Дед стал пространно рассказывать, как их танкер торпедировала подводная лодка, но судно не пошло ко дну, а только скрылось почти всё под водой. А на корме — они, живые. Пять человек. Сидели трое суток, ожидая, что кораблик вот-вот нырнёт.
Попить из ключа
Леонид Изосов
Памяти моих друзей
Константина Антоновича Соломая
и Ивана Ивановича Малиновского
… И пошёл дождь, и разлились реки,
подули ветры и налетели на этот дом,
и он разрушился, и шумным было падение его.
Евангелие от Матфея. Гл. 7, 27
От автора
Рассказ этот был написан сразу после падения СССР…
Ну, что тут скажешь…
Коммунисты много чего натворили в начальный период становления нового государства. Но позже — в 60-е и 70-е годы оно окрепло и стало могучим дубом! И много чего тогда было хорошего. Отсюда — и ностальгия многих тогдашних жителей.
Однако правящие «элиты», мягко говоря, деградировали и предали страну… Да…
Среди коммунистов разные люди бывали…/ В любом явлении есть свой минус и свой плюс./ Одни из них — за Родину Жизни свои отдавали, / А другие уничтожили Советский Союз!
Ну, а потом… Перестройка…
Поднимайся плут и хват! / Раскрывайтесь морги! ./ Продаётся нарасхват./ Родина… Недорого!
Вот так-то…
А здесь я описал свои впечатления и мысли из Того Времени…
Эх, цыгане — очи чёрные…
Это было перед самым распадом Советского Союза. Когда его здание трещало по всем швам.
Геолог Калмыков прилетел в этот Дальневосточный город с северов и прямо из аэропорта поехал на железнодорожный вокзал. Там он без особых затруднений купил билет домой — в свой экспедиционный посёлок — и пошёл искать место, где скоротать пару часов до отхода поезда.
Зал ожидания был забит народом. Добрую половину его оккупировали цыгане. Вероятно, это был табор, кочующий по-современному.
Везде на спинках жёстких деревянных скамеек были развешаны мокрые детские пелёнки, какое-то цветное бельё; на полу валялись в самых разнообразных красочных сочетаниях объедки, окурки, смятые обрывки газет и полиэтиленовые пакеты. Стойкий запах мочи висел в зале, как жёлтый туман.
Сами цыгане вели себя активно: торговали косметикой и ещё, черт его знает, чем… Настырно пытались найти клиентов для гадания, а то — скупали у шныряющих местных барыг какие-то дефициты.
Цыганский атаман, или как он у них там называется, здоровенный брюхатый мужик с рябым, покрытым редкой синей щетиной лицом, сидя в кружке приятелей, попивал водчонку и шлёпал на сиденье сальные, как оладьи, карты.
Словом, цыгане занимались всем… разве, что — не любовью.
Да, это были явно не те цыгане, чьи песни мы все так сильно любим, и которые являются частью нашей великой культуры.
… Вот напиши про это прямо, как есть, скажут шовинист.
Калмыков про себя невольно усмехнулся.
C печалью он вспоминал, как в течениие своей бродячей жизни с шиком выдавал любимые цыганские песни под гитару где-нибудь в бараках, палатках, а то — и у ночного Костра в окружении таких же бродяг, как и он…
Эх, цыгане — очи чёрные! / Мир любимый старый. / Щёки, ветром закопчённые. / Звонкие гитары.
Над Дорогой песни вьются / Голубыми чайками. / Сзади дали остаются… / Милый друг, встречай-ка — мы!
… А тут…
Вон крутится один — жирненький, белёсый, похожий на мучного червя, молодчик — явно русак! Он о чём-то договаривается со старухой–цыганкой, низко наклонившись к полураскрытой сумке…
Вот столковались, цыганка забрала свёрток и медленно отслюнила молодцу бумажки из толстой пачки. А тот, настороженно вращая прозрачно-водяными тупыми глазами, нырнул в толпу, как глист в дерьмо.
* * *
… Надо заметить, что в том котле, который называется Россией, на наш взгляд, всё сильно перемешалось. Трудно найти теперь чистого русского, или чистого украинца, белоруса… Чехов, что ли, заметил: “Если хорошо поскрести каждого русского, то под ним непременно обнаружится татарин.” Может, это чересчур сильно сказано, но большая доля истины тут имеется.
Поэтому, как говорится, давайте без пены.
В то же время, ни для кого ведь не секрет — взглянем Правде в глаза — что цыгане семьями торгуют наркотой и сажают на иглу целые посёлки и города, в том числе, живущих там детей. И против них назревает в том же самом интернациональном народе лютая ненависть. У тех, в первую очередь — у кого погибли от наркомании родственники. И, не надо быть Нострадамусом, чтобы предсказать, что дело движется к самосуду. Поскольку наши власти и доблестная милиция по известным причинам (коррупция, воровство, бездеятельность и т.п.) с этой проблемой не справляются, мягко говоря.
… С отвращением глядя в зал, в котором кишение всё нарастало, Калмыков подумал: “Боже Мой! Ну, какая разница, кто спекулирует, торгует «дурью» — цыгане, русские, евреи, армяне, грузины, или кто там ещё!”
Быдло — интернационально.
Время Жирного Человека.
Не везло в тот вечер, да и, вообще, в последнее время, Калмыкову.
Заработал висевший под самым потолком телевизор.
Сначала он даже отвлёкся… Но потом… Мама моя!
Там стали разучивать какой-то новый танец.
Сначала пара — по виду два олигофрена непонятного пола — показала, как его танцуют.
Похабнее зрелища Калмыков не видел за всю свою жизнь. Хотя видал всякие виды и видики.
Потом обучающиеся стали осваивать движения.
Обучающиеся были, ясное дело, наши, совейские. Мы ж завсегда от всех и во всём отстаём. Хучь у сельском хозяйстве, хучь у сексе. Догоняй Америку, братва!
“Ну, ладно”, — кривясь, размышлял Калмыков, — “Те-то, может, только что с пальм соскочили… Может, ещё друг друга — кай-кай, то бишь, жрут… А наши-то, кретиноиды, туда же… Пялят на себя всё, что ни придётся. Всё их учат: то — как презервативы одевать, то… Тьфу! … Та-а-и-щи! Натяните презервативы себе на головы! Уверяю, вам — пойдёт!”
… Пары на экране, раскорячившись, тёрлись животами, раскачивались, как гиббоны, на ветках.
… Тут вспомнился Калмыкову один бич-праведник, работавший одно время в его партии. Кто его знает, кем он был до того, как попал в Геологию. Об этом история умалчивает, а спрашивать не принято. Если уж самого, у костерка, после чая, потянет рассказывать — милости просим. Валяй.
Надо заметить, что в Геологии встречаются удивительные человеческие экземпляры. Например, какой-нибудь фронтовой лётчик-истебитель — вовсе не героического вида… Или — узник немецких концлагерей, попавший на войну малолетним пацаном, или оттянувший долгий срок колымский зэк… Или — вот этот бич-праведник, который сочинял стихи и отправлял их в центральные журналы…
Получив очередной отказ, он искренне удивлялся.
А таёжные кореша, каждый раз сочувственно объясняли ему тщетность попыток опубликоваться вообще: “Ты чё, в Америке, што ль? Тута табе — не у Проньки! Не пролезеть! Оне ж токо своих тискають. Куды прёшь, дворняга! Осади назад.”
Да, возьмите, к примеру, артистов! Говорят, у них все дети, внуки — все на сцене трутся. Все — гении, все — таланты. И несть им числа.
И нет им ни дна, ни покрышки.
… И Калмыков со злым удовольствием прочитал — почти что вслух — одно сочинение этого бича-праведника, по прозвищу Пророк:
Конкурс красоты!
Пустились девки во все тяжкие. / Знать, осознали свою цену! / И, заголив похабно ляжки, / Толпою ринулись на сцену.
В мечтах продажных поколений / Сияют деньги светом лунным… / А в зале, развалив колени, / Нью-богачи пускают слюни…
Да, сейчас пришло Время Жирного Человека.
Не в коня корм
Сил находиться в этой клоаке больше не было. И Калмыков вышел на привокзальную площадь.
Стоял прохладный такой вечерок. Уже по городу зажигались огни. Они светили нежно, так это…
Мимо Калмыкова пролетел мужик с двумя светящимися кристальной чистотой бутылками водки. Как с двумя гранатами — на подвиг.
Он нёс их с таким удовлетворением, как будто секунду назад переспал с любимой женщиной.
Калмыков догнал мужика: “Друг, где брал?” “Тю, да вон за углом в «Коммерческом» — двадцать пять колов — и хоть запейся!”
…«Коммерческий» приветливо светился всеми своими фибрами. В нём царило несколько лихорадочно-порочное оживление. “Огни притонов заманчиво сияют и джаз Утёсова заманчиво гремит. Там за столом мужчины совесть пропивают…”, — напевая про себя эту всплывшую из детства пошлую песенку, Калмыков вошёл в заведение.
Водки в нём действительно было столько, что хватило бы споить весь город, Дальний Восток, а может быть, и — всю Сибирь-матушку.
“Да… расписались… борцы с алкоголизмом (Górby). Зато Bóris — отрывается по полной!
Повадки-то у этих них — что у тех же барыг. Город-то стоит на перекрёстке всех дорог — морских–речных–сухопутных–воздушных! Весь северный люд через него процеживается. Деньжата у людей есть. Пока… Правда, заработанные потом, кровью, жизнью.
Но кого ж это взволнует в нашей стране чудес? В другом месте пойла не достать. А здесь — пожалуйста! С утра до ночи. Грабь, обдирай до нитки. Да только помогут ли эти деньги государству нашему? Не в коня корм. Мало ли у нас богатств!? Было, и ещё есть. Саранча всё сожрёт…”
… Взяв литруху водки, Калмыков зашёл в соседний “Гастроном” купить какой-нибудь еды, но, как помните, в то весёлое времечко подобные желания были так же далеки от действительности, как, скажем, мечты совершить мировую революцию или, хотя бы построить коммунизм в отдельно взятой стране…
Но, вообще-то, может, это и есть коммунизьм, как выражался в своё время Хрущ? Может, он построен уже? Это ж — коммунизьм! Все — равны… У всех ничего нет, все — нищие… Окромя, конешно, наших руководителей–рукоразводителей …
Чертыхаясь про себя, вернулся Калмыков на вокзал и пристроился в уголке на скамеечке.
Вот, какое лечение, сынок!
Пришлось Калмыкову добывать из рюкзака свою закусь — копчёную изюбрятину, которую он вёз в подарок друзьям. Они-то у него были.
Увидев его приготовления, а главное — бутылку — на самый краешек скамьи, ах ты, Господи, притулился высокий костистый дед. И — согнулся, уперев подбородок в кисти рук, сложенные на палке.
Лицо у деда было длинное, серо-синее, иссечённое морщинами и шрамами; на левой руке его сквозь коричневый загар времени слабо проступал голубой якорь…
Выждав немного, дед достал из кармана стакан, обтёр его рукой и молча подал Калмыкову.
И они выпили по первой.
Закусывать деду пришлось почти одним хлебом, потому что мясо было твёрдое. И он сосал один кусок, вроде как конфетку…
“Нету у меня зубов, парень… Какие — выбили, какие — сгнили, а три штуки в сорок четвёртом у меня американцы вырвали”.
Заметив на лице Калмыкова удивление, дед стал пространно рассказывать, как их танкер торпедировала подводная лодка, но судно не пошло ко дну, а только скрылось почти всё под водой. А на корме — они, живые. Пять человек. Сидели трое суток, ожидая, что кораблик вот-вот нырнёт.
“Ну, нашли нас американцы, а мы — ну — вцепились в канаты, как собака в кость. Еле-еле они нас оторвали… А уж в Ванкувере, в госпитале, зубы стали рвать… Ну, чтоб от боли прийти в себя. Так у кого — два, у меня — три, а у донкермана все зубы повырывали, пока очухались. Вот, какое лечение, сынок”.
Напротив на лавке освободилось два места — ушли благообразные старик со старухой, всё время неодобрительно поглядывавшие на деда. Туда сели два красавца–матроса, чернобровые ребятки.
“Откуда хлопцы будете?” — поинтересовался дед.
“Я — с Полтавщины, а он — с Херсона.”
“Это ж надо”, — оживился дед. “Я сам — с Белой Церкви, земели.”
И дед начал рассказывать, как до войны он служил в Севастополе на тральщике и какой тогда был порядок на флоте.
Тут с матросами заговорили две девицы весёлого облика, и они все ушли.
Ушёл и дед, шаркая ногами, и нетвёрдо ставя палку.
Вы слыхали, как поют скопцы?
Тут Калмыков прикорнул и во сне ему примерещились мозаичные картины романа, будто бы написанного, то ли, им самим, то ли, — тем самым бичом-праведником по прозвищу Пророк…
“НА РУИНАХ ИМПЕРИИ”.
Эти руины, ах, Ты, Господи, представились ему в виде Гималаев мусора.
… И вот — эти обрывки сонных фантазий Калмыкова.
Слепые ведут слепых. И — привели. (Кажется, эпиграф).
… Хоть счастье обещали всегда — в светлом будущем коммунизма — у Мити оно началось сразу же. Как только он родился, по выражению картёжников, ему пошла пруха. В роддоме, убогом многовековом здании, гуляли лютые сквозняки, и Митя простыл, схватил воспаление лёгких. Еле-еле выкарабкался.
Друзья потом говорили: “Вот уж повезло-то!” Правда, иногда Митя задумывался: “А повезло ли уж так? Что он родился тута, здеся? Ли?”
Калмыков: Действительно, а где же он родился? Где сначала разрушали и дожирали то, что осталось от царей. Рушили храмы, оскверняли кладбища, расстреливали священников… Наконц, убили царя и его семью… Профукивали своё прошлое.
После этого — какое светлое будущее можно было ожидать!
Своё же как-то трудно создавалось. Потому что, кроме как говор-р-ить ъевоюционные ъечи, стре-рря-ть безоружных, связанных по рукам–ногам, да изничтожать крестьян-кормильцев ничего не умели. Ни работать, ни торговать…
А потом пригласили спецов с Запада, хоть и буржуазного, хоть и гнилого. А рабсилу-то нашли-и-и! Уж её-то было много в Расее: наган — в затылок, штык — в спину и — на зону! На работу! На стройки коммунизма! Или — на поля! “Народ — на полях!” — в телефонную трубочку–трубу–трубищу! Трубочку-кудесницу.
… Появились потом и лагерные умельцы — новый тип советских учёных — которые сварганили-таки атомную бомбу, а затем — и водородную, чтобы догнать и перегнать этот вонючий Запад!
Всё — для блага народа! Всё — для блага человека! Простого советского человека! Нет! — непростого советского человека! Наш непростой советский человек! Как выкручивались винтом писатели, поэты-песенники, выполняя социальный заказ.
… А когда Митя подрос, он научился дребезжать на гитаре, отпустил волосы длиной почти до половых органов, а те — небрежно прикрыл изодранными джинсами — всё оттуда же — с того самого разложенного Запада. И начал, как все его друзья, блеять в ансамбле-волосамбле.
Вы слыхали, как поют скопцы?
… Тут вдруг, как на экране, перед Калмыковым всплыло ехидное личико бича-праведника… “А, вот — он, здесь”, — отметил удовлетворённо про себя Калмыков. А бич-праведник (может, проповедник?) в обычной своей занудной манере обратился к нему, как где-нибудь в диких дебрях Сихотэ-Алиня: “Начальник, а, начальник…” Тут Калмыков подумал, что бичара начнёт ныть насчёт плохих заработков: — тута карлишься, карлишься, а как получать… так — от… уши!
Но тот сказавши — вот оно что: “Начальник, а, начальник… Не правда ли удивительно, что таку роскошную страну… Ну, бабы, сам знашь, бывают таки роскошные… Дык таку роскошную страну… Как оне быстро изнахратили … А?”
Калмыков (во сне) кивнул да-да-да, и про себя подумал, не стал говорить: “По этому поводу есть народная интеллигентская пословица — НАДОЛГО ЛИ, ДУРАКУ, СТЕКЛЯННЫЙ … ЧЛЕН?”
Я слушал соло Соловья…
… Тут лирическое отступление автора (“А кто автор-то?” — подумал Калмыков).
О! ОВРАГ
Овраг. Овраг глубокий. Большой широкий. Заросший кустарником. Он прорезал меловой берег реки. Белый. Поэтому — когда заходишь в овраг — Святость. В Белом объёме — ты. Белая тишина — и ты стоишь. Вечный Путник. Паломник. Странник. Инок.
Тебя растворяет Белое.
А на бортах оврага росли… На левом — сирень — эх, мы её ломали славными весенними соловьиными ночками! А на правом — тополя. Массивные и витиеватые — как Соборы. А под ними стоял дом. А в доме том жила девушка одна. У каждого — а, может, нет? — есть такая девушка. Если — нет, то мне вас искренне жаль, братишки… Она-то, может, и не знает, что она у кого-то есть. Что он несёт её через ручей. Но это — не имеет значения. А кто несёт…
Я слушал соло Соловья на берегу реки / Где синий мрак ночной пронзали Cвета трели / Слова Любви ловя, Я брёл среди ракит / А Звёзды на меня сочувственно смотрели…
Кого кто несёт, Калмыков так и не узнал, потому что в этом романе действовал также и Сергей Есенин — Великий Поэт Мира.
… И Серёга Есенин сейчас шагал через золотое поле в васильках — длинная белая распахнутая на груди рубаха — и, раcкинув руки, пел, закидывая светлую голову в бездонное сияющее Небо…
И Калмыков в этой фантастической полудрёме подпевал Серёге (а Серёга-то был моложе его!) и запоминал мотив песни, и в какой-то блаженной (наконец-то) истоме думал: “Ну, кто, кроме наших, такое напишет?! Нет! Есть всё-таки надёга”…
Попить из ключа…
… Но вот по радио объявили посадку и Калмыков, почти ещё не проснувшись, напевая, уже шёл с рюкзаком на плече к поезду.
А весь этот–роман–во сне пролетел вихрем, не оставив в его Душе почти ничего (как бы), кроме смутного ощущения таинственной песенной грусти…
В вагоне Калмыков сразу же завалился спать на верхней полке.
… Поезд нёсся через лесной тоннель и в открытое окно влетали струи холодного хвойного воздуха, заливая полупустое купе…
И Калмыкову снилось как…
Как… Он идёт поникший, ноги гудят, горло сухое, будто его надрали наждаком… Ветки хлещут по лицу, цепляются за плечи… Спина ноет под рюкзаком, голова пустая — как опрокинутый котёл…
Он — один в Мире. Сам по себе.
Кто верит в эти басни, что в геологические маршруты ходят не меньше, чем два человека? В эти басни верят только тэбэшники.
… Но — Слава Богу! Вот он — ключ. Долгожданный.
Водица тихонько лепечет между изумрудными замшелыми камнями.
Прозрачно струится. Как бы неся в себе Свет.
От ключа тянет прохладой.
И Калмыков ложится на Землю, обнимает её — как свою бабу — и припадает к ключу.
Он погружает всё лицо в воду и видит с восторгом детским, как у дна танцуют золотые песчинки.
Вода обжигает рот ледяной свежестью. Она — ух! — как мёд, возвращает силы. И даёт новые.
Попить из ключа … Попить из ключа… Попить из ключа…
Такие ключи ещё есть, ребята.
