Александр Левинтов

Антивоенные зарисовки

Открытое письмо немецкой подруге

Дорогая Мари!

Видит Бог, как я хотел приехать в Германию, в твою родную Гольштинию, в Гамбург и Любек, которые первыми в мире сказали нет привилегиям, потому что привилегии противоположны правам, несовместимы с ними (так возник Ганзейский Союз свободной торговли и мореплавания), в Киль, где жил и работал величайший географ Август Лёш, не пожелавший принимать от нацистов звания профессора, и ставший им только после капитуляции Германии, за несколько дней за своей смерти…

Я хотел поговорить с тобой, немкой, прожившей полжизни в России, на Алтае, а теперь полноправной жительницей и гражданкой Германии.

Итак.

Мне недавно прислали открытку, скорей всего, — фальшивку:

Но эта, повторюсь, фальшивка — правдива. Пусть не так, но так оно в 1940 году и было. Ведь публиковались же тогда карты Польши с двумя штриховками — «зона интересов Германии» и «зона интересов СССР», был же в Бресте совместный советско-германский парад победы над Польшей…

Я не об этом. Не только об этом.

Трудармии

Идея трудовых армий принадлежит Троцкому и была горячо поддержана Лениным. Всего в стране в 1920–22 годах существовало 9 трудармий.

Троцкий называл их “первым образом Великой Армии Труда”, а Ленин подчеркивал, что “субботники, трудовые армии, трудовая повинность — …практическое осуществление в разных формах социалистического и коммунистического труда”.

В годы Второй мировой войны СССР вернулся к практике трудармий, в которые насильственно мобилизовывались и сгонялись этнические немцы.

На государственном уровне привлечение немцев к принудительному труду было официально оформлено в 1942 г. Массовый призыв немцев в трудармию был связан с постановлениями Государственного Комитета Обороны СССР от 10 января 1942 г. “ 1123сс “О порядке использования немцев-переселенцев призывного возраста от 17 до 50 лет” и от 14 февраля 1942 г. № 1281сс “О мобилизации немцев-мужчин призывного возраста от 17 до 50 лет, постоянно проживающих в областях, краях, автономных и союзных республиках”.

Таким образом, в трудовую армию были призваны как немцы, подвергшиеся депортации, так и коренное немецкое население Алтайского края, Омской, Новосибирской и других тыловых областей. Постановлением Государственного Комитета Обороны от 7 октября 1942 г. № 2383 “О дополнительной мобилизации немцев для народного хозяйства СССР” в трудовую армию были призваны женщины-немки в возрасте от 16 до 45 лет. От мобилизации были освобождены только беременные женщины и женщины, имеющие детей в возрасте до 3-х лет. Этим же постановлением был увеличен диапазон призывного возраста для немцев-мужчин — с 15 до 55 лет.

Мобилизованные немцы работали на объектах НКВД а также в угледобывающей и нефтедобывающей промышленности, на строительстве железных дорог, на объектах наркоматов боеприпасов, строительства, легкой промышленности. Всего за годы войны труд мобилизованных немцев использовался на предприятиях 24 наркоматов в различных регионах СССР.

Режим содержания трудармейцев в рабочих колоннах определялся Приказом от 12 января 1942 г. № 0083 наркома внутренних дел “Об организации отрядов из мобилизованных немцев при лагерях НКВД СССР”. Согласно этому приказу трудармейцы должны были быть размещены в специально созданных для них лагерных пунктах отдельно от заключенных. По социальному составу мобилизованные немцы относились к различным слоям общества, но большинство, безусловно, составляли крестьяне, которые не имели необходимых рабочих специальностей. Поэтому они не могли выполнять производственные нормы как опытные рабочие и использовались на самых тяжелых и неквалифицированных работах. Всего было интернировано 1 106 277 немцев (309 239 семей).

В 1948 г. трудармейцев закрепили в местах ссылки в качестве спецпоселенцев. В 1955 г. эти ограничения были сняты, но запрещалось возвращаться в родные места тем немцам, которые были выселены из режимных местностей и прифронтовых районов Советского Союза. Поэтому немцы, депортированные из европейской части России, вынуждены были вернуться в те места, где они были размещены после депортации.

Ориентация на трудармии и концлагеря породила не только ГУЛАГ (в современной аббревеатуре ГУИН), но и систему отраслевых территориальных строительных трестов в гидроэнергетике, на железнодорожном транспорте, в лесной и добывающих отраслях промышленности, в нефтегазодобывающем комплексе. Именно наличие этих строительных армий со сменным составом рабочих, но постоянными штабами позволяло осуществлять каскадные стройки: гидроэлектростанции на Днепре, Волге, Ангаре и Енисее, на Амударье, автомобильные заводы Поволжья, глиноземные и алюминиевые заводы Красноярского края и Иркутской области, магистральные нефте- и газопроводы и т.п.

Прямыми наследниками трудармий следует признать также стройбат, инженерные и железнодорожные войска.

Все эти структуры существуют и поныне, более того, они могут быть активизированы и развернуты в самые кратчайшие сроки.

Советские и немецкие военнопленные

В Америке я встречал во множестве так называемых власовцев и «предателей». Вся вина этих несчастных реально заключалась только в том, что они не захотели гибнуть в сталинском ГУЛАГе после немецкого плена, горького, несытого и унизительного, ведь СССР не подписал Женевской конвенции о военнопленных, и потому наши бедолаги были лишены патронажа Красного Креста, посылок из дома, прав переписки и многого другого. Более того, им была объявлена анафема, и дома их ждали как врагов народа, со всеми вытекающими из этого последствиями.

Американские «власовцы» и «предатели родины» — скромные работяги, ни на что не претендующие и ничего особого не добивающиеся. Собственно, те, с кем я общался, — дети власовцев и предателей. Эти дети с грустью и тоской вспоминают, как их родители, вырвавшись из поверженной Германии на Запад, в Америку, без языка и профессии, горбатились на апельсиновых плантациях Калифорнии или картофельных полях Мена, как распоследние мексиканские нелегалы, почти задаром, как рвались они дать детям образование, как цеплялись за русский язык, русскую культуру. Всю жизнь на них косились как на коммунистов и шпионов ВЧК. Десятилетия холодной войны вытравили из сознания американцев факт нашего союзничества во Второй мировой. Для многих простых американцев Россия — это часть Германии, а русские — исконные и заклятые враги. И это отношение так или иначе выплескивалось на несчастных «власовцев».

Судьба немецких военнопленных также горька.

Германия пережила своё унижение и вынесла из него горчайшие уроки, мы же продолжаем лгать себе и миру, продолжаем бряцать оружием и скрывать военных преступников и число понесенных нами жертв.

Твой А.Л.

* * *

Служили два товарища

«После окончания разведшколы я попал на фронт в сентябре 1943 года. Наша часть стояла в Харькове, в Краснозаводском районе. Меня сразу направили в районную комендатуру выявлять и ликвидировать пособников оккупантов — была такая боевая задача у Смерша.

Там-то я и познакомился со старшим лейтенантом Михаилом Лившицем, командиром роты связи, назначенным военным комендантом этого района.

Я еще только мечтал после войны поступить на филологический, а он его закончил перед самой войной. На этом мы и сошлись. Он мечтал после войны продолжить тему своей дипломной работы и написать книгу о Толстом и Достоевском.

— Понимаешь, Коля, эти два человека, хоть и недолюбливали друг друга, хоть и немного ревновали друг к другу, хоть и совершенно из разных миров — Достоевский из захудалого польского рода, Толстой — граф, но оба понимали: только они и есть писатели, мировые писатели, а все эти Тургеневы — так, любители на местной грядке. Все наши литературные успехи за сто лет: два писателя и один драматург, Чехов…

Мы много ещё о чём разговаривали, и я многому у него научился, поскольку мировой литературы просто не знал, никакой — ни древней, ни классической, ни тем более современной, да и в отечественной — просто половины имён не знал. Естественно, я всё это писал в своих отчётах в спецчасть, там ничего такого не было, откуда мне было знать, что через десять лет оно ему так аукнется.

Вскоре нас отправили на запад — начиналось наступление на Киев и Днепр. Уже была глубокая осень.

А на передовой всё было, как положено: они впереди, мы в заграждении. Дух захватывает, когда наши наступают! И так хочется быть там, бежать вместе с ними, за танками и между танками, с этим огромным, всеобщим криком, в котором — и боль, и страх, и смерть, и победа — всё вместе.

В том бою за какую-то высотку я, охваченный вместе с ними этим порывом и криком, неожиданно для себя выстрелил — надеюсь, ни в кого не попал, да точно — не попал: расстояние-то какое!

— Связь ко мне! Слушай, связь: передай передовому танку, чтобы взял левее, ориентир — вон тот хуторок с тополями.

— С передовым танком нет радиосвязи, товарищ генерал!

— На х… твоё радио! Сам, бегом!

И я помчался по полю, как заяц, обгоняя наступающих. Я всё-таки догнал передовой танк, постучал ему по броне и в через щель объяснил необходимый маневр.

Когда танк, не снижая движения, повернул левее, я облегченно вздохнул и остановился, чтобы отдышаться. И тут меня сзади как клюнуло и подкосило…»

В полевом госпитале стояла горячая пора, обычная при любых активных военных действиях: раненных всё прибывало. Кончались и силы, и перевязочные материалы, и анестезия.

— Следующий! Что с ним?

— Пулевое ранение в затылок, чуть ниже основания черепа.

— А, трус жидовский! Валяй его без анестезии — кончается, я на трусов тратить последнее не буду.

— Выдержит?

— Да мне-то что?

Когда хирург вынул пулю, офицер, наконец, потерял сознание от боли.

— А пуля-то — наша… …..! — тихо проматерился он, — опять эти засранцы из заградотряда по своим палили… — и уже громко: — морфию, морфию ему дайте, из моего НЗ…

В январе 1953 года майора Лившица, всего полтора года как закончившего Ленинградскую академию связи, отца пятерых детей, вышибли и из армии, и из партии: нашли ошибку в дате рождения, припомнили харьковские донесения младшего лейтенанта Николая Степанова, а главное, конечно, — по пятой колонне.

В 35 лет жизнь пришлось строить заново. Он выстоял и выстроил. Поднял детей, инженерил на радиозаводе. Умер в начале 70-х…

Николай Степанов вышел в отставку в 70-ом году в чине полковника, но еще долго работал в школе военруком. Неизменно приглашался на парады Победы на трибуну Красной площади. 9 мая 2013 года на банкете в Кремле был всего в двух столах от Путина.

Ссора

В октябре 41-го из Москвы потянулись и те, кто не думал эвакуироваться: от Красной Армии под Вязьмой и Бородино ничего не осталось и, несмотря ни на что, в городе это стало известно.

Семейство Миркиных тоже решило бежать от немцев, которые не сегодня-завтра войдут в город и первое, что сделают — уничтожат всех сумасшедших и евреев, а этого добра в городе полно.

Оформили в своих домоуправлениях всё необходимое, их комнаты, одна в Кривоколенном, другая в Измайлове, третья — на Шаболовке, проверили на предмет затемнения и опечатали. Родители, две их дочери со своими дочками, двухлетней Раечкой и трехлетней Софочкой, сели в поезд на Павелецком вокзале и поехали в незнакомое им пензенское село, куда еще в августе уехала русская жена Ефима, младшего сына и брата Миркиных, со своими двумя дочками, еще мельче этих. Больше Миркиным некуда было ехать: обширная родня их жила на Украине, уже занятой немцами.

Семья Никитиных: Николай, Фрося и двое пацанов, жила в обширном доме, принадлежавших ранее начальнику почты и телеграфа на станции: Николай получил его вместе с должностью этого начальника, которого хорошо знал и уважал. И вот теперь этот бывший начальник, с женой, дочерью с двумя малютками и глухонемым сыном свалились на Никитиных как снег на голову. Потеснились, конечно, а куда деваться? — война.

Через два месяца приехала еврейская родня.

Этих ни в одном доме в селе не приняли: фронт близко, а что делают немцы с евреями и теми, кто их приютил, все знали. А тут не просто евреи — ближайшие родственники комиссаров.

В этой отчаянной ситуации помыкались-помыкались Миркины и пришли к Никитиным — а куда ещё?

И их приняли.

Теснотища, конечно, была ужасная: четыре человека хозяйских, шестеро Горшковых и шестеро же Миркиных — ковчег.

Постепенно всех взрослых устроили на работу, хоть какую-нибудь. В доме со всей малышнёй оставались только две бабушки, недолюбливавшие и не понимавшие друг друга.

За два с половиной года эвакуации чего только не было — но и выжили, и даже подружились, и все вместе вернулись в Москву, и даже жильё не потеряли.

Раечка и Софочка выросли, повыходили замуж, каждая родила по ребенку, похоронили на Востряковском и дедушку с бабушкой, и своих родителей, и мужей, состарились. Всю жизнь двоюродные сестры были друг для друга самыми лучшими и сокровенными подругами, а тут, на старости лет, смертельно, вдрызг, рассорились.

Раечка стала пользоваться помощью фонда для евреев, переживших эвакуацию. Основанием для вступления был документ на имя их русской тётки, выданный пензенским колхозом, когда они возвращались в Москву, где были перечислены и все Миркины, конечно, под разными фамилиями. Помощь эта заключалась не в деньгах, а именно в помощи: лекарствами, уборкой жилья, покупками и тому подобное.

Разумеется, Раечка и Софочку подключила к этому фонду — а как же иначе?

Софочка же возьми и расскажи про фонд двум своим русским кузинам, да не просто расскажи, а помогла им оформить необходимые бумаги и документы.

— Как ты могла такое сделать, ведь они же полукровки ?! У них мать — русская?! Какие же они еврейки?!

И оскорбленная Раечка навсегда обиделась на свою сестру.

Дитя любви

Она получила письмо от мужа из тамбовского эвакогоспиталя в середине декабря ужасного и горького 1943 года. Она тут же собралась, оставила на попечение своей матери двух дочек, четырех и двух лет, сунула за пазуху краюху черного и бутылку водки — ничего другого подходящего в избе не нашлось — и к вечеру двинулась в путь. Доехала на поезде, в общем вагоне, до Моршанска — эти сто пятьдесят километров поезд топтался со всеми остановками почти десять часов, а там, еще сильно затемно, двинулась наезженным большаком в Тамбов.

Не пройдя и десяти километров от города, она вынуждена была лезть на придорожную разлапистую сосенку: волки. Стая в шесть голов долго кружила под деревом, но с рассветом вынуждена была снять осаду: по дороге пошли машины. Наглотавшись страху и морозу, трудно было идти дальше, но надо — и скорый мерный ход наконец вернул в тело тепло и силу.

Ей пару раз повезло — ее подсадили попутки, так она проехала почти сорок километров, и еще столько же прошла свои ходом. Более, чем за сутки она отмотала 235 километров, то, что сегодня можно преодолеть часа за три, а в какой-нибудь Америке — за полтора-два часа.

В городе она довольно быстро нашла нужный эвакогоспиталь. Дежурный врач отпустил уже выздоравливающего мужа с ней до утра: случай нечастый, чтоб жена навещала раненого. У сердобольной медсестры нашлась комната, за символическую плату.

Эту ночь они провели вдвоем, счастливо и бездумно — как будто и нет вокруг войны, голода, волков. Наверно, это была самая счастливая ночь в их коротенькой, всего пятилетней супружеской жизни.

Наутро она проводила мужа до палаты, они обнялись при всех, не стесняясь, все смотрели на них с нескрываемой завистью, совершенно беззлобно и по-хорошему понимая случившуюся коротенькую встречу, между одной и другой передовой.

Назад она добиралась так же — пешком и попутками, шла легко: без водки и черного хлеба за пазухой, но уже не одна — со мною…

… Я не знаю, так ли оно было на самом деле, может и не совсем так, может, и вовсе не так, но когда-то, давным-давно, в том детстве, которое уже могло удерживать в памяти слова и фразы, обрывки разговоров, могло объяснять себе, почему, например, по окончании ленинградской академии связи отец выбрал назначение в тамбовский гарнизон, где в семь-восемь лет я придумал эту историю своего происхождения и потом многое в своей жизни объяснял ею, и продолжаю благодарить судьбу и родителей за этот случай, и продолжаю считать себя, несмотря ни на что, счастливым от самого первого мига зачатия по сегодняшний день.

Пал смертью без вести

Напрасным жертвам войны посвящается

Наш батальон продержали на формировании дольше многих других — почти месяц. Это ожидание было изнурительно и непонятно: чем непонятней, тем изнурительней. И каждый день одно и то же: побудка ни свет ни заря, физзарядка, завтрак, строевые, «пли-руби-коли» до обеда, обед, опять все то же самое плюс политзанятия до ужина, отбой. Занимаемся не с оружием, а с палками, лишь отдаленно напоминающими винтовку-трехлинейку, но без штыка.

С фронта идут какие-то странные вести: немцев просто в капусту крошим, у нас — никаких потерь и отдаем город за городом. В Москве тоже — напряжение прямо в воздухе висит, но спокойное напряжение, ощущение, будто пружина сдавлена и продолжает сдавливаться.

Всё держится на слухах. Слухи, слухи — чудные, страшные, обнадеживающие, дарящие уверенность и сеющие панический страх. Говорят, в Москву приехал какой-то Гопкинс, личный посланник американского президента Рузвельта. Зачем? Что ему тут надо и зачем он нам сейчас?

Неделю спустя после его приезда нас, наконец, маршем отправили на станцию Москва-Киевская-товарная, что слева от Минского шоссе в узкой малозаметной лощине, за городом.

Эшелон — всего три вагона, как раз для нашего батальона. Ни довольствия, ни оружия, ни даже скаток не выдали: «Всё получите на месте, по прибытию».

Я эти места хорошо знаю, почти до Зосимовой Пyстыни: Очаково, Востряково, Мичуринец, Крёкшино, Апрелевка, Алабино — мы классом по Киевской в походы ходили, сюда я в пионерлагерь от отцовского предприятия каждое лето ездил.

Хотя вагоны и закрыты, по моим расчетам остановились мы, не доезжая Зосимовой Пyстыни, в лесу. Повзводно, поротно построились и маршем — через лес.

Бабье лето в Подмосковье — особая пора. Легкое лёто серебряными струйками, на солнцепеке жарко и безмятежно, птиц уже нет, поэтому тишина — будто природа стихи сочиняет. И ясность необыкновенная — в воздухе и в мыслях, и на душе…

Шли мы километра два, не больше, вышли на опушку, развернулись во фронт. Перед нами, шагах в двадцати-тридцати — сильно разреженным строем взвод с автоматами, за ними — две полуторки и еще какие-то люди.

Раздалась звонкая команда — и нас из автоматов покосили. После этого расстрельный взвод отошел к машинам. Солдаты переоделись в немецкую форму, поменяли наши автоматы на немецкие и методично, короткими очередями, добивали раненых и тех, кто уже и без того умер, а фотограф и киносъемщик всё это снимали.

Ров для трупов был вырыт заранее, туда нас всех и побросали, завалили землей, а сверху насыпали немного сена.

Фото прошли по всем фронтовым и тыловым газетам. В статьях под ними описывалось, как фашисты, против всех норм и законов, зверски расстреливают обезоруженных военнопленных. Это должно было внушать ненависть к врагу и страх попадания в плен. Киносъемка попала в военную хронику и была представлена личному посланнику президента США Гопкинсу, который с помощью этого аргумента убеждал Рузвельта, что русским надо помочь хотя бы из соображений общечеловеческих ценностей.

Семьям расстрелянных были разосланы официальные справки о без вести павших — это освобождало от пособий и других льгот для семей погибших: государству и без того было трудно в экономическом и финансовом плане…

Так погиб один из братьев моего отца, без вести.

Карп Семенович Семенов («Люди нашего края»)

Очерк этот написан со слов жительницы Козловки Зои Гавриловны Карповой

Карп Семенов родился в 1853, ни то в 1854 году в селе Бишево Никольской волости Цивильского уезда Казанской губернии. Землю нашу и край наш кроили и перекраивали несчетное число раз, и изо всей этой топонимики осталось немногое, в том числе и Бишево, расположенное теперь в Козловском районе республики Чувашия.

Очень рано осиротев, Карп, с детства отличавшийся недюжинной силой, все-таки выжил, и встал на ноги, и завел свою семью и свое хозяйство, но — такова была доля и участь крестьянских сирот: от рекрутчины откупиться не удалось. Оставив жену и малолетнего сына, которым также пришлось несладко, семь лет провел Карп в царской армии, служа поначалу в Гороховецких лагерях, в относительной близости от родных мест, а затем был отправлен на Балканы, где Россия вела очередную свою войну…

Это на картинах Верещагина и в «Турецком гамбите» Бориса Акунина, более известном нам по фильму, Балканская война — военная миссия России по освобождению братских балканских славян от турецкого ига. Панславянский флер скрывал интересы и желания России установить контроль над проливами для обеспечения торгового и военного присутствия империи в Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в Южной Европе.

Генерал Михаил Скобелев — один из выдающихся российских полководцев, настолько выдающийся, что, если бы не его внезапная и загадочная смерть, он реально мог бы стать русским царем и прервать правление династии Романовых. Его именем в Москве была названа одна из центральных площадей с памятником генералу — теперь на этом месте стоит памятник Юрию Долгорукому…

Карп Семенов прошел всю Балканскую кампанию, участвовал в Шипкинском сражении, был награжден Георгиевским крестом — высшей солдатской наградой в русской армии.

Возвращалась армия морем. На входе в Черное море транспорты были встречены свирепым встречным штормом, какие здесь нередки: корабль рыскает в волнах, то зарываясь в кипящие буруны, то взмывая круто вверх, но почти не продвигаясь вперед.

Карп Семенов прицепил в углу попавшуюся под руку дощечку и все время молился на нее, как на икону, в надеждах на спасение — вера сильней условностей.

Эту дощечку он довез до дому, навесил в амбаре над зерном и потом всю жизнь раз в год уединялся с нею, вновь и вновь переживая ту ужасную бурю и свое спасение.

У себя в деревне Карп Семенов, за силу, доблесть и усердие в крестьянском труде, пользовался уважением соседей и схода. Никто и никогда — ни в доме, ни на людях — не слышал от него дурного слова или ругательства. На причастие, как и положено, шел первым (вернувшиеся с войны имели такую и иные привилегии, дававшиеся царем, церковью и общиной), раньше детей и всего остального прихода.

Было у Карпа Семенова два сына — родной и приемный. Родной, Гаврила, получил новую фамилию — Карпов, что в обычае тех времен подтверждало уважительное отношение к отцу. Впрочем, принятие в качестве фамилии имени отца было принято в роду по крайней мере с середины 18 века, а, может, и ранее.

У Гаврилы было три сына и семь дочерей. Семья, с Божьей помощью, укреплялась и разрасталась, богатела, дети ходили в сельскую школу, дед Карп продолжал хлебопашествовать, а Гаврила занялся торговлей в родной деревне. И так бы оно и шло, если бы не коллективизация, национальная трагедия всего крестьянства. В 1928 году Карповых раскулачили, гнездо разорили, все добро отобрали. Людей разбросало и разметало по белу свету. Карпу Семенову было уже сильно за семьдесят, когда это произошло. Свои дни он доживал в землянке и умер в январе 1942 года, во время войны, лишь немного не дотянув до своего девяностолетия. Гаврила был разорен и расстрелян, отсидел десять лет и старший внук, Василий, принявший на себя тягло быть главой семьи. Разорение отчего дома так потрясло его, что он уже ни разу после того не возвращался в Бишево.

История Карпа Семенова, человека безусловно незаурядного, сильного и телом и духом, тем не менее кажется нам типичной, схожей с судьбами миллионов и миллионов российских крестьян. Память о них — не для парадных случаев, а в поучение и как благодарность за все, что они успели сделать в своей жизни.

Землянка, где заканчивал свою жизнь Карп Семенов, и дом его еще остаются малоприметными отметинами, еще посещаемы его правнуками, живущими здесь и разъехавшимися по городам и весям, но земля наша сильно оскудела землепашцами, пустует в ожидании новых хозяев и радетелей.

Война (отрывок из рукописи «Зло империи»)

Без вести пропали миллионы.

Это было замечено еще в Первую мировую: немцы тщательно хоронят, ведут учет и ухаживают за могилами павших на полях сражений — мы бросаем трупы бесхозными, безымянными, на поругание.

Во Вторую мировую все это безобразие тысячекратно усилилось. В Москве тыловые эвакогоспиталя свозили умерших от ран, болезней и операций на Преображенское кладбище. Казалось бы: все эти несчастные жертвы войны прибывали с медкартами, историями болезни и документами, но до сих пор, спустя более шестидесяти лет, все еще никак не установят имена «никто не забытых».

Вторую мировую войну Советская армия закончила с численностью в 2,7 миллиона человек. За все годы войны в ней было убито 5225 тысяч человек, умерло от ран в госпиталях — 1103 тысяч человек, погибло от болезней, по приговору трибунала, в несчастных случаях — 555 тысяч человек, было ранено (20555 тысяч ранений или 1,65 раны на одного человека) — 12400 человек, попало в окружение и вторично призвано (в штрафбаты, естественно) — 940 тысяч, пропало без вести и попало в плен — 4559 тысяч, погибло в первые дни войны и потому не учтено как пропавшие без вести — 500 тысяч, умерло в плену — 673 тысячи, эмигрировало в США и другие страны — 610 тысяч, вернулось из плена (и, конечно, тут же попало в наши лагеря) — 1639 тысяч, 215 тысяч составляла Российская Освободительная Армия Власова, латышские войска вермахта, «лесные братья», бендеровцы, мусульманские части, калмыцкий казачий корпус и другие националистические формирования…

Выходит, из примерно 32 миллионов человек, бывших на фронте, пострадало (в разной мере – от смерти до ранения) более 29 миллионов. Только около 10% остались целы и невредимы, а потому имели более или менее маловероятные, но все-таки достоверные шансы прожить после победы еще лет 40-60. Численность мужского населения России старше 80 лет сегодня составляет менее 2 миллионов человек. Как-то не верится, что фронтовики составляют в этом дожившем остатке демографически значимую величину: тут явно преобладают работники тыла и военнослужащие действующей армии, не задействованные на фронте. Да и что значит: на фронте? Потери среди тех, кто был на передовой и тех, кто при штабе — несоизмеримы.

Мой дядя Карп Афанасьевич Володькин, белорус из многодетной (17 человек детей) семьи, летчик, комсомолец, узнал о начале войны в воздухе, когда их полк по тревоге подняли и уже на высоте дали команду лететь на бомбежку Берлина. Из 200 машин вернулось 4! Всего четыре. Полк переформировали и через несколько дней они опять на своих беззащитных фанерных гробах полетели бомбить, на сей раз Львов.

Его сбили, и он попал в плен, во Львовскую цитадель, где, раненный, спрятал в расщелине камней свой комсомольский билет.

Он прошел восемь немецких концлагерей для военнопленных, каждый раз убегая. Ловили его обычно в окрестностях родной деревни. От него я узнал, что охранялись лагеря слабо, но люди не разбегались, их всех держал понос от плохой пищи и тяжелого труда. А ему, впервые только в лагере попробовавшему кофе (эрзац, конечно), все было нипочем.

Из сталинского лагеря он даже не пытался бежать и оттрубил положенные годы где-то далеко в Сибири, на Северах.

В конце 50-х началось пионерское движение «по местам боевой славы». Его комсомольский билет с запекшейся кровью был найден, о нем написали книгу и вручили звезду Героя Советского Союза. Так простой совхозный шофер стал парторгом, отчего и спился.

Другой мой дядька, младший брат отца, Аркадий, ушел на фронт из Ленинграда сразу после свадьбы.

И в первом же бою попал в окружение и плен, скитался по концлагерям Германии, даже самым страшным, чудом скрывая свое еврейство. Вернулся он из американской зоны только в ноябре 1946 года. Сначала он пришел к своему брату, моему отцу. Моя мама ждала уже четвертого ребенка. Отец рассказал Аркадию ситуацию с Зоей, его женой.

Наутро Аркадий вернулся домой. Зоя сразу сказала летчику, который жил с нею, что вернулся муж. Аркадия встречали две девочки. Старшая — удочеренная младшая сестра Зои, Ирина, спасенная этим удочерением в страшную блокаду, и совсем маленькая Юля. Они прожили вместе очень недолго: Аркадия арестовали и отправили в лагерь на Урал. Он вернулся через восемь лет. Его встречал сын, его сын, единственный его ребенок. Трое детей узнали историю своего происхождения и родства только в начале 70-х, после смерти сначала Аркадия, а потом и Зои. Узнали эту историю и мы: отец успел рассказать нам, пережив Зою на несколько недель, а наша мама умерла за полтора года до всего этого…

(читайте продолжение здесь)