Лазарь Фрейдгейм: Этюд о добром человеке

Loading

Он рано ушёл от нас. Многое не сказано, не додумано, не написано. Впрочем, для близких людей уход всегда преждевременен, без всякой оглядки на возраст. Может быть, можно рассуждать о воссоединении душ, но для меня это остается ничего не компенсирующей иллюзией.

Этюд о добром человеке

К 90-летию Владимира Ильича Зака

Лазарь Фрейдгейм

Владимир Ильич Зак

Who is who?

Для первого знакомства попытаюсь дать справку о Владимире Ильиче Заке, которому посвящено это эссе.

Зак Владимир Ильич родился 13 декабря 1929 года в Москве. В 1947 окончил Музыкальное училище при Московской Государственной консерватории им. П.И. Чайковского по классу композиции Е.О. Месснера, в 1952 — с отличием теоретико-композиторский факультет Московской консерватории по классу В.А. Цуккермана.

С 1953 по 1970 годы преподавал музыкально-теоретические предметы в Музыкальной школе им. В.В. Стасова.

Владимир Ильич Зак — доктор искусствоведения (1989). Он автор нескольких книг и около 300 статей о классической и современной музыке. Научные труды В. Зака (ВЗ) публиковались в России, США, Англии, Германии, Израиле, Франции, Италии, Швеции, Австралии и многих других странах. Ему принадлежат книги: «Андрей Бабаев» (1968), «Матвей Блантер» (1971), «О мелодике массовой песни» (1979), «О закономерностях песенной мелодики» (1990), «Шостакович и Евреи?» (1997, 2013).

В 1982 году ВЗ стал лауреатом первого Всесоюзного музыковедческого конкурса им. Б.В. Асафьева. Он был удостоен первой премии за работы по мелодике советской песни. Профессионалы сочли, что его работа по линии скрытого лада (ЛСЛ) явилась наибольшим достижением в музыковедении после работ Б. Асафьева.

С 1967 г. ВЗ был заместителем председателя секции критики и музыкознания — Московской организации Союза композиторов РСФСР, с 1986 г. — возглавлял комиссию музыковедения и музыкальной критики Союза композиторов СССР.

С 1991 года Владимир Зак жил и работал в Нью-Йорке (США). С 1993 года он был консультантом The International Émigré Association of Arts and Sciences (IEAAS) и членом правления Russian American Cultural Heritage Center (RACHC).

В. И. Зак — автор музыки к ряду спектаклей и телевизионных постановок (режиссёры Наталия Сац, Андрей Муат, Леонид Калиновский). Он был блистательным мастером музыкальных портретов и дружеских шаржей, был уникальным рассказчиком, одинаково хорошо принимаемым профессиональной аудиторией и массовым слушателем. Последним из композиторских опытов ВЗ в Америке можно считать его пьесу, посвящённую памяти Д.Д. Шостаковичa, исполненную в Bruno Walter Auditorium (Lincoln Center) квинтетом инструменталистов из Manhattan school of Music, Lucy Moses School, Julliard School 28 октября 2006 года.

Скончался Владимир Ильич Зак 12 лет тому назад 13 августа 2007 года в Нью-Йорке. Но для всех, кто знал ВЗ (Володю Зака), он с нами, и мы отмечаем в своей памяти его 90-летие — незабываемого, редкого человека. В 2010 г. вышла книга статей и воспоминаний «Владимир Зак. Человек и Музыкант».

Субъективные заметки

В выпусках «Семь искусств» и «Заметки» в былые годы неоднократно появлялись материалы о Владимире Заке, выдающемся музыковеде, классическом исследователе мелодики советской песни. Практически все публикации о В. Заке написаны музыкантами с креном в музыковедение. В общественной значимости, конечно, преобладает вклад ВЗ в теоретические вопросы музыковедения. Но за этим представлением стоит особая личность, живущая в памяти людей. Просто добрый, доброжелательный человек, взгляд которого на других людей предполагал всегда презумпцию хорошести, той самой доброты, которой бескрайне был наделён герой моего рассказа.

В этих заметках мне хотелось сконцентрировать внимание на обычных, не профессиональных, чертах этого человека. Тем более, что нынешние дни — это дата 90-летия ВЗ. Я могу позволить себе такой акцент, потому что в течении многих лет мне довелось знать ВЗ и в домашней обстановке, а также в общении с его друзьями.

Воспоминания? Конечно! Но это не только воспоминания. Это эссе без энциклопедических потуг о звёздочкой меченном талантливом и хорошем человека. Этакая акварельная зарисовка. У тех, кому довелось знать ВЗ или хотя бы встречаться в ним, это имя не стираемо из памяти. Известность и уникальная яркость никогда не мешала простоте его общения. Собственно об этом в основном и идёт речь ниже. Это не реверанс, это этюд о добром человеке, в котором в большой степени воплотился известный принцип-цель: «В человеке должно быть всё прекрасно…»

Человек общения

В современных технических системах зачастую предусмотрены реакции на присутствие: компьютер оживает при прикосновении к мышке, свет в помещении зажигается при движении человека. В ВЗ яркий огонёк общения загорался при встрече. Большие или маленькие компании, разговор на ходу или за банкетным столом — во всех ситуациях облик ВЗ преображался, искрился взгляд, слова звучали яркостью интонаций.

Эта расположенность и восторженность восприятия окружающих людей всегда была столь афишна, что многие воспринимали это как сцену, игру, интермедию. Как человек, многие годы общавшийся с Володей (пардон, Вовкой) очень близко, могу сказать, что это было его искреннее восприятие. Возможно, в некоторой непривычной чрезмерности проявлялась отчасти экзальтированность натуры. Ну, уж так его наделила природа…

Язык повседневного общения ВЗ был неотделим от дифирамбов. Но в его восторжественногласии всегда действовал высокий порог достоинства. Комплименты были ранжированы собственными искренними оценками — без преклонения перед именами, должностями, сиюминутной выгодой. В этом плане показательно, что ни одна из высказанных им оценок в смутное время советской политизации не претерпела изменений за многие десятилетия. Ни в одной публикации ВЗ нет оценок, за которые было бы стыдно или хотя бы неудобно в изменившееся время. Сиюминутность мало влияла на оценки критика.

Парадоксы должности

Есть нечто парадоксальное в том, что именно ВЗ руководил секцией критики в Союзе композиторов. Музыкальный критик… Критик… Здесь что-то от недовольства, замечаний, сомнений.

Есть что-то противоречивое в распространении таких понятий на Владимира Зака. К Заку всё это трудно приложить. За все годы в грозно звучащем отделении Союза композиторов — Секции критики — он, как представляется, не написал ни одной зубодробительной заметки.

Добрый критик, доброжелательный критик. Добрый человек!

Только хорошее — не от доброго отношения, а потому, что его душа старалась говорить о хорошем, об удачах товарищей. О слабых вещах, недостаточно профессиональных, он избегал писать. Мне довелось быть свидетелем очень занимательной сцены в квартире Володи на Садово-Триумфальной улице. К нему зашел в гости очень симпатичный человек, его приятель с консерваторских лет и очень успешный композитор. Он показывал последние свои произведения и надеялся, что дожмёт критика на рецензию в профессиональной печати. Но…

— Ты что не понял, что он хотел подтолкнуть тебя на рецензию? — спросил я после ухода гостя. В ответ Володя усмехнулся. — Да, да, да, — постукивал со сосредоточенным видом хозяин квартиры пальцем по роялю. — Нет, не могу я написать то и так, как он надеется…

Доброта. Но не было необоснованных похвал. Я не знаю ни одного случая, когда бы Володя писал о музыке, которая ему не нравилась. Он всегда писал хорошее и только о хорошем.

Рассказы на раз — здесь и сейчас

Владимир Зак — только ли созвучия нот в его власти? Звучащая словесная ткань входила точно также в его творчество. Она была также музыкальна, и также многогранна и полифонична.

Можно было бы попытаться составить список ярких устных рассказов, подобно списку музыковедческих работ. Это был бы тоже немалый список. При этом каждый, знающий ВЗ, мог бы дополнить этот список. По сути, там мог оказаться любой жизненный сюжет, обусловленный милым совмещением настроения и обстоятельств при наличии слушателей. Рассказ не замедлил бы родиться. Каждый такой устный рассказ оказывался украшенным обертонами обстановки.

Устные рассказы — классический Ираклий Андронников или современная Клара Новикова — вмещают содержание плюс мастерство чтеца, артиста. А почему не Эммануил Каминка или Дмитрий Журавлев, которые, читая со сцены, совсем не претендовали на признание их «устными рассказчиками»? Чтец Журавлев, захватывающе владевший аудиторией, и Андронников с точки зрения сценического воплощения — это абсолютное совпадение. Восприятие профессиональных замечательных чтецов и их амплуа никак не изменились бы, если бы они читали свои собственные тексты. Каждое выступление представляло слушателям канонический текст.

Зак был ярким творцом словесных композиций. Всегда — свежесть авторской вариации, как неповторимость джазового пассажа: саксофон так звучит сейчас и только сейчас. Что-то родилось сейчас и только сейчас. В следующий раз на эту тему родится новая фантазия. Артист и автор — все мгновенно и неповторимо. Нельзя дважды войти в одну и ту же воду. Нельзя дважды услышать один и тот же рассказ на одну и ту же тему. В каждой теме есть своя постоянная доминанта, свой «Карфаген должен быть разрушен». Но это может носить даже не смысловую нагрузку, а образ, особенность мимики, особенность интонации или какая-либо речевая особенность экспонируемых героев. Перевоплощение героя в своего и подобно реальному разговору, всегда неповторимому, сотворчество от лица героя: его интонации, манеры, облик, особенности речи. «Я не помню, когда я так говорил», — неоднократно можно было услышать реакцию портретируемых на рассказы от их лица. Человек сам убежден, что звучат его слова!

Эти устные рассказы могли держать в напряжении аудиторию любой величины (рассказчик гениально всегда чувствовал временные пределы эффекта). При этом после окончания заливающийся слезами радости слушатель мог, подобно пересказу анекдота, уложить сюжет в несколько слов.

Когда говорят об особом взаимовлиянии, об особой связи людей, за неимением проверенных аналогий, это называют «химией», взаимодействием скрытых от глаз и понимания факторов. Вот такая «химия» возникала мгновенно между не отдельными людьми, а целой аудиторией и рассказчиком. Знакомые, незнакомые, попутчики в поезде, окружение на пляже, сослуживцы… Ох, уж этот Зак! Магия…

Нечто непередаваемое возникало между замечательным рассказчиком и слушателями-участниками. В этой сказачно-сюжетной связи можно упомянуть также покоряющее действие рассказов Володи даже на маленьких детей, которые зачарованные, с открытыми ртами не могли отойти от рассказчика. Легенды о пестром флейтисте, волшебной дудочке, песни Лорелеи… Здесь же без всякой мистики — конкретная добрая реальность. Эмоциональная насыщенность, ум, голос, обаяние рассказчика — устоять невозможно.

Мне такое мастерство представляется рафинированным артистизмом: человек–театр. Я уже не говорю о неоднократных прилюдно демонстрируемых телефонных разговорах в Союзе композиторов от имени Хренникова или Мурадели. У самих героев таких разговоров потом не возникало подозрений в розыгрыше.

Прокрустово ложе

В этих фрагментарных заметках хочу отметить один из самых важных спектаклей, сыгранных Володей. Думаю, что при таком вступлении даже близкие люди могут не сразу догадаться, что речь идет о защите им докторской диссертации. Такое академическое действо уникальность Володи превратила в яркое представление.

Он стоял на трибуне или около нее с листами бумаги в руках. Володя и написанный текст — нонсенс. Когда-то бесподобный Михаил Астангов всегда выходил на сцену литературных вечеров с небольшой (абсолютно пустой) книжкой. Диссертант держал эти листы для самоограничения, для напоминания о серьезности обстановки, как вериги, как ручные и ножные кандалы: это не место для импровизаций, погаси глаза, усмири мимику, защити руки от привычной жестикуляции.

Яркость заковской манеры подачи материала всегда была воздушной, приподнимающей над землей. Шарик, заполненный гелием, взлетает под потолок. Здесь статус события требовал жесткой привязки шарика из-за серьезности формы. Это бесконечное время неволи от начала выступления и до начала вопросов… Доклад звучал цельно и серьезно, иногда прерываемый подходами к роялю и демонстрацией необходимых музыкальных примеров. В дань диссертационным канонам доклад ВЗ отменно строг, сознательно официзирован. Но вот, я бы сказал в духе его каламбуров, доклад зак-кончен. После минутной растерянности автора, как бы его самооценке выполненного, начались вопросы.

Жизнь проникла в зал. Бумажки остались на крышке рояля. Володя у рояля. Линия скрытого лада в примерах и сравнениях. Простых, воспринимаемых непрофессиональным ухом, в более тонких — для основной аудитории «гурманов». Аплодисменты. Аплодисменты по ходу диссертационного выступления! Часто ли такое бывает? Для меня это был первый и единственный раз. В ответ на вопросы — еще иллюстрации, сравнение южноамериканских и советских песен. Оживление, возгласы, а порой и смех от обезоруживающих параллелей.

Сидя за роялем, диссертант показывает, что зачастую народные варианты профессиональных песен мигрируют в линию скрытого лада. (Возможно, я не кристально точен в упоминании музыкальных деталей. Причина предельно проста: полное отсутствие музыкальной подготовки и даже слуха. Володя, как всегда джентельменски, успокаивающе говорил: у тебя внутренний слух).

Вся палитра эмоций слушателей — когда, где, по какому случаю?! Скромное упоминание о перспективе работ с примерами линии скрытого лада в классических произведениях композиторов ХХ века и предшествовавших времен. Как солнце сквозь облака, проявляется азарт Зака, обращенный к залу. Но к концу очередного ответа рука, отрывающаяся от клавиш, обретает листы-маску, и отражение этой маски преобразует лицо, обращенное к улыбающимся членам учёного совета.

Подумайте, много ли спектаклей тридцатилетней давности всплывают перед глазами? А серьезная докторская защита помнится совсем не в традиционных для защиты диссертации красках.

Слушая музыку

Природа наделила ВЗ ярким букетом профессиональных достоинств. Это создало предпосылку профессионального значения, профессиональной известности. Благодатная лучшая часть его мира — это профессия, это музыка. Он поразительно вслушивался в произведения. Мне вспоминается восторг Володи концертами уже очень немолодого Владимира Горовица. Буквально задыхаясь желанием как можно точней передать впечатление, он сказал, что, пожалуй, впервые в такой степени почувствовал, что фортепьяно это не только форте, но и пьяно.

Кому доводилось слышать и видеть записи концерта В. Горовица, тот несомненно запомнил овации зала после окончания концерта, когда камера несколько раз переключается с лица Майи Плисецкой на восторженную фигуру ликующего Владимира Зака.

В связи с этой записью вспомнился еще один, по-моему, удивительный пример запоминаемости Володи. Моя знакомая (дело происходило несколько лет тому назад в Лос-Анджелесе), видевшая Володю всего два-три раза более пятидесяти лет тому назад, звонит и спрашивает, Зак ли аплодирует Горовицу после концерта в Москве? Это оказывается столь впечатляюще для приятельницы, что она тотчас привозит мне запись, и я убеждаюсь: да неповторимый в своих эмоциях Володя. Такому воздействию (а на женщин особенно) можно только поразиться. Представьте: сколько утекло воды, сколько нового прошло через голову молодой девушки, как изменился за это время Володя…

Дайте оперу ребёнку — всё с полной отдачей

К одному из заметных юбилеев Натальи Ильиничны Сац, проявлявшей трогательное внимание к Володе, ВЗ решил написать приветствие-поздравление, впоследствии опубликованное в журнале «Советская музыка».

День за днем Володя как бы ухаживал за текстом и мелодией песни-поздравления. Мелкими-мелкими шажками совершенствовалось приветствие, пока оно не достигло устраивающего автора уровня. Мне не дано судить о гармоническом изыске этой вещи, но смысловые и эмоциональные оттенки сформулированы очень ярко.

Прошло пол века, а во мне звучит с Володиной интонацией призыв «Дайте оперу ребенку! Дайте!» При этом видится совсем не Володя у инструмента, а гордая осанка Натальи Ильиничны с ее движением per aspera ad astra (сквозь тернии к звездам).

Мне представляется, что в этом творческом эпизоде проявился симбиоз множества черт ВЗ: от поклонения энтузиастам избранного дела и мастерства рассказчика, до композиторской выразительности и сердечности.

В своей работе — композиторской, критической или над фрагментами капустников — он предельно сосредоточенно оттачивал каждый штрих, неустанно работал над каждой деталью, мелочью, добиваясь предельного совершенства. Как ювелир оценивает качество золота то с помощью реактивов, то «на зуб», так Володя при работе над каждой фразой литературных работ или каждым нотным пассажем то проговаривал, то пропевал едва слышно, то пел в полный голос.

Ему не нужен был напечатанный текст ни в каком случае. При официальных докладах и выступлениях, — потому что каждая фраза и интонация была многократно проиграна при написании и подготовке; при живом общении в рамках «устных рассказов» — в силу сиюминутного сотворчества со слушающей аудиторией. Текст каждый раз трансформировался в связи с составом аудитории и ее реакциями на рассказываемое. Новые нюансы рождались, что-то исчезало…

Особая тщательность, доскональность проявилась при подготовке телевизионных передач в давнее время прямого эфира. Часовые передачи, каждое движение видят миллионы зрителей, каждый оттенок звука слышат в тот же момент все. Меняются только ракурсы у операторов, у ведущего нет возможности ничего изменить или исправить.

Мне вспоминается Володя дома в небольшой комнате за пианино, повторяющим раз за разом начальные фразы своей предстоявшей передачи об Андрее Бабаеве. Неудержимый темперамент лектора-рассказчика и, как традиционно говорят в терминологии Станиславского, предложенные обстоятельства: прикованный к креслу, как кандалами, проводами микрофонов, свет софитов, движущиеся операторы… И задача создания у зрителя восприятия непосредственного соучастия в действии. Ведущий как бы поднимается по лестнице телецентра и слышит мелодию общепризнанного шлягера (тогда так не квалифицировали) тех лет — песни композитора Бабаева «Любимые глаза»:

Воды арыка бегут, как живые,
Переливаясь, в журчаньи звеня.
Возле арыка я помню, впервые
Глянули эти глаза на меня.

Раз за разом, сидя у инструмента, Володя повторяет слова, интонирует мелодию, добиваясь только ему слышимого соответствия движения по лестнице и восприятия песни. И удается двигаться при абсолютном покое…
Зак и евреи

В разных концах цивилизованного мира многие десятилетия возникает вопрос о жизненности идиша и, соответственно, традиций евреев европейской диаспоры. Семья Володи была ярким примером твердости национальных традиций. Все дети свободно владели так называемым жаргоном и во взрослом возрасте затруднялись сказать, на каком языке первоначально научились писать и читать — на русском или на идиш. В консерваторию ВЗ поступал, представив фантазию на еврейские темы.

Большая часть советских лет не были лучшими годами для поддержания национальных традиций, даже в их нерелигиозном варианте. С некоторой опаской на всех семейных вечерах с первой до последней минуты звучали еврейские песни. Первоисточником была мать Володи, Евгения Самойловна Хорошая, фамилия которой удивительно точно подходила ей. В возрасте за 60 она вдруг запела народную песню, мотив которой не был никому известен, вспомнила вдруг.

Запас еврейских песен был бесконечным. Специальность и сфера знакомств позволяли Володе расширять этот круг. Легально и полулегально существовавшие сборники еврейских песен разных лет были на его столе. Как-то ВЗ во время получасовой поездки с дачи на электричке вспоминал еврейские песни семейного репертуара. Доехали до Москвы, когда список перевалил за сто названий.

Каждую семейную встречу (не без наивности) Володя начинал с того, что плотно закрывал все окна и форточки, клал подушку на телефон, чтобы максимально изолироваться от внешнего мира. Если вдруг ему казалось, что звучание песен превышает допустимый уровень, Володя останавливал всех традиционным призывом: «Как на маёвке». Но в какой-то момент Володя широко открывал большую форточку и, поддерживаемый всеми, как в микрофон, во весь голос бравурно пел на идиш известную здравицу Сталину и советской конституции. (Слова: И. Фефер. Музыка: народная, обр. Л. Розенберга):

Ломир тринкн а лехаим, ай-яй-яй-яй,
Фар дем лебн, фар дем найер, ай-яй-яй-яй.
Фар д’р Октябр революцие, ай-яй-яй-яй,
Ун фар Сталин’c конституцие, ай-яй-яй-яй.

Что примерно соответствовало:
Давайте выпьем заздравную
За жизнь, за новую.
За Октябрьскую революцию,
И за Сталинскую конституцию.

В узком кругу и дома

Возможно, подзаголовок звучит не точно. Это не вглядывание в замочную скважину, не подключение к жучку или тайному микрофону. Это поведение не на публику, сам по себе, в домашней непринуждённой обстановке.

Володя всегда был в центре внимания, традиционный тамада в застольях. О еде он мог полностью забыть. «Что ты ел?» — спрашивает его хозяйка, ставя перед ним чужую тарелку с остатками еды. Володя, рассеянно взглянув в тарелку, начинает яркое восхваление вкусности не съеденной еды и дара мастерства хозяйки. Это звучало так естественно, что создавалось ощущение, что он мысленно снял пробу и насытился этими бренными плодами неинтересной для него составляющей жизни. Раздавался веселый смех сотрапезников, которые видели подмену тарелки, но глаза Вовки выражали неподдельную уверенность, что все это съел он.

До некоторой степени, как говорят «не от мира сего». В реальной жизни такое свойство порой обременительно для окружения. Но у Володи оно проявлялось преимущественно в полном пренебрежении к житейским потребностям. Я бы сказал, что самая разительная его черта это безбытность (так написал как-то Корней Чуковский об Осипе Мандельштаме). Он мог неограниченное время существовать в «порхающем» состоянии, с горящими глазами, неожиданно произносимыми фразами и импульсивными движениями в сторону телефона, пианино или разбросанных на столе бумаг. На какие-то мгновения он удивленно касался земли, радостно приветствовал всех окружающих и отправлялся в дальнейшее существование в поле своей умственной работы. «Специфика специальности», — озабоченно говорил он.

Со стороны даже при многолетнем общении с Володей в узком кругу представляется, что всё в мире для него подразделялось на две группы: первая группа это то, что, слава Богу, есть в жизни и вторая группа, включающая то, что, к сожалению, есть в мире. Как ни парадоксально, но ко второй категории однозначно относились события, которые составляют большую часть жизни и что для большинства является сферой поиска основных радостей жизни. Существовала и промежуточная категория, которая в зависимости от житейских событий и настроения относилась то к первой, то ко второй группе. Я не решусь перечислить содержание этой группы.

У Володи не было принципиального отталкивания от повседневности. Она просто не проникала в обычный строй его мыслей. В домашнем быту он старался быть полезным — по своим представлениям. Дома он освоил чистку картошки, защищая пианистические руки жены. Смотреть на это священнодействие было чрезвычайно интересно. Руки орудовали с картошкой. Ритмическое прикосновение ножа к клубню, этакое дирижирование длящейся в сознании мелодией. Глаза традиционно взаимодействовали с далью. Губы то ли напевали, то ли произносили какие-то фразы. Иногда руки освобождались от ножа и картошки и начинали, выстукивая такт, помогать основному делу. Картошки оставалось мало, отходов много. Как там,»изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды». Картошка может вся перейти в «очистки», музыкальная тема не закончилась. По каким признакам он сознавал, что очищенную картошку надо положить в кастрюлю и взять следующую, мне остается непонятным. Но этот момент ощущался им как очередная победа над злом.

Он часто после концертов, спектаклей или гостей возвращался домой поздно. Тихо, крадучись, боясь побеспокоить домашних, он раздевался, заходил на кухню и что-либо хватал в рот вместо ужина, а может быть и обеда. Компанейская обстановка его зачастую так увлекала, что о еде при любом убранстве стола он забывал. Затем он шел по коридору и проходил мимо телефона, который еще со времен коммунальной квартиры висел на стенке. Рука невольно брала трубку, совершала несколько как бы дирижёрских движений и клала её на рычаг: приходило осознание позднего часа. Зато своим относительным утром, часов в 11–12, только оттолкнувшись ото сна, он хватал свою записную книжку и намертво приклеивался к телефону — на час, два, три… Без умывания, без завтрака, в одних трусах. Домашние неоднократно пытались внести коррективы в распорядок его дня; всегда безрезультатно. Деловые и полу-деловые разговоры, не ограниченные контролем времени, захватывали его. «Специфика специальности», — отмахивался от всех замечаний Вовка.

В какой-то момент к Володе, наконец, пришло не только признание узкого круга друзей, но и успех на общесоюзной арене. Его пригласили подряд на несколько телевизионных передач. Он, может быть, впервые за одноразовые выступления получил большие для него деньги. (Вероятно, сразу двух–трехмесячную зарплату в музыкальной школе). После передачи об Андрее Бабаеве, прямо из телецентра, после грима, света прожекторов и предельного напряжения, Володя пришел домой с пухлым портфелем. Он устраивается на кухне на табуретке около стола и начинает выгружать из портфеля банку черной икры, красную и белую рыбу холодного и горячего копчения, ветчину. И наконец, пол-литровая бутылка водки (белая головка)… «Хватит этой интеллигентщины, надо жить как простые люди», — безапелляционно заявил Володя.

Попытки Володи поучаствовать в домашнем хозяйстве нередко приводили к некоторым казусам. Традиционным, многократно повторенным, был номер с мороженым. По дороге домой он покупал пару пачек пломбира в четырехсотграммовых, кажется, картонных коробках и в портфеле приносил их домой. Через день-другой ВЗ доставал бумаги из портфеля, «промороженные» забытым там накануне мороженым… Об этом вся квартира оповещалась разложенными на столах, тахтах, кроватях, а то и на полу, нотными и рукописными листами для просушки.

При озабоченности Володя садился за стол и начинал нервно барабанить пальцами по столу, безучастно реагируя на все окружающее и бормоча: «Да. Да. Да…»

В последние московские годы, по-видимому, под влиянием проблем предстоящих изменений, оптимистический азарт общения несколько спал. В это время иногда выспренность этих звучаний оставляли впечатление некоторой искусственности. Оглядываясь назад, я не могу с однозначной уверенностью сказать, была ли мажорность духа его общения самой его жизнью, его натурой или в этом преобладала естественность замечательного артиста на привлекающей его всегда сцене.

Всклокоченная и нестриженая голова как символ восприятия жизни? Не совсем так. Я бы сказал, что такое состояние было преобладающим, показывающим уровень комфортности его существования. Но когда за пеленой и сценичностью обычных дней проступали жизненные проблемы, свои или чужие, глаза приобретали настороженное выражение, экзальтация жестикуляции и речи микшировались. Володя становился серьезным и вдвойне убедительным. А иногда растерянным и как бы ждущим подмоги. Серьезные проблемы: тихо, спокойно, без всякой экзальтации. Слова участия он, как бы дорабатывая в сознании, тихо раз за разом повторял едва слышно. А потом следовало: «Старик!», и занавес прикрывался… В целом, когда это было необходимо, он был по-Заковски (в отца) деловым и по-Хорошему (от матери — Хорошей) лиричен. Человек, не делающий зла. Человек, несущий добро и доброжелательность. Доброжелательность на уровне ритмических ударов сердца, на уровне обычного дыхания… Хочу помочь, хочу порадовать, хочу поддержать…

Он рано ушёл от нас. Многое не сказано, не додумано, не написано. Впрочем, для близких людей уход всегда преждевременен, без всякой оглядки на возраст. Может быть, можно рассуждать о воссоединении душ, но для меня это остается ничего не компенсирующей иллюзией. Не удаётся переноситься в будущую сладость общего застолья.

Sic transit gloria mundi…

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Лазарь Фрейдгейм: Этюд о добром человеке

  1. «В консерваторию (1947-1952, комм) ВЗ поступал, представив фантазию на еврейские темы».
    ===================================
    Не приведи Г-дь с таким фактом биографии попасть на прицел каким-нибудь любителям конспирологии. Есть на Портале такие музыкальные разоблачители…
    За этюд спасибо, узнал о ВЗ. Правда, хотелось бы больше деталей, особенностей, движения, краски, которые может предоставить человек близкий. Тогда становится видимым герой. А так остается верить вам на слово.

    1. Дорогой Григорий!
      Вы душевный человек, раз Вас заинтересовали подробности жизни мощного профессионала и хорошего человека. «Нельзя объять необъятное», — писал когда-то Козьма Прутков. Я и не помышлял об этом. Но краешком, — с теплом и любовью. А в остальное, как Вы правильно намерились, — верьте.

Добавить комментарий для Ludmila Bekker Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.