Генрих Иоффе: Опавшие листья старого лесопарка

Loading

А теперь — два старых человека — мы стояли, едва сдерживая слезы. Через несколько лет навсегда ушёл и Игорь. Дочь его рассказала мне, что когда на машине скорой помощи отца везли в госпиталь, он попросил ее немного отодвинутся в сторону: «Ты заслоняешь мне небо и солнце…»

Опавшие листья старого лесопарка

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе

Как и когда мы с Виталием стали бродить по дорожкам и тропинкам подмосковного Покровского-Глебова я уж не помню: давно это было…

А теперь стоит ещё не поздняя осень 95-го. Под ногами шуршит падающая с деревьев блеклая, зелено-жёлтая листва. Идём молча. Потом Виталий, подняв голову к серому небу, вроде бы обратился ни к кому. Задумчиво сказал:

— Значит, все-таки решили уезжать, покинуть нашу несчастную Россию?

Я развёл руками:

— Что поделаешь? Родные требуют и ни в какую. Я бы сам не поехал.

— В Библии говорится, — сказал Виталий, — «враги человека — домашние его».

И добавил тоже будто бы ни для кого:

— «И пошёл Каин от лица Господня, и поселился в земле Нод, на востоке от Едема».

Я знал, что в последнее время его тянуло к чтению Библии. И спросил:

— Каин — это я?

Он усмехнулся:

— «Бытие»… Наше бытие… А знаешь ли ты, что в той «земле Нод» будешь человеком 2-ой категории?

— А здесь мы с тобой — не такой?

— Здесь… В своей земле 2-ая категория — 4-ая в «земле Нод». Таково бытие…

Мы спустились в глубокий овраг. На дне его находился источник, воду которого местные жители почитали особой, чуть ли не святой. Кто-то соорудил над источником большой деревянный крест. Как и другие, мы наполнили свои бутыли и медленно поднялись наверх. Там перед густо растущим кустарником стояли скамейки. Чтобы перевести дух, мы присели. Виталий вытянул руку с раскрытой ладонью, на которой лежали хлебные крошки. Сейчас же птица вспорхнула на ладонь, принялась деловито клевать.

— Ты смотри, не боится. Как ручная, — сказал Виталий, — попробуй-ка ты!

Я взял хлеб, тоже вытянул ладонь, но никто из птиц не пожелал принять моё угощение.

— У тебя берут, — сказал я,— а меня, видишь, облетают. Может, это знак какой?

— Все может быть. Помнишь у шекспировского Гамлета: «На свете есть такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

Побрели дальше. В темноте деревьев сверкнула вода глебовского пруда.

— Писать-то хоть будешь? — спросил Виталий.

— Вопрос! Да я через год приеду.

Сколько не было в мире разлук,
В этот дом я привык приходить…
(К. Симонов)

Мы шли вдоль пруда, по берегам которого гуляли, прохаживались люди. Спокойные, отдыхающие люди. Никуда им не надо было уезжать, ни с кем расставаться. Счастливые.

— Вот, что я там буду делать — этого я не знаю.

— Как что? Пиши мемуары.

— Мемуары? Кому нужны мои мемуары? Кто их станет читать? Мемуары пишут те, кто прожил «жизнь замечательных людей». Я ж «не поэт и не брюнет, не герой — заявляю заранее». Знаешь песню Утёсова?

— А ты пиши мемуары «человека из очереди». Нашей, советской очереди. Это ещё труднее писать.

Я уехал в «страну Нод». Два раза приезжал, второй, когда Виталий был тяжело болен. Как все здоровые люди, в разговорах с больными, я подбадривал его, уверяя, что скоро он поправится. Он печально улыбался.

— Вот осенью снова приеду, — говорил я, — пойдём в Глебово за «святой водой» и птиц кормить. Опять синицы будут у тебя брать хлеб, а у меня нет.

— Нет, брат, пойдёшь один. Меня уже не будет.

Я вздрогнул от этих слов, растерянно произнёс от неожиданности:

— А как же я?

— Живи…

Я вышел из госпиталя, тротуар был гладким, как лист, но меня шатало, я спотыкался. Услышал, как прохожий сказал обо мне своему спутнику:

— Ну, перебрал мужик…

В другой свой приезд в Москву я увидел только его фотографию на кладбищенской плите в Ваганьково. Молодого, здорового, улыбающегося… Мы стояли и смотрели вдвоём с третьим нашим другом военных лет Игорем. Война кончилась в мае 45-го, и в этом же месяце закончили десятилетку мы. Был один 10-й класс на весь район, а в нём всего 14 человек. Нам тогда было по 17 лет. Воспоминания, воспоминания… Не успевали отхлынуть одни, как волнами в душу накатывали другие. Вот директор нашей школы Иван Иванович Винокуров. Высокий, седой, на глазах пенсне. Он приходил в класс для личного выяснения какого-нибудь «ЧП». Предлагал виновному самому признать свою вину. Никто не поднимал руку. Тогда, помолчав, Иван Иванович презрительно произносил:

— Эх, вы! Болото, топь! А ведь наш народ именно от вас, от вашего поколения ждёт больших свершений после этой страшной войны. А вы — топь!

И удалялся из класса. Он так и не узнал, что из 14-ти его десятиклассников половина стали докторами наук.

— Поколение наших послевоенных десятиклассников, — говорил Игорь, — ещё успело бы на своём исходе достигнуть большего, если бы его не отбросила перестройка. Как писал Д. Самойлов, «и леса нет, одни деревья».

А теперь — два старых человека — мы стояли, едва сдерживая слезы. Через несколько лет навсегда ушёл и Игорь. Дочь его рассказала мне, что когда на машине скорой помощи отца везли в госпиталь, он попросил ее немного отодвинутся в сторону:

— Ты заслоняешь мне небо и солнце…

Остался я один.

Я, что когда-то с Россией простился,
(Ночью, навстречу полярной звезде)
Не оглянулся, не перекрестился,
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.
Хоть поскучать бы! Но я не скучаю.
Жизнь потерял, а покой берегу,
Письма от мёртых друзей получаю,
И прочитав, с облегчением жгу
На голубом предвесеннем снегу.
(Г. Иванов)

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.