Эдуард Бормашенко, Анатолий Добрович: Памяти Михаила Юдсона

Loading

Он был литератором, ибо беззаветно любил литеры, буквы (какая страшная, темная сила прячется в языке: какой именно завет отменяет «беззаветность»?). И только русские, кириллицу. Часто повторял вслед за Довлатовым: какое счастье, что мне ведома кириллица. В кириллице и прожил жизнь.

בס״ד

Памяти Миши Юдсона

Эдуард Бормашенко

Михаил Юдсон

«И некого послушать, и некому попеть»
А. Городницкий

Ушел Миша Юдсон. Последние десять лет у меня не было друга ближе Миши. Хотя мы почти ни в чем не сходились. Я обожаю мысль, знание, философию, математику, физику; Мишу все это совершенно не интересовало. Я — правоверный еврей, Мишуня был органично равнодушен к религии. Но Миша был подлинным евреем, а я остаюсь надуманным, головным. Ибо любил в своей жизни Мишуня только Слово. Им и жил. И только им. Он был литератором, ибо беззаветно любил литеры, буквы (какая страшная, темная сила прячется в языке: какой именно завет отменяет «беззаветность»?). И только русские, кириллицу. Часто повторял вслед за Довлатовым: какое счастье, что мне ведома кириллица. В кириллице и прожил жизнь.

Что же нас роднило? Скорее всего книги. Мы любили одно и то же: письма Чехова, Трифонова, Стругацких (письма Чехова ставили необычайно высоко). Но, не только. Миша обладал даром органического беззлобия, радушия. Он входил в дом, и становилось светлее. Этому не научишь. Это Дар Небес, и Мишуня был им наделен сверх меры. Я ждал его приездов в Ариэль, как душевного лекарства. Он разговаривал, а не вещал, не проповедовал, не искал корысти. А чем дольше живешь, тем меньше собеседников. Это жизнь, и смириться с ней трудно.

Миша умер от рака, профессиональной болезни эмигрантов, точнее апатридов. Не всякий сменивший страну проживания — эмигрант. Не всех убивает невостребованность, равнодушие, пошлость эмигрантской жизни. Эмигрантская жизнь — духовно нищая, а «в нищей стране никто вам вслед не смотрит с любовью» (И. Бродский). Здесь каждый за себя, и выживает только тот, у кого крепкие, острые локти. У Миши острых локтей не было. Любовь к друзьям и Слову была, а локтей не было. А русское слово в Израиле умирает. Журналы и газеты закрываются. Наши дети говорят на суржике, а внуки и вообще не знают по-русски ни слова. А вне русской литературы жизни для Миши не было. Задавленный эмигрантской жизнью, скончавшийся от рака в 53 года, Ходасевич, мечтал об эмигрантской нации, хранящей и творящей русскую литературную традицию, «ибо литературе не просуществовать ни в богадельне, ни в яслях для покинутых младенцев» (В. Ф. Ходасевич). Творить русскую литературу в эмиграции можно, жить получается не у всех.

Эд. Бормашенко

Умер Миша Юдсон

Анатолий Добрович

Михаил Юдсон всегда был Мишей, на «ты» с окружающими. Вызывал ассоциации с юношей, у которого все впереди, но и тягостное чувство от понимания, что впереди ничего нет. Будущего, будущности он себе строить не умел и не любил, а любил в Израиле русскую словесность и в ней свою еврейскую словесную игру — игру, неудалимую из речевой культуры уже потому, что ей нет подобий, вся она — из одной головы излучённая, с одного единственного языка снятая. Переводя на язык пластики, это был мим с трагической гримасой при клоунаде. Как о явлении литературы о нем немало говорили и, нет сомнения, еще заговорят.

Я, немного знавший его, оплакивая его уход, спешу поделиться сугубо личными впечатлениями о человеке. Фокус не в том, что он был беден и неустроен, а в том, что жизнеустроение имело для него третьестепенную важность: первостепенной была задача самовыражения (из таких вербуются дервиши и скоморохи). С его категорическим неприятием советского строя он после репатриации так и не усвоил правил деловой инициативы и накопительства, по которым живёт среднестатистический человек на Западе. Со столь обостренной реакцией на русский антисемитизм для него было естественным перебраться в Израиль, но средой обитания для него оставалась воспринятая с колыбели речевая среда, и к окружающему словесному потоку на иврите он внутренне не присоединился. Никогда не забуду его признание в том, как воспринимается им израильское имя «Ципи Ливни» (известная дама-политик): ему мерещился «цыплёнок под дождём» (в самом деле: разве это не «цыпа под ливнем»?).

По слухам, в последнее десятилетие его звали вернуться жить в Москву, но она стала чужой для одаренного человека, не умеющего извлекать корысть из своего творчества. Я представляю себе Мишу, переходящего в России на «ты» с кем угодно (хоть с Самым Главным), но не могу представить себе, чтобы Миша находился среди литературной братии, сговаривающейся о том, кого печатать, кого бранить, кого выдвигать на литературные премии, а кого топить.

«Не знаю, решена ль загадка зги загробной», говорил Б. Пастернак (а уж мы тем более не знаем); для меня вопрос вот в чем: был ли хоть иногда счастлив Миша в его нелегкой жизни? Уверен, что был: он по-юношески радовался и доброму слову, и женской ласке, и жаркой беседе, и неприхотливо вкусной еде, и полной чарке. У него была его проза, прыгая на которой, как на батуте, он достигал порой гоголевской планки. Ух, как веселился, думаю! И еще — располагал ценностью, многим из нас недоступной: внутренней свободой, позволявшей отрываться от притяжения мелочей бытия, которые будто бы составляют его суть. Перефразируя известную фразу: все мы неповторимы, но некоторые более неповторимы, чем другие. Хочется, чтобы кто-то, знавший его ближе, воспроизвел в воспоминаниях образ этого редкостного человека.

Спасибо, Миша, что был среди нас!

Анатолий Добрович

Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Эдуард Бормашенко, Анатолий Добрович: Памяти Михаила Юдсона

Добавить комментарий для Л. Беренсон Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.