Сергей Эйгенсон: Рассказы по жизни. Продолжение

Loading

Но и солист же в кубинской этой оперетке! На фоне наших-то вождей. Ни каракулевой шапки пирожком, ни косноязычия — двухметровый бородатый обаяшка с лужёной глоткой. И звание — майорское. При том, что сосед Трухильо себя в генералиссимусы произвёл. И весь кубинский антураж: пальмы, мулатки, карнавал, пачанга…

Рассказы по жизни

Сергей Эйгенсон

Продолжение серии. Начало

Куба — любовь моя, или
Цыплёнок по-сибонейски*

Проезжал, будто бы, Фидель по Ленинскому проспекту, да и подал нашим начальникам идею «… отчего бы, мол в столице соцлагеря ресторан с кубинской кухней не завести?»

«Прага», там, «Варшава», или вот — «Пекин», давно в жизнь, да уж и в литературу с фольклором вошли, а с Островом Свободы пока пробел. У коммунистов слово с делом не расходятся — переоборудовали какую-то забегаловку в ресторан «Гавана». Да там по пути, на проспекте, это и сделали. А Ленинский — сами знаете — это для приезжающих в Москву забугорных начальников вроде как в театре Кабуки «дорога цветов». Самый путь для восшествия, да и резиденции на Ленгорах по месту. Да, сами в курсе, небось тоже приходилось радушную встречу москвичами высокого гостя по институтской разнарядке изображать.

«Встреча, товарищи, у двадцать первого столба, цветы и транспаранты Пётр Иваныч подвезет, два отгула, внимательно смотрите, чтобы кто со стороны не присоседился, до проезда президента, товарищи, пожалуйста, ни капли!»

И вот кто б из Внукова-3 ни ехал, а вывеска торчит — напоминает, что Остров Свободы в борьбе не одинок.

Ну, что такое Фидель и его молодцы для нашего поколения — это отдельная песня. Стилистически кубинская революция тогда воспринималась не в жанре латиноамериканского романа волшебного реализма, а в жанре советской оперетты про борьбу за мир: ну там… «Вольный ветер», «Поцелуй Чаниты»… с глупыми полицейскими, домогающимся героини американским миллионером и мужественным героем, скрывающимся от властей по старым революционным делам и появляющимся в третьем акте с риском для жизни, чтобы спеть заключительную арию и сокрушить силы реакции. Типа такого себе Чиполлино. Никто в Союзе, кроме уж совсем узких специалистов, слыхом в ту пору не слыхивал о синтезе европейских, индейских и африканских мотивов в латиноамериканских культурах, о значимости противопоставления Нового мира старому Средиземноморью. То есть, не то, чтобы ничего на эту тему нет — печатается же Жоржи Амаду в качестве большого друга Советского народа (и конкретно, — Службы Внешней Разведки), ещё какие-то южноамериканские классики, эренбурговские переводы Гильена есть, даже и под гитару что-то такое — «Когда я пришёл на эту землю, Никто меня не ожидал…» у костра на истринском берегу. Но для широких масс, «мелкой технической интеллигенции» по классификации Надежды Мандельштам, уже и старое Средиземноморье — предел экзотики.

Тут и так можно сказать — соцлагеревскому Уицраору сильно в питании латинского элемента не хватает. Когда ещё социализм заветной мечтой был, предполагалось, что передовые латинская и германская расы «в единую семью соединятся» и за собой отставшее человечество поведут. Ну, это уж самые оригиналы и бузотёры, как Бакунин с Герценом, додумываются до латино-славянского союза. Но чтобы вообще только славяне да китайцы со всякой албано-венгеро-монгольской фантастикой? Посмотрел бы я на вас, как бы вы такую идею на любом конгрессе любого Интернационала доложили… С Испанией не получилось, итальянские и французские товарищи динаму крутят. Даже если подневольных гэдээровских немцев за представителей германского элемента считать, никакими силами руманешти за депутатов латинской культуры не проходят. А до того хочется к строящейся Вавилонской башне черепичную крышу приделать — сил нет. Это для начальников, а для нашего брата — кто вместо интеллигенции? А то же самое. В подсознании надежда теплится — вдруг с прибытием в лагерь новых контингентов, да с древней латинской культурой, режим на улучшение пойдёт. Слухи какие-то смутные: то, что Пабло Пикассо — член ЦК у французов; то, что Арагон — поэт большой лирической силы; то, что Тольятти нашим боссам советы даёт, мол, помягче надо бы, помягшее; то про Сартра что-то, про Пазолини; одно время вообще про еврокоммунизм… Все эти франко-итальянские мечтания в том же 68-м закончились, когда и вообще всякие мечтания. Прошелестело в мае про парижские хэппенинги, про «Запрещено запрещать!», перечитали потом в мерлевском «За стеклом» про бытовые подробности студенческого бунта, и — прощай навсегда «Марианна на баррикадах!», долго ты русскому интеллигентскому сознанию снилась; стали «святые камни» романской Европы тем же, что и остальной мир: пока — запреткой, а через четверть века — местом, где оттягиваются порядочные люди после удачной операции с киришским мазутом.

О французских каникулах говоря: были и мы однажды с женой в славном городке Париже, ходили и мы по Латинскому кварталу. Ну, устали, присели в уличном кафе на четыре посадочных места выпить: жена — кофе, я — пива. А точка эта на углу напротив заднего выхода театра. Подъезжает фургон, и начинают из него театральные костюмы рококо носить, так, знаете, по десять штук сразу на вешалках перекатных. Сходни из фургона до земли опустили, вешалки на колёсиках скатывают — и в здание катят. И так подряд вешалок восемь-десять. Значит, считай, нарядов с сотню. Воланы, кружева, шёлк, бархат — полный улёт. Ну, может быть, Мольера ставят. Мы с женой так и отпали. Когда в себя пришли, что успели — на видео сняли. Подруге, конечно, интересно — что за место-то? Я за угол заглянул, оказалось — театр «Одеон».

— Не поверишь, — говорю, — моя радость, место сильно историческое. Когда в 68–м студенты в Париже Советскую власть устанавливали, здесь самые тусовки были. В этом самом здании на собрании в мае большинством голосов была резолюция принята, что «Меньшинство всегда право».

Чтобы уж совсем парижскую тему закрыть: воспоминание, как своеобразно «За стеклом» у нас в Союзе на местах воспринималось. Робер Мерль, если помните, тогда довольно полно издавался; ну там — «Мальвиль», «Остров», «Смерть — моё ремесло». Но жил всё же совсем не этим — не Олдридж всё таки, за пределами лагеря никому не известный. Служил он в Сорбонне профессором по филологии, то есть, в самом сердце бунта, в новом университетском городке на окраине Булонь-Бийянкура. Так что он майский карнавал начал ещё в марте наблюдать, когда этот немец-анархист Кон-Бендит пощёчину деголлевскому министру образования залепил и леваки административный корпус занимали. Писателю-фантасту с натуры срисовывать — редкий случай. Спустя годик Мерль и выпустил роман о мартовской репетиции Парижского Мая. Там главный герой — студенческий вожак из евреев, такой сексуально раскованный и социально комплексующий. Ну, невдолге выходит на русском. Видимо, начальник посмотрел и ничего сильно опасного не увидел. Тем более, Мерль как раз об эту пору в ФКП вступил. Да и в романе один второстепенный герой целую оду Партии произносит. Я сразу прочитал — ничего, читать вполне можно, Робер Мерль всё-таки, и репортаж прямо из эпицентра событий. Фрейда, на мой вкус, многовато. Да и после пражского Августа все это как бы на другой планете. Но запомнилась книжечка. Спёр её у меня кто-то из единомышленников. Жалко было, может и этим запомнилось.

Да, а весной 76-го удрал я из аспирантуры на Самотлор. Начальник у нас был незаурядный. Такой высокий, полуседой красавец, бывший пусконаладчик, кандидат тех наук, за пять лет до меня тоже смывшийся из Москвы от полной занудности жизни. Тёзка мой. Отец его из тех же кругов, что и мой, очень был в отрасли известный человек. Ну, можете себе представить, как на такого шефа, да не по-местному образованного, да с таким москоу стайл, но не до диссидентства, конечно, молодые специалистки после Тюменского политеха смотрят. Они и понятия не имели, что такие джигиты на свете бывают. Вокруг него таким гаремом — не гаремом, а кружочком собрались и преданно в глаза смотрят. Сигнала ждут — вдруг всё ж таки какую-нибудь выберет. Типа, как вокруг Фили такого Киркорова в будущие годы, или Лемешева в прошедшие. К тому же, у него жена-журналистка, на такие страсти снисходительно смотрит.

Сергей на Север хорошую библиотеку привёз, и не очень жмётся, даёт кое-что своим поклонницам почитать. «Игра в бисер» им, конечно, не в коня корм. А вот Мерль имеет жуткий успех. Меня за своего в компанию взяли, и таким таинственным тоном сообщают, мол, у шефа эротический роман можно взять почитать. Я в разум взять не могу.

— Дeвицы, — говорю, — вы что-то путаете. «За стеклом» я знаю, только это не эротический роман, а политический, про французское студенческое движение.

— Ну как же, — говорят девушки, — там все только и делают, что в постель укладываются.

— Да это, конечно, так, хоть и без генримиллеровских технических описаний. Но вы хоть внимание обратили, кто с кем… это самое? В конце-то концов после всех баррикад анархист ложится с анархисткой, маоист с маоисткой, троцкистка вообще в одиночку укладывается, а коммунист ложится с коммунисткой, предварительно лишив невинности беспартийную. Всё путём, политический роман.

Но, по-моему, мне так и не поверили. Однако, вернёмся из благоустроенной Европы в латиноамериканские джунгли.

Где-то году в 53-м появился в Гватемале левый президент. Ну уж фамилию воспроизвести не берусь. Что-то такое на «А» начиналось. Начал земельную реформу, его и свергли, какое-то отношение к этому делу «Юнайдет фрут» имела. Перед этим понаехали на эти реформы левые со всего континента, и из Аргентины Че Гевара в том числе. Сейчас бы всё это воспринялось как сюжет из «Королей и капусты», а тогда и в «Пионерской правде», и отдельными книжками какие-то жалостные истории про «маленьких оборвышей» на фоне этих самых банановых событий. Да вот взять «Человек-амфибия» хоть роман, хоть фильм — тоже на фоне южноамериканской жизни, правда, бакинского разлива, дело происходит. В общем, после всей этой пропаганды, полуфеодальные эти латиноамериканские страны так и воспринимались, как полюс мирового Зла. Может, не так и далеко от истины. Но далее получалось, что всё Зло — от янки. Простой вопрос в голову и придти не мог: Симон-то Боливар — младший современник Джорджа Вашингтона; так почему же за столько лет после Освобождения вы, ребята, так продвинулись мало? Почему вместо работы вы всё только гринго материте да друг друга режете?

В общем, как-то уже почва подготовлена для сообщений о героических барбудос. Конкретно про Кубу я до этого только в «Дневниках Христофора Колумба» читал. Прочая публика тоже, надо полагать, не очень в курсе. Но у начальника, видно, давно какая-то завязка на остров была, база же как жизнь нужна! Это еще Петр Алексеевич понял, только у него вместо Кубы мечтался Мадагаскар, а вместо «барбудос» — пиратская республика Либерталия. Недаром в первое правление сержанта Батисты у него вице-премьером коммунист был. В Европе это первое время после войны как бы и норма, а за океаном — единственный случай. Но, видно, в этот заход не сложилось, а с Движением 26-го Июля дело получше пошло, к ним вся интернационально-революционная компания после Гватемалы и перебралась. Тот же Че. А уж после прихода к власти в 59-м барбудос просто любимые люди для всей советской пропаганды от официальных «Правды» да Всесоюзного радио до любимца интеллигенции Евгения Евтушенко. Роман Кармен фильм снял. Как-то это немного воспринималось как реванш за Испанию. Ну и, как сказано, продолжением «Вольного ветра». Как раз фильм вышел со Шмыгой и Александром Лазаревым.

Но и солист же в кубинской этой оперетке! На фоне наших-то вождей. Он из отдельных мыслителей типа Леопольда Седара Сенгора и Гамаля Насера со страшной скоростью в ряды Коммунистического и Рабочего Движения проскочил, по трассе задавив ранее имевших на острове место коммунистов. Но при этом ни каракулевой шапки пирожком, ни косноязычия — двухметровый бородатый обаяшка с лужёной глоткой. И звание — майорское. При том, что сосед Трухильо себя в генералиссимусы произвёл. И весь кубинский антураж: пальмы, мулатки, карнавал, пачанга, боже мой, пачанга! набережная Малекон! И кумир наш, тоже бородатый Хемингуэй, по слухам, Фиделя «в гроб сходя благословил». И самое-то главное, как он — «Куба — си! Янки — но!» — перо в задницу штатникам-то вставил! При том, что Джон Эф Кеннеди тоже вроде как у нашей прогрессивной публики в любимцах. Так и добаловались до Карибского кризиса. Ну, у нашей общественности никто специально её мнения не спрашивает, разве что если в КГБ пригласят, но как могу (с учётом возраста — 17 же лет!) вспомнить, даже у бездны на краю публика Кастро сочувствовала. Сам тогда стишок в местной комсомольской газете тиснул, что-то там — «Говорит романтика голосами Кубы, Голосами трактора, кольта и стиха!» Чушь, конечно, но что с подростка возьмёшь.

С другой стороны, в том же 62-м году попалась как-то в руки брошюрка второго по популярности тогда (и первого у леваков сейчас) тамошнего начальника Эрнесто Че Гевары. Не помню названия, но точно, что не «Очерки революционной войны». Эту я потом прочитал, как он там приказывает щенка ремнём удавить, чтобы не визжал и путь революционных сил не выдавал. А та, первая как-то так называлась — «Стратегия и тактика…», дальше не помню. Не могу дойти — кой чёрт её по-русски, да солидным, видимо, тиражом, издавали. Там, значит, подробно излагается, как отряд организовать, как с местным населением обращаться, чтобы в полицию не стучали, в какой местности какая оптимальная численность группы, где какое оружие удобнее к применению и как его достать. Короче, самоучитель «Как самому сделать атомную бомбу», теперь бы называлось «Партизанская война для чайников», Шамилю Басаеву вообще нечего делать! Ну, начальник бывало что и такое издавал. Возьмите детскую книжечку «Мальчик из Уржума» о юном Серёже Кострикове-Кирове. Так там полная инструкция по изготовлению гектографа, было в доксероксовые времена такое приспособление — листовки размножать. Не виделось идеи, при том, что попробуй такой гектограф сделать и по назначению использовать — на восемь лет можешь надёжно рассчитывать в самые либеральные времена. Но в этой геваровской брошюрке — ещё и рекомендации в приложении, где в Латинской Америке местности, подходящие для организации партизанских действий, В том числе в Венесуэле — штат Фалькон — там потом и было, в Мексике — штат Чьяпас указан — там потом и было. А Венесуэла и Мексика на тот момент — единственные за Кубу заступники в Организации Американских Государств — это уж и в советских газетах печатается. Что ж, думаю, такое? «Посади свинью за стол — она и ноги на стол!» Не понравилась мне тогда эта книжечка — очень соответствовала понятию «поджигатель войны». Да и вся оставшаяся жизнь Че — то он в Конго людоедов автомату Калашникова обучает, то пеонам в Боливии насильно свободу несёт. Погиб, правда, красиво. Но это кому ума недоставало. Тем более, сами боливийские мужики контрпартизанам его и сдали, как Зою Космодемьянскую, очень уж, видно, достал их непрошенный благодетель.

Потом поехали на Остров Свободы советские специалисты — пошла уже новая информация. Как-то исподволь просочилось, что Фидель подраспустившихся при мулате Батисте негров да мулатов на место поставил — за белым человеком портфель носить. Оно, может и неплохо, в Союзе-то первая безмотивная любовь к африканцам тоже прошла, уже для успеха среди девиц — первое дело в драке с африканскими студентами помахаться, но образу революционного острова плохо соответствует. Уже кубинские студенты в Союзе себя зарекомендовали как первые по гитаре да по девкам, а в учебе мало сказать, что последние. Да и вообще, странные вещи народ, с Кубы возвращаясь, докладывает.

Отца моего зам по науке три месяца на Острове Свободы пробыл. Американцы-то кое-какие заводы построили. Ну, может и не последнее слово техники, но срисовать есть что. Заодно и островитянам техническую помощь оказать — разъяснить, на какие кнопки нажимать не надо. Так на него наибольшее впечатление в стране мулаток и пальм вот что произвело:

— Едет по улице «Форд». Ну вот чего, — спрашивает, — в машине может нехватать?

— Стёкол.

— Стёкла, действительно, ещё при взятии Гаваны выбили. Чего ещё?

А чего, действительно? Без мотора да колёс не поедет.

— Может капота?

— Почти так. Сидение водителя вырвано с корнем. Стоит взамен табуретка с отпиленными ножками, На ней водитель и сидит.

Человек основательный, врать не будет. Интересная картина! Что-то она напоминает.

Главный источник частной информации о Кубе — Ира Б. Она по профессии гельминтолог. Это такая наука о разнообразных червях. Народу в Институте гельминтологии АН немного, а станции по всей стране. Ирина мотается то в Киргизию, то в Приморье. Любимая Ученица академика Скрябина. И вот открывается гельминтологическая станция на Кубе — помогать кубинским товарищам бороться с вредителями сахарного тростника. Полетела Ирочка туда на целый год, вернулась, отдохнула, вышла замуж — и снова на Кубу. Вернулась, защитила докторскую, развелась — и опять туда же. По-испански немного выучилась, в главной кубинской газете «Гранма», в журнале «Советский Союз» — статьи с её фотографиями в окружении кубинских учеников и друзей. Кто-то уверял, что в Кубинской Академии наук портрет Иры рядом с портретом Че Гевары висит. Говорили тоже, что у неё роман был с команданте Фиделем. Ну, чего не знаю — о том и врать не буду. Факт, что Ирина меня обучала варить рис с креветками по рецепту, от Кастро полученному. Девушка она вообще восторженная — от Кубы, от барбудос, от Фиделя Кастро Рус — без ума. Может, действительно, что-то было.

И вот однажды встречаю её после очередного возвращения из Гаваны — совсем не та интонация.

— Что такое, Ириша?

А она чуть не плачет. Рассказывает, что привели к ней в прошлый приезд паренька.

— Ты у нас, — говорят, — большой друг и великий биолог, Ирина. Вот Хосе — он пастушок из Сьерра-Маэстры, очень нам помогал в партизанские времена, вообще юноша очень способный — недавно за короткий срок грамоту освоил. Ты, Ирина, пожалуйста, сделай из него биолога, нам биологи нужны.

Пыталась им Ира объяснить, что из человека, вчера выучившегося грамоте, за год биолога не сделать — ничего не получается. Начала заниматься — действительно, способный пацан. Биолог — не биолог, а хороший лаборант для гельминтологической лаборатории получился. Ну, а по кубинским условиям — это уже ведущий специалист. Слетала она на полгода в Союз, вернулась:

— Где Хосе?

— Ты знаешь, Ирина, Хосе плохо себя повёл, оторвался от пролетариата и беднейшего крестьянства, мы его на перевоспитание на остров Молодёжи отправили.

Это у них кроме главного острова ещё неподалёку Пинос есть, его ещё Стивенсон в «Острове сокровищ» описал. Так революционная власть его в честь молодёжи переименовала и такую своеобразную карибскую Колыму там устроила. Ну тут даже кубофилка Ирина не выдержала.

— Не могу же я, — говорит, — пастухов на биологов переделывать, чтобы они при этом ещё и продолжали пастухами оставаться!

Да, так насчёт «Гаваны»-ресторана. Это, значит, в районе улицы 26 Бакинских Комиссаров, где 34-го троллейбуса конечная. Из нашего института туда в народную дружину гоняли. Молодое-то поколение, небось, уже и не помнит, как это — в Народную Дружину разнарядка. Замысел, по идее, напоминает «самоохрану» времён революции. А в условиях Реального Социализма спектр вариантов реализации очень широкий. В наихудшем случае, при рвении и надлежащей подготовке дружинников — штурмовые отряды — устраивать погромы стилягам ли, диссидентам ли, в общем, кому райком укажет. В самом распространённом — унылые вечерние прогулки с красными повязками подальше от опасных мест. Ну, а мы с Андреем Д. походим, потреплемся на скользкие темы — и в «Гавану». Там около входа такая комнатка вроде бара. Телевизор стоит, кофе можно взять, ликёра бананового, ну, рома не подавали, до этого разврат не доходил. Мы ещё и там, сняв повязки, покукуем на пару чашек кофе да на стопку бананового — и в отделение милиции, дежурство сдавать. Сидим там однажды: вот совпадение — по телеку Фидель на съезде Компартии Кубы доклад делает. По моим наблюдениям совпадения вообще гораздо чаще бывают, чем по логике должно быть. Посмотрели мы на него, давно как-то не приходилось: по бумажке читает, седая борода, как у Санта-Клауса, генерал-полковничьи погоны — нормальный генерал-диктатор. Переехала, значит, кубинская эта история из жанра советской оперетки на народно-освободительные темы в жанр латиноамериканского романа о диктатуре. Типа как у Астуриаса или там Маркеса какого-нибудь. Географическая справедливость восторжествовала.

Да, так я, значит, насчёт цыплёнка этого, что в подзаголовке. Обмывал один наш институтский приятель в «Гаване» свой развод заодно с днём рождения. Компания небольшая — человек пять. Я в том числе. Начали горячее заказывать — в меню на видном месте «Цыплёнок по-сибонейски». Боже, как романтично! Про провинцию Сибоней что-то в газете читалось, не то Ира рассказывала. Я и заказал. Доходит дело — мне приносят пол вареной куры. «С рысью», как у Гоголя обозначено. Я было:

— Где ж экзотика-то?

А официант, собака, разъясняет:

— А в Сибонее так и едят. Сварят курицу и кушают.

Никакой романтики.

* * *

В качестве постскриптума. Отдыхали мы с женой в Пуэнто Кано, Доминиканская Республика. Очень был приятный отдых в клубе типа “All Inclusion”: и напитки, и музыка, и песочек, и на паруснике катался каждый день, с обслугой парусной станции много трепался и по их просьбе им холявную закусь и напитки подкидывал — но ничего неожиданного. Спал, значит, с Латинской Америки моей души флер романтики. Как выше и было отмечено.

Жалко. В реале, может быть, America Latina, пылающий континент и досе существует, но твердой уверенности нет. С одной стороны, и континента такого нету на глобусе — с другой, много народу на пути встречалось: доктор бразилец, учитель английского из Уругвая родом, медсестры из Эквадора, мексиканцы стригли газон и рядом со мной изучали ESL, этих вообще на каждом шагу встречаешь, сам в Акапулько и вот в Доминикане был, так там тоже, но все оказались конкретно кубинцами, бразильцами, мексиканцами… Нормальные люди, с достоинствами, с недостатками, с проблемами. А с «пылающего континента» — никого. Так ведь то, что здесь написано, не совсем о реале. О мифе бородачей, пачанги и революционной романтики, который наше поколение на школьной скамье подхватило, и который медленно так, незаметно, угас под влиянием прожитой жизни. Вместе с другими.

Свято место пусто не бывает. Новые народились, конечно. Но это, как стругацкий Саша Привалов говорил, совсем-совсем другая история.

Искусство и жизнь*

It’s much easier to be critical than to be correct”.
“Fyodor Dostoevsky for the Complete Idiot” by prof. D.D. Dummy

Разрешите уж и мне поучаствовать в беседе насчет телевизионных экранизаций классики. Как сказал бы поручик Ржевский: «Позвольте чепуху спороть-с». Знаю ведь, что найдется знаток-эрудит и поправит насчет термина. Мол — не чепуху, а кое-что иное. Ну, зачем же мне эрудита удовольствия лишать?

Вообще-то, единственный сериал, который по приезде  в Баффало Гроув регулярно отслеживал — это «Рагрэтс», прелестные, если кто не знает, приключения очень бойкой и интеллектуальной компании в памперсах: Тамми Пиклза, его нового братика Дила, разнояйцевых близнецов Фила и Лил, рыжего Чакки, роковой девушки Анджелики и их общего пса Спайка. Оно и по уровню языка хорошо, да вот родственники намекают, что уже и по части соображения, аккурат, в самый раз.

Но вот когда-то… Практически всё: «День за днем», «Следствие ведут знатоки», «Вариант «Омега», «Семнадцать мгновений весны», «Вызываем огонь на себя», «И это все о нем», «Государственная граница», «Ну, погоди!», «Рожденная революцией». Господи, прости — ведь «Тени исчезают в полдень» чуть не забыл. Да все названия и не вспомнишь. Было это так, что после демобилизации привез я на гражданку накопленных девятьсот рублей в двух аккредитивах, укупили мы с женой вместе с мебелью еще и телевизор черно-белый «Рубин». Она у меня любительница энтертаймента, сядет перед ящиком на диван и вяжет — приходилось и мне глядеть за компанию, поскольку комната у нас с ней одна, это в коммуналке нашей их одиннадцать. Я-то, по правде, предпочитал с книжечкой, а еще лучше, если с ребятами вокруг литровой банки с разведенным лясы поточить — но надо ж и в семье бывать! Оттуда с отечественным искусством и знаком.

Работал я тогда в институте по переработке нефти, что на Авиамоторной. Наша лаборатория, правда, в пятнадцати минутах на трамвае, на территории опытного завода по Шоссе Энтузиастов. Институт наш — контора старая, с первой пятилетки, с традициями. Когда я потом, в Сибири делился воспоминаниями о тамошних нравах и обычаях, то мои новые коллеги почтительно говорили мне: «Сережа, ты — Маугли, ты вырос в волчьей стае!» Но все эти склоки, подсиживания, доносы и прочие интриги начинались ступенькой выше. А на исполнительском уровне собирались теплые, хоть и несколько странноватые иногда, компании. Приятно и вспомнить. Вот у нас в Двадцать Третьей лаборатории что ни труженик, то сроду не забудешь! Не то, что Достоевский — Мэри Годвин Шелли на пару с Иваном Ефремовым такого не напридумывают. Мне-то, конечно, не передать — так, если только намеком.

Ну вот, сразу у входа, за дверью стол нашей старшей научной сотрудницы, кандидатши тех наук Анны Максимовны. Аннушка все изображала, что очень устала от жизни. Приходя утром на работу, она разложит отчеты о НИР по столу, побеседует с прочими дамами на тему, кому сколько до пенсии осталось, потом ложится верхней частью тела на помянутые отчеты, накроется телогрейкой — и засыпает до обеденного перерыва. С ней работал наш приятель, так он нарочно старался дверью хлопнуть погромче. Она просыпалась, обиженно говорила: «Ну, что ж Вы, Женя, так шумите? Вы меня разбудили!» После перерыва новый цикл до четырех пятнадцати. А как квартальный отчет писать — так на бюллетень, так что напарник в рваном темпе должен делать за обоих всю работу, громко и нервно комментируя разницу в зарплате. Мы, молодые волчата, конечно, всячески сочувствовали ему, а начальницу его считали за холявщицу-симулянтку. Вот она так на моих глазах еще год посимулировала — да и умерла, год не дожив до желанной пенсии. Не справилось сердце. Максимовна была не бедная, мы как-то по ее просьбе помогали ей переезжать — так в глаза бросалось, а уж сберкнижкой ее мы Женьке глаза кололи регулярно, пророча, что она, в искупление обид, ему напишет завещание. Завещание, однако ж, она написала на детский дом в родном городке на Смоленщине. Долго я пытался потом эту историю как-то осмыслить, но и по сей день никакой внятной морали из нее не получается. Все же Федор Михалычу попроще было, его герои регулярно душу кому ни есть раскрывали. Типа как — «Слышь, друг! Дай я тебе свою автобиографию расскажу…» А вот узнай, что у такой старшей сотрудницы, мышки серой домашней, в душе — проще трех серийных убийц разъяснить.

За ее столом — стол молодой специалистки Гали. Она ничем таким производственным либо задушевным не выделялась, но один ее обычай приводил того же Женьку, да отчасти и прочих сотрудников, в экстаз. Лаборатория-то инженерная, стоят столы, на них вычислительные машинки: «Искры», «Рейнметаллы», «Быстрицы», а то и «Феликс». В специальной комнатке — чудо прогресса — электронно-вычислительная машина «Мир-1». Вытяжные шкафы и стенды у нас через корпус, в цеху опытного завода. Но в уголочке большой комнаты стоит на столике под чехлом электроплитка. Вот, значит, Галочка с утра приходит, достает из сумочки кость, кастрюльку, снимает с плитки чехол и начинает эту кость варить. Часам к десяти в воздухе запах начинает очень чувствоваться, к половине одиннадцатого в бульон кладутся лук, морковка, петруший корень, перец горошком, к одиннадцати капуста и чуть погодя картошка и лаврик. В этот момент приятель мой в десятый раз вскакивает и нервно говорит: «Ну, что, пошли в столовую, надо котлету из гов съесть!» Идем, берем комплексный обед в заводской столовой за девяносто две копейки. Котлета, по вкусу судя, действительно — из гов. А мастерица наша свои щи посолит, половину с хлебушком съест, остаток сольет в банку и унесет домой — мужа питать вместе с полагающимся ей по вредности условий труда спецмолоком. Это, правда, не всякий день, если завлаб Василь Василич с утра в лаборатории, то она при нем стесняется, но это редко бывает — он, по большей части, время проводит в главном корпусе, как раз интригами и занимается.

Одно спасение от галиного соблазна — это если работа не в лаборатории, на машине считать либо чертить, а в цеху. Этот цех, «холодного моделирования», где вода, воздух и прозрачные стенды диаметром по два метра, неожиданным образом вернет нас к теме о кино и даже и о сериалах. Потому, что в восемьдесят шестом году он изображал собой декорацию к минисериалу «Путь к себе». Александр Галибин, более всего известный публике, как Паша-Америка из боевика «Трактир на Пятницкой», играл молодого научника, который однажды посылает любимое начальство к бениной маме и переквалифицируется в кинокаскадеры. Понятно, эти каскадные трюки мне были без большого интереса. Сюжет? Ну, я тут поискал в Сети. Изложено так:

«Сотрудник НИИ инженер Крылов, вступивший в конфликт с администрацией, увольняется из института. Будучи спортсменом, Крылов начинает работать каскадером. Но и здесь, встречаясь с разными людьми, попадает в трудные ситуации…»

Хрен возразишь. Вот я, к примеру, и не каскадер, а за тридцать лет после ухода из того же самого института, действительно, тоже встречался с самыми разными людьми, то есть, настолько разными, Паше-Америке и даже, может быть, Паше-Цветомузыке не приснится. И ситуации тоже встречались очень всякие. Так что — жизненно. Кроме Галибина там, оказывается, еще играли Наталья Данилова, Юрий Демич, Олег Табаков, Сергей Юрский, Альберт Филозов. Всё, по тому времени, звезды. Но, почему-то они не запомнились, может, оттого, что об ту пору случилась Перестройка и всякими эмоциями и открытиями меня, как и прочее население, несколько перекормили.

А вот интерьер из огромных прозрачных стендов пятисантиметрового оргстекла, лесенок и помостов из стальной просечки, знакомых труб, насосов и пультов тогда, при просмотре по телеку, меня очень порадовал. Хотя первопроходцами в заснятии этих объектов мы с Валерой Б. были задолго до режиссера Инессы Селезневой. За три пятилетки. Идея была такая, чтобы снимать плоский, как оконный аквариум, стенд на 8-мм пленку в ускоренном режиме, а потом при просмотре получать дополнительную информацию. Однако, надо честно сказать, что с экспозициями, диафрагмой, светочувствительностю и просто светом мы были знакомы плохо, так что, когда на первом рабочем просмотре наш завсектором Дядя Ися заметил: «Смотрите, какой интересной формы пузыри в кипящем слое», то Валера честно объяснил: «Это, Исай Михалыч, мы с Сергеем сбоку встали».

К Валере мы еще вернемся и именно в связи с «Идиотом» и его экранизацией, а сейчас-то мне без дураков хотелось бы вспомнить нашу лаборантку Милочку. Вот была девочка — вашим Настасьям и Грушенькам нефиг делать! Более всего, как мне теперь кажется, она соответствовала образу той легендарной “Blonde”, которая назначает своему бойфренду свидание на углу улиц “Walk” и “Don’t walk”. Приятно вспомнить ее простодушное отношение к миру, в том числе и к соседям по рабочему месту. Тем более, мы все были глубоко женаты и делового интереса для нее представить не могли. Валера, тот вообще имел привычку к кратким умозаключениям, он как-то на наши с Лёней снобистские рассуждения об импрессионистах выразился, что де: «Я художника Шишкина уже за то уважаю, что он мог природу один к одному передавать. Другие и этого не могут». Так вот, насчет Милочки он формулировал так: «Людмиле с историческим периодом не свезло. Самое бы для неё подходящее — сидеть в гареме на подушке и ждать, когда повелитель на нее платок набросит». Была она, однако, незамужем, хоть лет ей было уже не так и мало — двадцать пять, она уж успела техникум закончить до прихода в лабораторию к Василь Василичу. Но выглядела — на восемнадцать. Цветочек!

Пользовалась Мила, несмотря на свою красоту и полную производственную непригодность, всеобщей симпатией. Единственно, кто от нее закипал, это как раз Женя, которому на долю выпало давать девушке задания и потом принимать результаты ее деятельности. Тут, действительно. Тот же Дядя Ися однажды ей сказал: «Людмила, завтра поедете в Патентную библиотеку на Бережковскую набережную…» — и отвлекся. Как-то все закрутилось, назавтра Милочка на работе не появилась, а к полудню был звонок: «Исай Михайлович, так я с утра сижу в Патентной. Что мне делать-то?» Старик чуть сознание не потерял от ее простоты. Но он это, в итоге, принял с пониманием, что анекдоты случаются и в жизни. А Евгений закипал. Как сейчас — он трясет рабочим журналом перед собеседницей и трагическим голосом объясняет ей:

— Ну вот, ты тут записала — «Опыт прекращен в связи с начавшейся течкой холодильника». Течка, Милочка, бывает у собачки. У холодильника — только утечка! Мне все равно — но этот журнал люди из Центральной Заводской Лаборатории смотрят. Что о нас подумают?

Большей частью его сарказмы пропадали зря. Помнится, как я захожу за ним, чтобы позвать в столовую к упомянутым котлетам. У Женьки в вытяжном шкафу идет работа, он поворачивается к соседке и говорит:

— Слушай, я пожрать сбегаю, ты присмотри за колбой, пожалуйста.

Та сидит в кресле и читает «Иностранку», подняла голову и объясняет:

— Жень, так мне ж отсюда не видно.

Я думал — приятель мой помрет на месте, еле увел. А милая девушка так и не заметила его некоторого недовольства ее ответом.

Потом Милаша вышла-таки замуж и ушла работать на какой-то сильно засекреченный завод, в сответствии с образованием, начальником смены. Мы с женой как-то встретили ее в театре — еле узнали. Симпатичная светловолосая женщина под тридцать лет, слегка приуставшая. Но прелестный ребенок куда-то исчез, все было в полном соответствии с паспортными данными.

О чем мы собирались-то? Ага, об «Идиоте»! Ну, у нас не только князей, но и идиотов не водилось, не выживали. Народ подобрался — хоть на вражеские тылы сбрасывай вместо smart-bomb. Отчасти-то в дальнейшей жизни так и случилось. Про всех здесь попросту не поместится. Но про нашего эрудита Григория Яковлевича и его биографию хоть чуть, а упомянуть я должен. Ногу ему повредили при родах, как я понимаю, так что он всю жизнь хромал. Разумеется, здоровые и безжалостные молодые специалисты дали ему неофициальную кличку «Быстроногий Олень», так же, как старик, бывший сотрудник профессора Ипатьева Николай Христофорович числился «Соколиным Глазом». Впрочем, на самом деле к обоим относились с симпатией и, вообще говоря, заслуженным уважением, а просто такая привычка. В смысле, для красного словца… Еще более симпатичный нам всем Исай Михалыч вообще иногда именовался как «Акела Промахнулся». Родом Гриша был из города Кишинева и за высшим образованием поехал, естественно, в столичный Бухарест. Там ему разъяснили, что об университете нужно забыть, поскольку тамошний выпускник должен быть еще и офицером запаса, а у него не только нога не в порядке, но и неподходящее для командира армии Великой Румынии вероисповедание. Гриша, конечно, не верил ни в бога, ни в черта — но анкету ж не исправишь.

Забавным образом эта история повторилась спустя сорок пять лет в совсем другой стране, когда у моего Сашки не принимали документы ни в Менделавочку, ни на химфак МГУ, ни в Ломоносовский по мотивам плохого зрения, мешающего ему получить в ходе обучения военную специальность офицера химразведки. В последний ВУЗ этого списка, правда, уже его сопровождал я сам и один из членов приемной комиссии откровенно сказал в коридоре, где мы оба курили:

— Ну, что ты дуру валяешь? Зрение зрением, но у твоего парня же ещё и группа крови не та! Идите в Нефтяной, ты ж говоришь, что нефтяник — значит, сможешь сделать, чтобы пацан был на общих основаниях.

Действительно, исторический период был — идиоты не выживали.

Что-то подобное, повидимому, имело место и в бояро-фашистской Румынии, потому, что Гриша поступил все-таки в Политехнический институт, где военной подготовки как раз не было. Химию там читал, как и в университете, знаменитый профессор Неницеску и наш персонаж, как отличник, рассчитывал на втором курсе позаниматься в кружке у великого ученого. Но поехал летом домой, а назад не вернулся, так как за время каникул стал подданным уже совсем другой страны. На следующий же год возможность снова оказаться под суверенитетом Великой Румынии и ее союзницы, Еще Более Великой Германии, его никак не привлекла. В эвакуации, в Кузбассе, Григорий Яковлевич кочегарил на ТЭЦ, откуда большинство постоянных рабочих ушло, чтобы никогда домой не вернуться. После войны почти сразу поступил в Менделеевский, закончил его с красным дипломом и вот после многих передряг своей жизни работал у нас в лаборатории, писал, главным образом, литобзоры для отчетов, пока не поругался тоже и со здешним завлабом, что вообще кончилось отъездом в Америку. А там сразу же благодаря знанию языков стал работать в журнале «Ойл энд гэз», так что мы его и тут из виду не потеряли. Это тоже увлекательная и поучительная история — но о ней когда-нибудь, если вспомню, в следующий раз. Так же, как обо мне, моих друзьях Жене с Леней, нашем приятеле театрале Леве, дамах — Идее и Ирине, и о лабораторном нашем начальстве. В этот-то раз я все же мечту имею — до «Идиота» добраться.

Чтобы закончить с этим вопросом, я вернусь к Валере и, надеюсь, рассказ сравнительно быстро выведет нас к исходной теме об экранизациях знаменитого достоевского романа. Он, Валера, у нас как раз был местный. В том смысле, что дом, в котором прожил жизнь — в квартале от главного здания института на Авиамоторной. Ну, после окончания Института Химмашиностроения он и распределился рядышком. Дом у них старый, предвоенной постройки, с огромными нишами окон. По Валеркиным словам, в квартире прямо под ним жили некие братья-алкаши. На бутылку у них еще набиралось, а на закусь — уже нет. Так они, ребята с соображением, на свой широкий внешний карниз сыпали, когда есть, хлебные крошки, приваживали голубей. Вот, дескать, прибегут они домой с пузырем, сразу кастрюлю с водой на огонь и крошек за окно сыпанут. Силок настроен, пару голубей, больше не надо, уловят, в кипяток, чтобы кожа с перьями сошла — и пожарят на закусь. А не так, чтобы как люмпены, совсем без закуски. Так что, как видите, у них там не то, что идиотов, а и простых дураков не было. Такой вот дом, построен он был в тридцатых одновременно с соседним институтом по авиамоторам ЦИАМ имени, впоследствии, Баранова, для его, циамовских, сотрудников.

Валера сам из рабочей семьи и при случае не забывает, когда надо, про это помянуть. Скажем, чтобы поставить на место начальство, которое всегда любит упирать на свое крестьянское происхождение. Старший его брат так и работал автослесарем. Кроме хождения на работу еще, конечно, и подкалымливал. Вот наш приятель и поделился с нами некоторой историей связей своего брата с миром кино. Будто бы у заслуженного в ту пору театрального и, что в данном случае ценно, киноартиста Яковлева Ю.В., прославленного к тому времени более всего ролями поручика Ржевского и как раз князя Льва Мышкина, потребовала ремонта «Волга». Какой-то общий знакомый порекомендовал ему Витю. Тот неделю возился, но довел машину до доступного совершенства. Валерка ему, как мог, помогал. Отогнали они заказчику машину, тот поездил, почувствовал разницу и после расплаты говорит:

— Все, ребята, ставим в гараж и едем ужинать. Вы куда хотите?

Он-то, надо быть, имел в виду «Прагу», «Пекин», на худой конец, шашлычную «Эльбрус». Но Витя, по словам его брата, еще пивные некоторые помнил, а рестораны уж никак, так что ответил в простодушии:

— В «Синичку».

Это, надо вам сказать, такая стекляшка на Авиамоторной, прямо напротив их дома. Мы тоже там иногда тусовались, потому что очень удобно: и институт недалеко, и трамвайная остановка пятидесятого номера рядом, если что, ребята погрузят, а главное, там не возбраняют, если с собой принесешь. Лишь бы закусь взял. Когда известному артисту растолковали, он и сам загорелся от перспективы встречи с народом запросто, не на официальной ноге. Зашли в «Новоарбатский», набрали там коньяка, фирменной водки, икры и прочих деликатесов. А пельмени в «Синичке» всегда есть.

Взяли такси, доехали до Новых Домов, где вот теперь станция метро, сворот налево, потом мимо рынка, Калининского райкома, ВНИИ НП, ЦИАМа. Приехали! Заходят с кульками и бутылками в стекляшку. А там, как Валера рассказывал, «как раз алканавты сидят, отдыхают, но не просто какие-нибудь темные, а еще, видать, иногда и в кино бывают». Вот они принимают, закусывают — а тут открывается дверь и заходят новые посетители. Валера, Витя и Юрий Васильич. Один мужичок смотрел-смотрел и выдохнул:

— И-ди-от!!!

Так что, Искусство, оно всегда до простых людей доходит!

Продолжение

___

*) Новая авторская редакция.

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Сергей Эйгенсон: Рассказы по жизни. Продолжение

  1. Думаю, Сергей, что для более общей обстоятельности стоит добавить еще одно соображение про западные бунты. Мы в них, по крайней мере — в нашем поколении, могли видеть положительные примеры, потому как чувствовали, что притеснения государственные — не от классовых его основ, а от самих принципов власти. И Че был не агентом Коминтерна, для нас, а бунтовщиком-практиком, прогрессором. Весной 68-го на собраниях в МГУ наши революционные собратья кричали: «Мао-Мао-Мао! Че-Че-Че! Хо-Хо-Хо!», а потом один из них исчез на пару месяцев, а потом объявился, тихий. И только в Юманите случайно увидели мы его фото рядом с его интервью — оказался наш Хасан руководителем алжирского комсомола, не слишком желанного уже ни в Алжире, ни во Франции, а потом и у нас… Кстати, книжки и даже кино про Гватемалу помню, левака-президента звали Аренас.

    1. Да, что-то в этом роде. Я, к случаю приведу рассказ моего приятеля Малика, который в ту пору перешел на вечерний факультет и работал у моего отца в институте слесарем КИП. Я этот рассказ вставил в свой текст о моем отце.
      «Работает мой приятель, осваивает технику завтрашнего дня, а параллельно стал институтским комсомольским вожаком по идеологии, неосвобожденным, конечно. А тут весна 1968-го, Парижский Май. И выступил он на комсомольском митинге с несколько неожиданным призывом создавать Интернациональные Бригады и ехать в Париж, чтобы Дело Революции не пропало от неумелых действий тамошних студентов-анархистов. Он и поныне с благодарностью поминает А.С., как тот взял микрофон и мягко «увел разговор» на бунтарский дух студентов, что присуще всегда студенчеству и, естественно, обличил все, что надо было обличить, и отвел от меня беду, что я понял очень скоро».
      «

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.