детей-сирот — для них организовали школу в семейном лагере. В 1944 году в отряде создали подрывную диверсионную группу. Лёне приходилось ходить на боевые операции отряда, но в основном он находился либо в охранении, либо в оцеплении места проведения операции.

О своём командире Лёня отзывался с большим уважением: «Зорин был человеком решительным, резким, и часто говорил партизанским командирам в лицо, все, что он о них думает, особенно, когда наш отряд явно подставляли на гибель во время немецких карательных операций. Большим «дипломатом» он не был, одним словом. Но Зорин был вынужден часто маневрировать со своим отрядом, спасая «семейный лагерь» от немцев, полицаев, польских легионеров и, к сожалению, от отдельных «интернационалистически настроенных» партизанских отрядов, находившихся с нами по соседству. Из Старосельских лесов и из Дзержинского района мы уходили в Налибоки, а потом, после очередной немецкой блокады, ушли в Клетище, в Ивенецкий партизанский край… Некоторые партизанские руководители не простили Зорину его независимости. И после войны власти «прессовали» Зорина». Когда начиналась немецкая блокада, карательная операция все соседние бригады, получив информацию из штаба партизанского края, тихо снимаются с мест и заблаговременно уходят из опасного района. А отряд Зорина никто о карателях никогда не предупреждал. «Такой случай, первый раз, — вспоминал Лёня Окунь, — произошел в Налибоках, в июле 1943 года. Мы целый месяц метались в кольце блокады, бросив всех коней, коров, и даже мешки с какими-то остатками продовольствия, с картошкой и сухарями. Прятались на болотах, детей несли через трясины на руках. Шли по грудь в болотной жиже. В отдельных местах пилили лес и делали гати до островков на болотах.

Немцы шли цепями, но из-за опасности провалиться в болотную топь, каратели сбивались в кучки и шли группами, с проводниками — полицаями впереди. Кому из нас повезло попасть в «зазор» между этими группами, тот и выживал… Немецкие карательные операции у нас называли «марафоном». И так отряд подставили еще как минимум два раза. Последний раз это случилось в июле 1944 года, во время немецкого отступления из-под Минска. Отряд не предупредили, что к нашей базе идет, как «девятый вал», большая группа отступающих с востока немцев. А ведь эта группа спокойно прошла мимо разведки соседней бригады. Хорошо, что наш передовой дозор заметил немецкую разведку. Боевая рота отряда вступила в схватку. И только, когда после долгого и жестокого боя, немцы стали отступать, соседняя бригада прислал к нам подкрепление». Когда после войны у Лёни Окуня спрашивали досужие журналисты, как в партизанском отряде Зорина относились к пленённым немцам, отвечал: «На куски разрывали, забивали насмерть. Даже пули на них не тратили. Но полицейского начальника, палача и изверга Мазуркевича, взятого в плен нашей разведкой, расстреливали на глазах у всего отряда, по приговору суда». В 1944 году со стороны партизанского аэродрома в отряд пришли три человека в десантных комбинезонах. Выслушав, их Зорин сказал Лёне Окуню, чтобы тот отвёл их, куда скажут. Лёня отвёл десантников в нужную бригаду, там ему дали место в землянке, сказали, чтобы он отдыхал. Утром десантники засобирались в обратную дорогу. Лёня подскочил к старшему из разведчиков по имени Павел и стал его умолять: «Возьмите меня с собой! Я сирота! Я умею хорошо стрелять». Павел посовещался со своими разведчиками, и они согласились. В штабе полка не знали, что делать с мальчиком. Лёня долго уговаривал беседовавших с ним двоих офицеров.

Об этом Лёня Окунь вспоминал: «Я все время повторял им — «Хочу воевать, возьмите меня к себе, я сирота. Стреляю лучше любого снайпера. Вы проверьте». И меня оставили в полку. Сначала я попал в роту автоматчиков. Дивизия стояла в ближнем тылу и принимала пополнение, а нашу роту послали в первую траншею в пехотных порядках. Перебегали с места на место и, не жалея патронов, постреливали по немцам, создавая у них впечатление, что передовые траншеи полны народа. Потом меня забрали в разведвзвод полка, оформили все документы. Подогнали форму под мой рост, нашлись и сапоги по размеру. Но в разведпоиски я ходил в ботинках, сапоги мешали ползать на передовой, слетали с моей ноги. Я был безумно рад, что меня оставили на фронте. Был нацелен на месть, и только на месть. И убивая очередного врага, нажимая на курок автомата, всегда говорил шепотом — «Этого — за маму! Этого — за сестру! Этого — за брата». Убивал за каждого своего родственника, загубленного фашистами. И по этому многочисленному списку своих погибших родных, во время войны, я прошел несколько раз. И хоть и уложил я навеки в сырую землю несколько хороших десятков немцев, но когда война закончилась, я еще долго переживал, что мало их убил, и хотел воевать дальше… Я в армии никогда не расстреливал пленных после боя, хотя мог бы это делать спокойно. Я их на поле боя достаточно на тот свет отправил, так зачем мне было еще пленных убивать… Жестоким, обезумевшим от потерь, боли, горя и ненависти зверем, я так и не стал, но убивал всегда твердой рукой. Хотя, после всего перенесенного в гетто, после всех кровавых кошмаров увиденных мною в оккупации, мое сердце должно было ожесточиться до предела.

Когда к Германии подходили, я думал, что приду на немецкую землю, и всех буду лично безжалостно убивать, резать ножом, сжигать и вешать. Я имел на это полное моральное право. Все на словах вроде выходило правильно — «око за око», кровная месть и справедливое возмездие. И только так, а не иначе. Берем какой-то фольварк (Фольварк — мыза, усадьба, обособленное поселение, принадлежащее одному владельцу, помещичье хозяйство) с боем. И понимаете, вот стоит перед тобой немецкая семья с детьми, не успевшая убежать вглубь Германии. И вроде никакой жалости к ним не испытываешь, и твой палец уже на курке, и диск автомата полный, и знаешь что именно тебе лично в нашем полку никто слова не скажет, даже если ты целую деревню вырежешь. И в это мгновение перед твоими глазами в туманной пелене стоит не эта немецкая семья, а улица минского гетто, забитая изуродованными трупами женщин и детей, или виселицы с моей семьей… И твои товарищи — разведчики молча стоят рядом, все твои тяжелые и страшные чувства понимают, и никто не вмешивается, даже взводный офицер… И оставалось только хладнокровно нажать на курок. Но я не смог этого сделать, хотелось остаться человеком, и слава Богу, что такой грех на душу не взял». На вопрос журналиста как его национальность влияла на отношение к нему солдат, Леонид Исаакович ответил: «В армии, на передовой, национальный вопрос не стоял так остро, как в партизанских отрядах или в тылу. В разведке всегда служили хорошие настоящие русские люди с доброй душой. Нет, в армии в этом аспекте было сносно. Так, по мелочам, несколько раз случалось.

Но в основном, ко мне было отличное отношение, все видели — воюет парнишка-еврей в разведке, убивает врагов, весь изранен. Какие тогда могли быть ко мне претензии? Я считаю, что солдаты-нацмены из Средней Азии, в армии, не меньше евреев страдали от насмешек и шовинистских высказываний отдельных солдат и офицеров». О том, как он получил первый орден солдатской Славы, Окунь вспоминал: «Пошли в разведку. Три разведчика, включая меня, успешно проскочили первую линию немецких позиций. Залегли в кустарнике. Два разведчика ушли вперед, сказав мне — «Ленька! Жди нас здесь!». Я долго ждал своих товарищей. Увидел в траншее немецкую землянку, там шла пьянка. Почему-то решил подорвать их гранатой к такой-то матери, и пополз к землянке. Вдруг из нее выходит здоровый высокий пьяный немецкий офицер, и, напевая песню, останавливается в окопчике, в ответвлении траншеи. Решил немец пописать. Окопчик был узкий и неглубокий, немцу по грудь. Первой мыслью было застрелить офицера, но, я подполз поближе, и со всей силы врезал немцу прикладом автомата по голове. Он обмяк и упал на корточки. Я залез в этот окопчик, подсел под немца и с огромным трудом вытолкнул его наверх. Никто на немецкой линии обороны не всполошился, меня не заметили… И хоть откормили меня разведчики, но три голодных года в оккупации не дали мне достаточно вырасти, и внешне я выглядел ребенком. А где ребенок возьмет силы, чтобы утянуть немецкую тушу весом за сто килограмм? Снял свой ремень, зацепил его за немецкий и поволок «языка» к своим. Тащил его по «нейтралке» метров триста, а дальше, меня заметили ребята, поползли мне навстречу, и разведчики из нашего взвода помогли дотащить пленного.

Когда они увидели, что пленный «язык» — офицер, то кинулись меня обнимать, ласково приговаривая — «Вот наш жиденок дает! Вот молодец! Вот учудил». Но через пару дней, в следующем поиске меня ранило. Пошли в поиск семь человек. На подходе к немецким позициям нашу группу обнаружили и расстреляли из пулеметов. Я получил пулю в живот, и когда меня вытаскивали к своим, еще одна пуля ударила меня в спину. Орден Славы 3-й степени мне вручили уже после возвращения из госпиталя». Осенью 1944 года в Польше шёл штурм немецкой высоты. Наступали всем полком, вместе со штурмовым знаменем. Полковую разведку тоже кинули в атаку в первой цепи. Увидев, что убило знаменоносца, и он рухнул на землю вместе со стягом, Лёня подбежал к убитому, подхватил знамя и пошёл вперёд. Все кричали ему — «Лёня! Ложись!». Мальчик получил разрывную пулю в правое бедро. Его вынесли с поля боя и отправили в госпиталь в Августове. В конце ноября 1944 года Лёню наградили вторым орденом Славы. «Когда в госпитале лежал, — вспоминал Лёня Окунь, мне все бойцы говорили — «Пацан, давай быстрей на фронт возвращайся! Добудешь себе в бою третью Славу!». Но разве я тогда думал о наградах?

Я, в основном о еде думал, все время ходил и грыз сухари. Пить и курить я не любил, хотя в разведке этому быстро научили. Мне шоколадка или кусок сахара были важнее любого ордена. Или когда подходил ко мне командир полка и ласково гладил по голове, то для меня это было высшей наградой. Возможно, я бы успел заслужить в разведке третий орден Славы, но в начале марта я получил в разведпоиске пулевое ранение, снова в живот, вдобавок — тяжелейшую контузию и перелом основания черепа. Десять дней я лежал в госпитале без сознания и без движения, мне сделали спинномозговую пункцию, это помогло, и я ожил. Далее, последовала череда госпиталей, привезли меня в Минск, и я вышел из минского госпиталя инвалидом, уже осенью 1945 года. Война закончилась». Лёня Окунь был представлен к орденам Красного Знамени и Красной Звезды, но не был награждён ими. Об этом он вспоминал: «У меня на руках были документы, справки, отпечатанные на папиросной бумаге, в которых было написано, что я представлен к этим орденам. Со временем, текст на этих бумажках начал стираться, а через несколько лет и сами бумажки превратились в труху. После войны ушёл юнгой на флот в Либаве (ныне Лиепая), куда попал по чужим документам от медкомиссии. Попал в группу подготовки электриков для службы в БЧ-5. Служил два с половиной года на тральщике № 703 на Балтике. От тяжёлых условий службы у Лёни открылись фронтовые раны, и его списали на берег. На медобследовании во флотском госпитале у него обнаружили язву желудка и комиссовали с флота.

Вернувшись в Минск, пошёл работать электриком, закончил Московский энергетический институт и свыше 20-ти лет проработал главным энергетиком завода. Затем ушёл работать заведующим постановочной частью в Минском театре оперы и балета и Драматическом театре имени Янки Купалы, где оформлял спектакли. В 1985 году всем участникам войны стали раздавать к 40-летию Победы «юбилейные» ордена Отечественной войны. Я получил пригласительную открытку из военкомата, но на вручение не пошел. В начале января 1986 года один из товарищей меня «уломал» получить этот орден. Я надел «выходной» пиджак с орденами и явился в свой Октябрьский военкомат города Минска. Показал открытку, и мне говорят — «Пройдите на вручение в такой-то кабинет». Зашел туда, там находилось несколько офицеров. Сразу принесли мое личное дело. Вдруг в этот кабинет зашел райвоенком подполковник Руткевич. Поглядел на меня, на фамилию на личном деле, открыл первую страницу, и стал орать — «Где ордена купил!? А может, своровал?! Аферист! Посмотрите на этого самозванца! А может, у старшего брата взял пиджак поносить». Меня буквально от этих слов «переклинило», стою, как оплеванный… Белорусу он бы так сказать не посмел, а еврея оскорбить можно… Слезы на глаза навернулись. Выскочил из кабинета и сразу пошел в ЦК КП Белоруссии. Меня без проволочек принял секретарь ЦК по идеологии Антонович. Я спросил его — «За что меня так унизили и оскорбили? В какой стране я живу? За кого я кровь проливал? Почему военком позволил себе такое? В моем личном деле записаны номера орденов и даты указов о награждении».

Антонович, был порядочным человеком, он стал меня успокаивать и сказал своему секретарю немедленно соединить его по телефону с военкомом Руткевичем. Он потребовал от Руткевича немедленно передо мной извиниться в присутствии офицеров, но тот отказался: Антонович меня заверил, что подполковник Руткевич будет наказан. Военком не успокоился и начал писать запросы в архив МО и архив партизанского движения, мол, он обнаружил афериста, проходимца и так далее, и просит помощи в изобличении некоего Л. И. Окуня. Ему несколько раз ответили из официальных архивов, что рядовой Окунь, 1929 г. р., отмечен двумя орденами Славы, номера наград -такие-то, даты указов -такие-то, и за время войны Л. И. Окунь имеет шесть ранений и две контузии. Вроде вопрос исчерпан, но Руткевич, паскуда, не унимался. И я решил идти до конца, по всем инстанциям, и требовал наказать его. При этом жутко сожалел, что этот военком мне на фронте не попался… Вскоре сообщили, что военком снят с должности… Прошло еще пару месяцев, и я случайно узнаю, что этого подполковника просто перевели командовать военкоматом в соседнем районе, без каких-то наказаний… И если до этого момента, я искренне считал себя сыном белорусского и советского народов, то тогда вдруг впервые задумался, а действительно, в той ли стране я живу». В начале 1990-х годов Леонид Исаакович Окунь покинул Беларусь и переехал жить в Израиль. Ехал он туда простым репатриантом, но там о нем знали. И в первый же год на новой земле он получил приглашение зажечь в Иерусалиме свечи в день «Памяти о Катастрофе». Леонид Исаакович живет в Кирьят-Оно (ивр. קִרְיַת אוֹנוֹ). Он один из участников организованной Максом Привлером ассоциации «Юные борцы Антигитлеровской коалиции», в которую вошли около 100 юных участников Второй мировой войны, ныне живущих в Израиле. «Я хочу, — говорит Леонид Исаакович, — чтобы дети и внуки знали нашу историю, чтобы помнили о душегубках. Нельзя забывать». Умер Леонид Исаакович Окунь 26 апреля 2015 года.

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.