Генрих Иоффе: Каюсь…

Loading

Мы с его женой пошли в больницу на Б. Пироговскую, где он лежал. Двоих сразу к больному не пропускали. Я подошёл к женщине, которая выдавала пропуска, и сказал, что там, наверху, лежит друг всей моей жизни, а я приехал из другой страны… Женщина прервала меня и выдала два пропуска.

Каюсь…

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю.
А. Пушкин

Всегда, когда отец рассказывал мне, мальчишке, о своём детстве «в людях», мне представлялся чеховский Ванька Жуков. Разве только «учителем» отца был не сапожник, а часовой мастер. Но угнетений и унижений со стороны часовщика было немногим меньше.

— Ну и как же ты жил? — спрашивал я.

— А так и жил. Бывало по ночам плакал на своём сундуке, на котором спал в углу кухни.

— Ну а потом?

— А потом была мировая война и меня призвали в солдаты. Я вернулся домой только в начале 20-х годов.

Я знал отца как крепкого, сильного человека. Болезнь пришла к нему внезапно. Отца срочно доставили в больницу им. Галушкина, что возле ВДНХ. Минут через 15 пришёл врач — молодой парень. Нагнувшись к отцу, он спросил его по-еврейски:

— Как Вас зовут?

Отец молчал. Глаза его были закрыты. Я держал его голову, назвал имя и добавил:

— Он был солдатом 1-й мировой войны. Он выдержит.

Врач погладил его руки, и тоже по-еврейски произнёс:

— Вам не будет больно, солдат.

В палатах свободных мест не было, и койки с больными стояли прямо в длинном и узком коридоре. Отцовская койка примостилась возле окна, из которого был виден ещё зимний сад. Шёл месяц март — плохой месяц для всей нашей родни: странно, но почему-то большинство умирало в марте. Отец просил пить, и я поил его из маленького фарфорового чайничка. Когда он втягивал воду, его щеки, заросшие чёрной щетиной, почти касались друг друга. Отдохнув, он сказал мне:

— Знаешь, а у меня, наверное, модная теперь болезнь, врачи тут называют ее «канцер», а по-простому это рак. Вот видишь, как я худею и худею…

Я это видел, но, как здоровые люди обычно говорят больным, бодрячески ответил:

— Это тебе кажется! Вот встань, подойдём в углу к весам, я тебя взвешу, и мы сравним с прошлым разом.

Лучше бы я не предлагал это взвешивание: стрелка весов сильно качнулась влево.

— Ну?,— спросил отец, шагнув на пол и держась за моё плечо.

— Как было в прошлый раз, так и теперь, — солгал я.

Он усмехнулся и покачал головой:

— Хоть и неправда, а все равно спасибо.

Мы медленно двинулись к койке. Тоска рвала мне сердце. Он лёг на спину, закинув страшно исхудавшие руки за голову, помолчал, потом сказал:

— Знаешь что я надумал? Может, удалось бы перевести меня в вашу академическую больницу? Я знаю, что родителей сотрудников академии к ней не прикрепляют, но, может, ты попросишь своего академика, ему не откажут? Как ты думаешь? Попроси.

— Да, да, — пробормотал я, — попрошу, попробую, попробую.

И не попробовал, потому что знал, что болезнь безнадёжна и считал, что просьба будет бесполезна. А это была его последняя надежда, пусть иллюзорная. Много лет прошло с той поры, а я до сих пор ругаю себя и всё каюсь, каюсь, каюсь…

* * *

Мама моя — внучка раввина. Но ей был присущ юмор, особенно еврейский. Например, закроет глаза, начинает сводить указательные пальцы и шепчет: «взять жену или чтобы Сарра варила?». И много «хохм» такого рода. Девушкой она могла эмигрировать в США: ее брал с собой дядя, но она осталась дома, в Белоруссии. Мне тоже нравился этот край. Тихо. В воздухе запах свежего хлеба и печёной бульбы. В Витебске жила моя сестра с мужем — подполковником и двумя сыновьями. Все вроде бы шло у них ничего. А потом сломалось. Когда в Москве умер отец, наша мать осталась одна в однокомнатной «хрущёбе» далёкого московского микрорайона Медведково. Я часто приезжал туда, и каждый раз заходил разговор о тяжком повороте в ее жизни.

— Давайте, — говорила она, — обменяем вашу двухкомнатную квартиру и эту мою на одну общую. Мне невозможно в мои годы жить одной. И слишком тяжко в одиночестве вспоминать расстрелянного в 37-м году брата.

— Я готов хоть сейчас, — отвечал я, — но жена может не согласиться. Невестки редко хотят жить вместе со свекровью, ты это знаешь.

— Уговори ее, — просила мама, — Я теперь все равно долго жить не буду, а после меня у вашей дочки будет своя, отдельная комната (в то время собственная комната была почти роскошью).

И я упрашивал жену, но бесполезно. У неё был свой резон:

— Не понимаю, — говорила она, — в Витебске у неё дочка с семьёй. Большая квартира. Ей будет там хорошо. Почему она хочет жить со мной?

— Не с тобой она хочет жить, а со мной, с сыном, — уверял я, — «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда». В Москве она живёт с 24-го года, привыкла.

Жена возражала:

— На практике не ты будешь с ней чаще, а я. Так что жить она все-таки будет со мной.

Ничего не оставалось делать, и я повёз маму в Витебск. Сошли мы на почти пустой станции. Хмурое небо, дождит. Дома, где жили военные — на каком-то пустыре. А где же те живописные улочки, по которым ходил великий Шагал? Меня отпустили с работы на три дня, и все эти дни мы сидели с мамой, и она рассказывала мне о своей далёкой юности. О старшем брате, погибшем в 1-й мировой войне где-то в Карпатах, о другом брате — «враге народа», расстрелянном во время сталинского Большого террора. Когда я приехал, сестра устроила небольшой «банкет». Позвали маму. Я смотрел, как она шла. Чуть сгорбленная, седая, опираясь на палку. Чужой человек в чужом доме, в котором хозяева — начищенные офицерские сапоги. В день, когда мне надо было уезжать, она тихо и со слезами на глазах просила меня: — Возьми меня с собой. Буду жить одна в Медведкове. Что поделаешь… Пожалуйста, возьми…

Я почувствовал раздражение и грубо сказал:

— Так и будем мотаться между Москвой и Витебском? Хорошо, поедем обратно в субботу. Вечером в тот же день она упала. И потеряла сознание. Я стоял у кровати и видел ее последний глубокий вздох. Ноги не держали меня. Как давно все это было.

Но я каюсь, каюсь, каюсь…

* * *

Судьба связала меня с Витебском печальной связью. Вскоре после смерти мамы заболела моя сестра. Диагноз поставили тяжёлый: почечная недостаточность. Ее лечили гемодиализом — полным очищением крови с помощью аппарата искусственной почки. В витебских больницах такого аппарата не было. Надо было везти сестру в Минск. Я взял отпуск и приехал в Витебск. Сестричка моя, красивая и смиренная почти до святости, уже не вставала с постели. Две соседки приходили, сидели рядом, и она со слезами на глазах просила их позаботиться о младшем сыне, «тихом и безответном». (Судьба этого мальчика будет горькой: он станет спасателем в Чернобыле и погибнет от радиации. Но этот удар, к счастью, ее уже не коснётся). Больница в Минске была хорошей: длинные и очень чистые коридоры, большие светлые окна, просторные палаты. На довольно длительную процедуру гемодиализа больных везли в обширный зал, одновременно по несколько человек. Я всегда сопровождал свою сестричку и ждал окончания процедуры. Но в очередной раз она мне сказала:

— Знаешь, что? Поезжай к себе (на время ее лечения меня приютили родственники). Отдохнёшь, а через пару часов возвращайся.

Мы поспорили, но в конце концов я дал себя уговорить. В квартире никого не было, я лег на диван и стал читать книжку. И в этот момент случилось нечто непонятное, нечто мистическое. Меня от головы до пят пронзила сильнейшая дрожь. Я не мог ни сидеть, ни лежать. Бросился в больницу. Подбежал к двери, где проходила процедура гемодиализа. Все койки с больными стояли на своих местах, не было только койки моей сестры. Пустота, ее убрали… Я выскочил в коридор, добежал до столика, за которым сидела дежурная медсестра. Вид мой, наверное был такой, что она, не задавая никаких вопросов, вскочила и стала наливать мне какое-то лекарство. Дома, у родственников, мне дали пол-стакана водки и уверяли, что если бы я остался в больнице с сестрой, могло произойти то же самое. Но я плакал и твердил, что не должен был уходить от сестры, и страшная дрожь, которая пронзила меня, сказала об этом.

Боже мой, сколько лет прошло! Каюсь, каюсь, каюсь…

* * *

Болезнь его зашла далеко. Я приехал из-за границы, и мы с его женой пошли в больницу на Б. Пироговскую, где он лежал. Двоих сразу к больному не пропускали. Я подошёл к женщине, которая выдавала пропуска, и сказал, что там, наверху, лежит друг всей моей жизни, а я приехал из другой страны и может больше… Женщина прервала меня и выдала два пропуска. В больничных коридорах было сумрачно, пустынно и тоскливо. Он лежал на высокой кровати, положив под голову подушки. Я говорил ему, что опять приеду осенью, и мы снова, как обычно, пойдём в Покровское — Глебово ворошить ногами опавшую листву, посидеть в овраге у «святого источника».

— Осенью? — переспросил он. — Осенью меня уж не будет.

Я оцепенел от неожиданности и глупо сказал:

— А как же я? Живи.

Мы вышли на улицу. Было уже совсем темно.

— Если бы я тогда не уехал из России,— сказал я, — может быть, он и не заболел. Я знаю: у него тогда были тяжёлые переживания. Мне надо было быть рядом.

— Да нет, — ответила жена, — так повернулась его жизнь.

Жизнь. Пишут, что она прекрасна. Блажь!

Каюсь, каюсь, каюсь…

Print Friendly, PDF & Email

6 комментариев для “Генрих Иоффе: Каюсь…

  1. Спасибо автору — сказано достойно и искренне о личном, которое общее..
    Для покаяния и самобичевания не нужно придумывать повода. Мне во всяком случае.
    Говорят, что я был преданным и заботливым сыном, верным и надёжным мужем. Но сколько раз бессонными ночами вспоминаю, перебираю чётки прожитого … и каюсь, каюсь, каюсь… Тогда казалось мелочью, необходимостью, вынужденной эмоциональной реакцией.
    Но нет, виноват и каюсь, и не у кого просить прощения… Может быть, в лучшем из миров встретившись?

  2. Все хорошо в меру.
    Сильный рассказ о матери. Правдивый, искренний, мастерский («Чужой человек в чужом доме, в котором хозяева — начищенные офицерские сапоги» — Вся жизнь сестры в одном предложении). Герою есть за что каяться.
    По остальным эпизодам у меня лично сложилось мнение, что это поиски причин для самобичевания.

  3. а, есть такое чувство вины, за поступки или обстоятельства, в которых твоей вины вроде бы нет. Моя мама умирала от метастазов рака молочной железы в мозг. Она уже была практически без сознания, но очень метлась в постели и стонала, от болей. Я был все все время дома с ней. Делал ей уколы наркотика, но в какой-то момент он перестал действовать. По совету врача я ввел ей препарат повторно, сразу после него она затихла и … ее не стало. До сих пор, как вспомню это, меня мучает мысль, что мама умерла от моего укола. Хотя можно сказать, что это был акт милосердия, но чувство вины остается.

  4. Безыскусный (если я правильно употребляю это слово) рассказ о печальных событиях в жизни человека не может оставить читателя равнодушным. Каждому, думаю, может вспомнить о чём-то похожем.
    Вот что вспомнил я. Конец мая 1949 года. Мы с соседом-другом Муськой (Моисей) закончили четвёртый класс. Получили (а, может быть, купили, не помню, как это тогда происходило точно) в КОГИЗе (главный в Чкалове книжный магазин) учебники для 5-го класса. Пришли домой, я пошёл играть с ребятами в штандр. Играли на улице. Наш двор располагался на тупиковом участке улицы, машин здесь практически не было. Нам показалось, что участников игры слишком мало. Меня послали за Муськой. Он листал новые учебники и отказался выходить. Мы продолжали играть, меня снова послали за Муськой. На этот раз он согласился и вышел играть со всеми. Через пару минут, убегая от мяча, Муська попал под полуторку и погиб. Прибежала его мама, тётя Хана, с криком, с проклятиями, в которых я услышал и своё имя. В случившемся она обвиняла меня. Чтобы ничего не видеть и не слышать, я убежал куда-то подальше от двора. Теперь и я стал считать себя виноватым в гибели Муськи.
    Долго ещё я чувствовал неозвученные обвинения от тёти Ханы, когда она оказывалась рядом, а жили-то из двери в дверь. Но однажды я почувствовал облегчение, сила обвинений ослабла. Через несколько месяцев тётя Хана родила сына.
    70 лет прошло. Знаю, что моей вины в той трагедии не было, а всё никак не могу вынести себе окончательный вердикт – невиновен.
    P.s. Через пару месяцев после трагедии выяснилось, что ещё один человек считает себя виноватым в Муськиной смерти. За пару дней до того мы с ним во дворе соревновались, кто дальше толкнёт какую-то тяжёлую железяку. Когда в очередной раз он толкнул её, мимо проходила Петровна, наша общая соседка. Ей показалось, что железяка пущена в её сторону. Она испугалась и выругалась: чтоб тебя чёрт забрал! А когда Муська погиб, она, человек верующий, посчитала, что это был ответ на её призыв к чёрту. И, конечно, очень переживала. Но ей, считаю, было легче, чем мне, никто со стороны её в этом не обвинял.

Добавить комментарий для Маркс ТАРТАКОВСКИЙ Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.