Но даже если не погром, воспетый Гоголем, предопределил антисемитизм Достоевского, сама эта литературная преемственность антисемитских настроений глубоко символична и невольно вписывается в логику «шутовского бесстыдства», в печальный исторический «принцип»: сначала убить — затем возненавидеть.
Шутовское бесстыдство
(«Дварим»)
Арье Барац
Психологическая загадка
В своем антисемитском опусе «Еврейский вопрос» Достоевский делится с читателями следующими сомнениями:
«Мне иногда входила в голову фантазия: ну что, если бы то не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов — ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они сравняться с собой в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали ли бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делывали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?»
Эти сведения о безжалостности древних евреев Достоевский почерпнул не из черносотенных газет, а из самой Торы. Поэтому так важно приведенное в нашей недельной главе свидетельство того, что массовые истребления были общим для той эпохи явлением, а вовсе не проявлением какой-то особенной еврейской жестокости:
«Говорил мне Господь так: Ты проходишь ныне мимо пределов Моава, мимо Ар. И приближаешься к сынам Аммоновым: не враждуй с ними и не задевай их, ибо не дам (ничего) от земли сынов Аммоновых тебе во владение, так как сынам Лотовым отдал Я ее во владение. Землею Рефаимов считается и она; Рефаимы жили в ней прежде; но Аммонитяне называют их Замзумами. Народ великий, многочисленный и высокий, как великаны; и истребил их Господь пред лицом их, и те наследовали им и поселились вместо них. Как Он сделал для сынов Эсавовых, живущих на Сеире, пред которыми Он истребил Хореев, и они наследовали им, и поселились вместо них до нынешнего дня. Аввеев же, живших в селениях до Азы, их истребили Кафторимы, вышедшие из Кафтора, и поселились вместо них» (2:18-25).
Такова была суровая действительность той эпохи, действительность, которой находятся множественные подтверждения в других (нетанахических) источниках. Во взаимоотношениях между народами действовали те же самые механизмы кровной мести (и страха перед ней), что и во взаимоотношениях между индивидами, механизмы, нередко ведущие к фатальному исходу: истреби соседа, или он истребит тебя. Повелев Израилю уничтожить хананейские народы, Всевышний использовал эту сложившуюся на протяжении веков действительность, для того чтобы создать цивилизацию, в которой все должно было бы быть по-другому.
Но почему Достоевский так опасался именно евреев, если он читал приведенные выше строки и не мог не понимать, что древние евреи жили по военным законам своего времени? И это при том, что в недавней истории (присоединения Украины к России), как раз именно славянские народы полностью истребили все еврейское население территорий, на которых вели свой братский спор. Достоевский не мог этого не знать, не мог не читать историка Н. И. Костомарова (1817-1885), еще в 1857 году опубликовавшего ряд журнальных статей о Хмельницком. А в его «Русской истории», опубликованной в 60-х годах, говорится:
«Самое ужасное остервенение показывал народ к иудеям: они осуждены были на конечное истребление, и всякая жалость к ним считалась изменою. Свитки Закона были извлекаемы из синагог: казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи иудейских младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею… В одном месте казаки резали иудейских младенцев и перед глазами их родителей рассматривали внутренности зарезанных, насмехаясь над обычным у евреев разделением мяса на кошер и треф… По сказанию современников, в Украине их погибло тогда до ста тысяч, не считая тех, которые померли от голода и жажды в лесах, болотах, подземельях и потонули в воде во время бесполезного бегства».
И, кстати, ни эти ли погромы навеяли Достоевскому идею сдирания кожи, о которой в ТАНАХе нет ни слова, но о которой Костомаров также упоминает в связи с казацкими изуверствами?
Что же побудило великого психолога переложить ответственность с больной головы на здоровую? Механизм этого переноса хорошо известен. Коль скоро было применено насилие, то во избежание собственного раскаяния насильник вынужден обвинять жертву. Исследователь антисемитизма Лев Поляков пишет:
«Что же должны были думать о евреях христианские массы, будь то священнослужители, буржуа или простые вилланы, являвшиеся свидетелями их унижений и мук? Враждебность к евреям питалась теми же избиениями, которыми она и вызывала: сначала их убивают, а затем уже ненавидят. Этот принцип, какова бы ни была его настоящая психологическая природа, достаточно регулярно подтверждается опытом».
Кстати, этот «принцип» неоднократно обыгрывается и самим Достоевским. Так, он пишет, что папаше Карамазову «захотелось всем отомстить за собственные пакости. Вспомнил он вдруг теперь кстати, как когда-то, еще прежде, спросили его раз: «За чтó вы такого-то так ненавидите?» И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства:
«А вот за чтó: он, правда, мне ничего не сделал, но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то и возненавидел его».
Слезы христианских младенцев
В сущности, все писания Достоевского, посвященные «еврейскому вопросу», отмечены этим «шутовским бесстыдством». В известном эпизоде возвращения пригласительного билета в рай Иван Карамазов приводит своему брату Алексею почерпнутые им из прессы случаи бесчеловечного обращения с детьми. Обзор Ивана интернационален. Начинается рассказ с «турка», который:
«… наводит пистолет в четырех вершках расстояния от лица ребенка. Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтоб схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему головку…»
Далее Иван рассказывает о «швейцарских пастухах», державших в рабстве ребенка, которого:
«… с семи лет уже посылали пасти стадо, в мокреть и в холод, почти без одежды и почти не кормя его… в те годы он желал ужасно поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней».
Наконец, рассказывает Иван и о русском «дворовом мальчике всего восьми лет», который «играя камнем, зашиб ногу любимой генеральской гончей».
«Ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… «Гони его!» командует генерал, «беги, беги!» кричат ему псари, мальчик бежит… «Ату его!» вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!»
К этому списку Иван вполне бы мог добавить историю «о тысячах иудейских младенцев, брошенных в колодцы и засыпанных землею», но, видимо, не прочитал еще пытливый студент костомаровскую «Русскую историю». Это правдоподобно. Труднее объяснить, почему Иван, вспомнив про зверства турок, швейцарцев и даже русских, не привел ни одного примера еврейских зверств?! Неужели же Достоевскому не попадались соответствующие истории на страницах черносотенных изданий?
Конечно, попадались. И в другом фрагменте «Братьев Карамазовых» наш автор щедро делится с читателями одной такой находкой. Лиза Хохлакова спрашивает:
«Алеша, правда ли, что жиды на пасху детей крадут и режут?
— Не знаю.
— Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот стоял и на него любовалсяй…. Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах. Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики понимают)…»
Между тем вставлять это «свидетельство» в мартиролог Ивана Карамазова Достоевский постеснялся. Почему?
На веку Достоевского в Российской империи было проведено с десяток процессов против евреев, обвиненных в ритуальных убийствах. Все эти мыльные пузыри благополучно лопнули. В устах трезвого Ивана такое «свидетельство» прозвучало бы несколько дико, но в устах экзальтированной барышни вполне сошло. Сам же автор при этом невинно опускает глаза и просто «не знает», было такое, или не было? За кого, в самом деле, Достоевский принимает читателя? Что это, если не то самое «шутовское бесстыдство»?
«Суровые запорожцы»
Но какое дело Достоевскому до славянских жестокостей? Неужели же действительно из-за них он так возненавидел еврейский народ?
Возможно, были и другие причины, но, похоже, что и без этой не обошлось. Сам Достоевский темы еврейских погромов времен Богдана Хмельницкого в своих произведениях не касался, но, по всей видимости, был связан с ней через свою литературную преемственность с Гоголем.
Многих читателей «Тараса Бульбы» шокировало восторженно эпическое описание еврейского погрома:
«Как? Чтобы запорожцы были с вами братья? — произнес один из толпы. — Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове! Всех потопить, поганцев! Эти слова были сигналом. Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе».
Упомянув истребление евреев, Гоголь с одной стороны исключил из своего описания шокирующие зверства, а с другой — представил погром морально нейтральным. Жаботинский пишет по поводу этих строк:
«Ничего подобного по жестокости не знает ни одна из больших литератур. Это даже нельзя назвать ненавистью, или сочувствием казацкой расправе над жидами: это хуже, это какое-то беззаботное, ясное веселье, не омраченное даже полумыслью о том, что смешные дрыгающие в воздухе ноги — ноги живых людей, какое-то изумительно цельное, неразложимое презрение к низшей расе, не снисходящее до вражды».
Не продолжал ли Достоевский в своих произвелениях эту линию? Не пытался ли он, проходясь в своих романах по «жидочкам и жидишкам», оправдать «подвиг суровых запорожцев»?
В этом отношении уместно обратиться к находкам одного «патриотического» автора Игоря Виноградова. Отметив, что «в одной из записных тетрадей Федора Михайловича есть знаменательная запись: “Школьный учитель, роман (описание эффекта чтений Гоголя, “Тараса Бульбы”)”, Виноградов приходит к выводу, что эта пометка носит автобиографический характер:
«Как раз в то время, когда министром народного просвещения Уваровым было официально провозглашено следование началам православия, самодержавия, народности, Николай Иванович Билевич, один из проводников на ниве просвещения заявленной Уваровым программы, читает юному Достоевскому гоголевского “Тараса Бульбу”…. Не остался равнодушным к гоголевской повести четырнадцатилетний Федор Достоевский. “Эффект чтений” Билевичем “Тараса Бульбы” оказался так силен, что эта повесть навсегда осталась одним из любимых произведений Достоевского. О том, что Достоевский любил и перечитывал “Тараса Бульбу”, свидетельствует, помимо упомянутого наброска к роману “Подросток”, целый ряд фактов. Из письма Достоевского к брату Михаилу от января 1844 года известно, что к тому времени он закончил работу над драмой “Жид Янкель” (к сожалению, это произведение до нас не дошло). Позднее с образом Янкеля в “Тарасе Бульбе” Ф. М. Достоевский сравнивал одного из героев “Записок из мертвого дома” (1860). О гоголевской повести он вспоминал позднее в “Дневнике писателя” за 1877 год».
Но даже если не погром, воспетый Гоголем, предопределил антисемитизм Достоевского, сама эта литературная преемственность антисемитских настроений глубоко символична и невольно вписывается в логику «шутовского бесстыдства», в печальный исторический «принцип»: сначала убить — затем возненавидеть.
