Река разбежалась по камням. И вода в ней была — как синька. И белые барашки толпились на перекатах. А они шли по скрипящей, пёстрой как ситец, гальке. Было видно, как струится, завихряясь, пространство. К вечеру показался знакомый березняк. Казалось, березы забрели в золотое озеро заката. Тёплый ветер шевелил им кудри.

Вот она, милая роща…

Леонид Изосов

Посвящается моему другу Виктору Фёдоровичу Коваленко

«И когда они вошли в лодку, ветер утих.»
Евангелие от Матфея. Гл. 14,32

«Эх, славные денёчки — без розовых идиллий —
Нам подарил далёкий, навек любимый край!
Там мы огни и воды когда-то проходили,
И разгоралась в сердце Та Божия Искра́…»
Леонид Изосов «Тундра» (песня)

1

Пятые сутки над Панскими тундрами висел туман. С неба, как из губки, сочилась вода. Комар стал лют. Комар серым облаком окутывал идущего впереди Мишку, и тянулось это облако за ним, словно хвост за кометой.

“С комарами у них было хорошо,” — иногда басил он, не переставая выгребать насекомых из-за шиворота, размазывая их в грязь на щетинистых щеках. Солидный рюкзак на его спине казался игрушечным. Человек-плечо — так уважительно называли Мишку сокурсники — соратники по волейболу и баскетболу.

Мишка был из тех, тяжёлых как танки, упрямцев, которые с нуля ставят перед собой цель, держат её под непрерывным огнём и ломятся к ней напропалую. Начитавшись в детстве Обручева и Ферсмана, он решил поступать на геологический. Конкурс туда был большой (славное времечко!), а отметки в аттестате у Мишки были не то чтобы уж. Поэтому он подналёг, можно сказать, наехал на учебники и — поступил.

Гораздо позже, вспоминая вступительные экзамены, он удивлялся, как меняются времена.

Теперь в экономические и юридические вузы молодые валом валят, хотя экономики в стране, как выяснилось, вовсе и нет, а уж насчёт борьбы с преступностью… и говорить не стоит. Правда, есть многочисленные доктора и академики этих несуществующих у нас наук… Бывает же, например — полёт мысли есть, а самой мысли — нет.

Такие приколы всегда были, есть и будут…. Вот, например, в наше Постперестроечное Время смотришь телевизор, ведущиая объявляет: «А сейчас на сцене появится светская львица такая-то!» И действительно — появляется животное….

Но только не львица, а обезьяна!

… Казалось, болото тянется во все концы Света. Кочки, длинные и тонкие, противно раскачивались под ногами; трясина, словно живая, шевелилась и вздыхала. Места посуше заросли карликовой берёзкой, которая хваталась за сапоги с цепкостью капкана.

Шли медленно, ориентируясь по компасу. “Азимут ходи́ — дома не ночуй,” — куражился Шурик. “Одна надёга — сапоги дорогу знают!”

Он вызывал Мишку на разговор: хотелось остановиться, сбросить рюкзак, покурить ядрёной махорочки и потрепаться для разнообразия. Но спина впереди равномерно двигалась в такт шагам.

Шурик был человек лёгкий и везучий. В школе он учился играючи, да и в институт поступил, как бы шутя. Когда у него спрашивали, почему он избрал геологию, он свирепо рычал: “У, ПРЫРОДА!!” Чем всех веселил. Особенно — девиц.

Хотя в этом была свой правда. Коренной горожанин, оказавшись где-нибудь на воле — в лесу, в степи или на речке — он сразу вписывался в окружающий мирок: начинал двигаться, как ловкое животное; казалось, всё ему здесь давно знакомо. “Ну, кинули щуку в реку,” — сказал как-то по этому поводу Мишка.

И друзья у Шурика были — под стать ему. Они нигде не терялись. Один из них — рыжий весельчак по прозвищу Харя — недавно после окончания сельхозинститута уехал на работу в село — ветеринаром. Через некоторое время Шурик с Мишкой дали ему телеграмму: “Как живёшь, Харя?” Телеграфистка не хотела передавать такой текст, но ребята убедили её, что Харя — это фамилия, а посылаем, мол, мужику — у которого этот Харя квартирует. Ответ пришёл незамедлительно: “Яйца сотнями зпт сметану вёдрами пью зпт сало-мясо центнерами емъ тчк читайте-завидуйте зпт ваш Харя”.

… Иногда из белёсой сырой мглы высовывались чёрные лапы чахлых ёлок. А недавно путь им пересекли два медведя. Они двигали шеями, плавно изгибая их — как в детском мультике. Нанесло тёплой псиной… зверем…. Мишка сплюнул: “Что они не моются, что ли? Не медведи, а бочки с… добром…”

Пёс Степан, который тоскливо плёлся по пятам, слабо тявкнул и вздохнул.

“Золотой собачка!” — распинался мужик-прохиндей, всучивая его ребятам в посёлке лесорубов. “Медведя держить, бляха… Да я завсегда — с мясом. Золотой, пра слово, собачка.”

Вообще-то, по мужичонке не было видно, чтоб он питался мясом. Судя по его удивительной хилости и нервно-паралитическим движениям, он и хлеба-то вдоволь не едал, предпочитая, похоже, различные горячительные жидкости.

А собачка действительно оказался золотой. Сначала его выменяли на спирт, а потом платили этой же валютой за кур, которых он рвал в течение всей недели пребывания отряда в посёлке.

Эта была мощная серая лайка с красивым мужественным лицом. “Что Джек Лондон!” — восхищался Шурик.

И вот по этому самому лицу его каждый раз колотили похищенными курами, чтобы отучить от разбоя.

Но Степан снова и снова являлся со счастливой блуждающей улыбкой и с висящими на усах перьями.

А следом за ним ломились очередные клокочущие хозяева бедных птичек с требованием немедленной сатисфакции. Известное дело — какой.

В результате один из них ушёл домой, как он выразился, на броющем полёте, и снёс перила у родимого крыльца. О чём красноречиво свидетельствовали его надбровные дуги и нос.

Когда Степана разлучили с курами, он разочаровался в жизни. Как сейчас говорят, впал в депрессию. Тоскуя, собачка при любом удобном случае падал, где попало, как тряпка, или, по-крокодильи скалясь, ловил мух, хлопая пастью. А то — навострял уши и дожидался момента для набега на пищу. Однажды он выкушал — прямо с пузырями — кастрюлю огненного супчика.

… Порой ребята останавливались и набрасывались на голубику, зачёрпывая её ладонями, как совками. Вприкуску ели слабо размоченные сухари.

Степан брезгливо кривился.

Пятые сутки они не могли вылезти из этой долины. Из-за плотного тумана — и свалились в чужую речную систему. Оставалось немного сухарей и сахара. Жажда им, естественно не грозила. Ночевали всегда с костром. Положение было не то, чтобы трагическое, но просто нудное.

Места эти — безлюдные. Рельеф — размазанный.

Но студенты были настырные ребята и самочувствие у них, скажем, лишь слегка упало. А вот Степан совсем увял. Видать, сухари его доканали. Не в коня — корм.

Окружающий Мир был похож на мутную фотографию.

2

К пятому вечеру вышли на небольшую возвышенность. Лесистый такой холмик.

Решили здесь заночевать. Расфуговали костёр, стали рубить еловый лапник на подстилку… “Шура, ты пока здесь то да сё, я пройдусь немного. Осмотрюсь. Вроде, на западе что-то темнеет — как бы, не хребет.” — Мишка закинул карабин на плечо. Там, куда он показывал, действительно чувствовалась какая-то масса. И ветерок оттуда, вроде бы, тянул.

Мишка привычно зашагал, ощущая необычную лёгкость на спине. Через минуту он уже был один, в центре слабо светящегося серого шара. Было тихо и сыро, как в погребе. Будто даже пахло картошкой….

… Вспомнилось детство. Коптилка в комнате с тёмными углами. Бабушка ставит на стол — выскобленный и медово-жёлтый — горячий чугунок, открывает крышку….

Мишка с Шуриком были из одного российского городка. После сражений Второй Мировой от него осталась только пыль кирпичная, да некоторые жители. В том числе, и они — синие от голодухи, оглушённые артобстрелами и бомбёжками, пацанчики. Их детство прошло в диком бурьяне, среди мусора войны.

Город постепенно — на их глазах — отстроили. Восстановили. На местах боёв, прямо на костях — и наших и ихних — выросли новые жилища. Забурлила жизнь. Родившиеся здесь новые дети уже не знали, на каком фундаменте стоят их дома, а взрослые вспоминать не хотели…

… В Пути, особенно неведомом, на великих колдобинах Земли, на неожиданных поворотах, остро и больно вспоминается…. Одолевают идеищи… Эврика!

… Мишка отошёл уже порядочно, когда ногами ощутил пологий подъём. Он приободрился. ускорил шаг… вдруг споткнулся… потерял равновесие…

И — очутился по пояс в ледяной грязи…

Это было одно из тех самых болотных окон, о коварности которых не раз напоминал им начальник отряда — опытный полевик.

Мишка попытался дотянуться до ближайшей кочки, но пальцы со скрипом срывались с мокрой травы. Он с досадой вытер лицо. Холод поднимался к груди. “Неужели — хана?” — подумалось удивлённо.

Чувство досады и удивления — вот что всегда охватывает в подобных ситуациях. Вроде бы, всё было нормально, у тебя были какие-то заботы, дела… И вот….

Из болота поднимались пузыри и, щёлкая, лопались.

Грязь дышала.

… Мишка тряхнул головой, тужась, потащил карабин со спины, торопливо очистил затвор.

Выстрел бухнул глухо и немощно. Как под водой.

Мишка выпустил всю обойму в небо. Как в копеечку. Ему показалось, что от всех этих телодвижений он ещё глубже осел в топь. Но правой ногой почувствовал что-то твёрдое.

Правая нога, вроде, не вязла.

“Может… а может, выступ дна… И болото мелкое… Лишь бы ногу не свело судорогой… Да, с болотами у них было хорошо…”

Оставалось ждать

… А Шурик в это время закончил приготовление ужина и, присев у огонька, свернул здоровенную, как сигару, самокрутку. Начинало сереть, что здесь обозначало приход ночи. Он покуривал, упершись глазами в красную бездну, и вспоминал всякие чудеса, имевшие место в его “кипучей жизнерадостной Жизне”, как выразилась в письме к нему одна его деревенская подруга.

И вдруг где-то в густеющей сиреневой мгле слабо треснули выстрелы, что ли…

Но они пролетели мимо ушей мечтателя, не достигли парящей в небесах Души.

Шурик продолжал свои увлекательные экскурсы в прошлое, всё больше втягиваясь в эту вечную, как Мир, игру….

… Из полусонного состояния его вывел Степан — ни с того ни с сего оживившийся, поскуливающий…. Он дёргал Шурика за штанину, толкал в спину крепким носом.

“Уйди, змей! Что это тебя разбирает?” — отмахнулся от него Шурик.

И вдруг в его мозгу снова, на этот раз ясно, треснули те выстрелы вдалеке.

“Ёлки точёные! Да ведь это Мишка!” — заорал Шурик на все окрестные тундры, выдернул из лесины топор, сунулся в палатку, схватил ружьё, хапнул горсть патронов и рванул по мишкиному следу, который легко читался на влажном оленьем мху в светящемся полумраке белой ночи.

Рядом где-то прерывисто сопел Степан.

В одном месте Шурик потерял, было, след и приостановился.

И тут руководство взял на себя собачка. Он, как бы даже оттолкнул Шурика, деловито обнюхал небо, камни, кочки… Помотался туда-сюда и, наконец, выставив по-волчьи морду, попёр вперёд, как на колёсах.

3

… Первым появился Степан. Он величественно, что твой гусак, возник из кочек, медленно огляделся и радостно запрыгал вокруг окна, приседая на передние лапы. Потом успокоился и заскулил, склоняя голову то на один, то на другой бок…

Запыхавшийся Шурик сноровисто срубил жердину и Мишка, напрягаясь от кончиков пальцев ног до макушки, завозился в болотине. Грязь сопела, чмокала… Отпускала, как бы с сожалением….

Когда он с трудом выполз на твёрдое место, Шурик скорчился от смеха: “Ты… Ты… Не обижайся, Миха… Посмотрел бы на себя… Ну… Что — паук…”

Мишка невольно улыбнулся сквозь дрожь: “Т-ы б-ы ка-костёр… Ко — ко-мик-лю-любитель…”

“Щас, Миха — секунду!”

Мишка по-быстрому скинул робу, которая была — как из асфальта.

“Чистый Адам! Давай — к огоньку. Коптись пока”.

Комары, конечно, сразу же облепили всё тело.

“Это всё равно, что спиртом растереть,” — мечтательно промурлыкал Шурик.

“Л-лучше — бэ-бутылкой, а сэ-спирт…”

Шурик добыл из рюкзака фляжку и легко помотал ею около уха. “На! Кончай… счастливчик…”

Теперь огонь жиганул Мишку изнутри. “Ну, теперь можно жить дальше. Я вся горю — не пойму отчего! И снова всё стало вокруг голубым и зелёным!”

Степан дивился на голого оживлённого Мишку, крутил головой, ворчал. Наверное, не узнавал.

А, может, осуждал.

Красный цветок Костра раскачивался в тумане.

Начинался ветер.

… Ночью ветер разошёлся, свежо шумел в кронах сосен и трепал старенькую палатку, надувал в неё холод.

Но вся троица спала крепко.

Они согревали друг друга.

… Наутро прояснилось. Над тундрой поднимался розовый пар. Впереди чётко обозначился голый сиреневый хребет. Воздух был чист и холоден, как ручьевая вода.

А Солнце плясало на горизонте. А невдалеке булькала речка. Как оказалось — рыбная.

Мир лучился.

“У-у! Пры-ро-да!” — вопил Шурик, приплясывая на сыром песке босиком.

“Да, с Природой у них было хорошо.”

На радостях Степан упёр из кипящего котелка самого крупного хариуса и с лютым треском, чавканьем и душевными стонами заглотил его в кустах.

Но собачке не сделали, как раньше, внушения. Шурик только заметил наставительно: “Нехорошо, ой, как нехорошо, Степан Африкандыч!”

Степан, обескураженный приторной вежливостью, не нашёлся что ответить.

… После завтрака нашли высокую сосну и залезли на неё — сориентироваться.

Наверху было сладко дышать от простора…. Остро пахло хвоёй… А макушка сосны раскачивалась, как мачта на летящем паруснике. Пальцы слипались от смолы, словно от мёда.

Оставшись внизу один, Степан обомлел. Пусто. Тихо. Зябко. “Господи,” — наверное, пожаловался он своему собачьему Богу. “Я же — один на всём Свете!”

Он суетливо заметался, а потом сел у ствола и завыл…. Может, он подумал, что ребята ушли Туда — к Верхним Людям — и бросили его.

Шурик со смеху чуть не сверзился с сосны.

… С этого дерева они увидели, что впереди по ходу возвышались знакомые — исползанные ими — горы, текли знакомые речки и ручьи, лежали знакомые озёра.

И они пошли знакомым путём. На чистом белом ягеле оставались строчки следов — двух человек и собаки.

Эх, и погодка тогда стояла!

Всё звенело. Река разбежалась по камням. И вода в ней была — как синька. И белые барашки толпились на перекатах.

А они шли по скрипящей, пёстрой как ситец, гальке.

Было видно, как струится, завихряясь, пространство.

К вечеру показался знакомый березняк. Казалось, березы забрели в золотое озеро заката. Тёплый ветер шевелил им кудри.

“Вот она, милая роща,” — вдруг, не сговариваясь, запели студенты.

Степан позади насмешливо хмыкнул.

За горой была база.