Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

И вот уже зима 1936 года. Завьюжило, заметелило. Сугробы намело под окнами. Константин Иванович каждое воскресение ходит в школу. Учит детей петь. А девочка, что поразила его песней «Вдоль по улице метелица метёт» стала запевалой в хоре. Звать девочку Люба, Любочка.

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Весна была в разгаре. Лесные пригорки зеленели свежей травой. Коров с раннего утра выталкивали из дворов на первый выпас. И тут школа загорелась. Коров хозяева загнали в стадо, мальчонка-пастух замахал кнутом, залаяли собаки. Люди бросились с вёдрами к пруду, что при Локаловской фабрике. Благо, что школьная изба была в трёх шагах от пруда. Школа вспыхнула изнутри, и пламя охватило все её стены. Будто внутри дома вылили бадью керосина. Много ли ведрами–то зальёшь. Лишь бы на соседние дома пламя не шугануло. Только через час притащилась пожарная конная линейка. К этому времени крыша школы рухнула. Обгорелые брёвна слегка дымились, зло шипели под струями воды.

Сергей Семёнович Перегуда подошел к пожарищу как-то незаметно. Однако народ увидел его, уважительно расступился. Николай Семёнович Петрушкин, который стоял невдалеке в своей учительской толпе, издали учтиво улыбнулся ему. Перегуда тяжело двинулся в сторону учителей. Подойдя к директору школы, сурово погрозил ему пальцем: «Поди, с вечера керосиновую лампу не загасили?!»
«Что Вы, что Вы, Сергей Семёнович, — залепетал Петрушкин, — Вы же знаете, школа с зимы не работала. Первый сбор детей назначен на первое мая. Посвящение в октябрята, такой праздник…» «Значит — поджог», — Перегуда грозно оглядывает сельский люд.

Люди прячут глаза. Кто–то из толпы шкодливо выкрикивает: «Сказывают, Данилка Воропаев на селе появлялся». «Он, он, злодей, мог и поджечь», — слышатся крики из толпы. «А я Вам, Сергей Семёнович, вот что скажу, — из учительской толпы выдвигается дородная фигура Павлины Зуевой, — Данила Воропаев был лютый купчина. Если, бывало, мешок муки даст в долг, так такие проценты сдерёт». Толпа сельчан одобрительно загудела. Петрушкин благодарно смотрит на Павлину. Шепчет ей на ухо: «Молодец, вовремя вспомнила про муку». «Разберёмся, — угрюмо говорит Перегуда, — да вот ещё что: ты Петрушкин головешки-то подбери. Тут дров, хоть и палёных на ползимы хватит. А то прошлую зиму меня все с дровами донимали. Гляди, чтоб не разворовали. Организуй разборку. Брёвна в сарай занеси и под замок».

«Как же, Сергей Семёнович, у меня ж одни женщины, — промямлил директор Петрушкин. «А ты, что не мужик? — улыбается снисходительно Перегуда, — ну ладно, зайди ко мне. Порешаем».

Перегуда двигается на толпу. Толпа почтительно раздвигается, давая ему дорогу. Неожиданно Перегуда оглядывается, манит пальцем директора сгоревшей школы. Тот подбегает к своему начальнику. Перегуда доверительно обнимает его за плечи. Выводит из толпы. На ухо шепчет ему: «Надо усиленно поддерживать слухи, что поджигатель школы именно Воропаев. Хотя, скажу тебе: Воропаев год назад расстрелян в Нижнем Новгороде как член террористической организации. Учти — это между нами», — пристально смотрит на Петрушкина. Тот корчит понимающую гримасу.

«Ну вот, и молодец, — Перегуда благосклонно хлопает по плечу Петрушкина и продолжает, — я уверен, поджигатель из нашего села. Пусть он считает, что ищем Воропаева, расслабится, вот тут-то мы его и ущучим. Понял? — увидев торопливые кивки Петрушкина, важно заканчивает, — вот то-то».

Петрушкин долгим взглядом провожает двуколку, на которой отъезжает Перегуда. Морщится, остервенело плюёт на землю. Передёргивает плечами как от озноба. Брезгливо смахивает что-то со своих плеч. Ему кажется, что на его плечах всё еще лежит жирная рука Перегуды.

К первому сентября открылась новая школа в Гаврилов-Яме. Дом купца Воропаева из тёмно-красного кирпича. Крыльцо обрамлено чугунной решеткой. А у ступенек стоят два гранитных льва. Коля Клюев по этому поводу заметил: «Не с Невы ли купчина уволок львов». Чем очень удивил коллег-учителей, которые дальше Ярославля не отъезжали. Только Соня Поспелова резонно заметила, что шуточки нынче у Коли какие-то дурацкие. Кто ж даст Воропаеву, хоть он и миллионщик, взять львов с набережной Невы? Коля только вздохнул тяжело: «С юмором у Вас, мадам Поспелова, плоховато». Соня только приподняла свои тонкие брови, подбритые по последней моде: мол, что взять с этого, тоже мне, поэт нашёлся. Соня частенько в Петроград ездит к родителям. «Так что следит за столичной модой. Заодно присматривает и за львами, что на набережной Невы устроились».— Это уже очередные шуточки Коли Клюева.

Новый владелец Воропаевского дома после отъезда Данилы так и не появился. Дом в двадцатом году, как и положено, национализировали.

Всё лето в доме шёл ремонт. В каждом классе поставили круглые, высокие до потолка печки, обрамлённые рифлёным железом. Печки покрасили в революционный, красный цвет. Парты были черные. И дырки для чернильниц просверлены. Сергей Семёнович Перегуда клятвенно обещал доставить стеклянные чернильницы, похожие на перевёрнутые мужские шляпы — цилиндры. Как раз, чтоб в дырках парт чернильницы крепко держались. Да вот не получилось. Придётся школьникам первое время приносить банки с чернилами из дома. Учителя в ужасе. Дети будут по уши в чернилах. А Сергей Семенович уже наставляет, чтоб с кляксами боролись по-революционному непримиримо. Правда, не пояснил, кто должен бороться — учителя или сами дети.

На открытие школы собрались в большом зале. Данила Воропаев там, бывалыча, принимал званых гостей. Балы устраивал. Люстра хрустальная под свечи осталась. Вот обещали электричество в школу подать. Тогда люстра и загорится. Надо бы проследить, чтоб люстру не украли. Товарищ Перегуда строго наказал Петрушкину, чтоб смотрел со всей строгостью. Да, разве за всем углядишь? Электричество к школе подключили. Лампочки электрические и в классах нынче горят, и в кабинете директора школы. Вот назавтра собрались школу открывать, а люстру забыли под электрические лампочки переделать. Благо, открытие школы наметили на девять утра. Так что всё мероприятие должно пройти засветло. Однако директору Петрушкину пришлось поволноваться. А Павлине Зуевой, потому как она поставлена на хозяйство, объявил строгий выговор. Устно. «На первый раз», — сурово предупредил директор Петрушкин.

На открытии школы, разумеется, присутствовал Сергей Семенович Перегуда. На этот раз на нём была уже не гимнастёрка, подпоясанная ремнем, а свободный полувоенный френч, скрывающий его необъятный живот. В переднем углу зала были установлены пара столов, покрытых кумачовой скатертью. За столами важно расположились: сам Сергей Семенович, директор Петрушкин, по бокам от него Павлина Зуева в красной косынке и Соня Поспелова. У Сони была строгая, слегка волнистая прическа, открывающая, её не по-женски высокий лоб. И это Соню совсем не красило. Вероятно, ей пришлось накануне сильно потрудиться, чтобы угомонить свои непокорные чёрные кудри. Катя уже знала, что нынче Соня заместитель директора по учебной части. Позже, она будет зваться — завуч. Петрушкин сидел с каменным лицом. Соня чему-то загадочно улыбалась. Перегуда картинно осклабился, показав корявые, желтые зубы.

— А Павлина-то, с какой стати рядом с начальством? С улыбкой спрашивает Катя Колю Клюева, сидящего рядом с ней.

— Вы разве не знаете, — шепчет Клюев, — она же партийная. И муж её в фабкоме при директоре, большевик.

— Ну и ну. Живем рядом, а ничегошеньки не знаем. Павлина всегда была простой бабой. А тут красную косынку напялила.

— Время пришло. Вот и напялила. Ещё увидите, она себя покажет.

— Коля, откуда Вы все про Зуевых знаете? — с некоторым подозрением спрашивает Катя.

— Катенька, я же учитель ботаники. Должен согласно профессии знать, что и где произрастает, — хихикает Клюев.

А Перегуда уже встал. Привычно оправил френч. Провёл рукой по животу. Вероятно, вспомнил, что на нём нынче не гимнастёрка с ремнём, расправил плечи и заговорил. Голос его часто срывался на крик, так что был хорошо слышен в дальних углах зала:

— Партия Ленина разорвала цепь мирового империализма, открыла новую страницу истории человечества, эпоху пролетарской социалистической революции. Осуществила то, что было заветной целью великих основоположников научного коммунизма — Маркса и Энгельса.

Николай Семёнович откровенно зевает. Верно, уже не раз слышал на совещаниях у начальника Перегуды эти книжные фразы. Но, опомнившись, прикрывает рот рукой. Соня, наморщив лоб, строго смотрит в зал. А Перегуда грохочет как гром с ясного неба:

— Марксизм одерживает победу за победой, привлекая к себе все более могучие отряды рабочего класса, — тут Перегуда споткнулся на заученном тексте. Верно, вспомнил, что в зале сидят деревенские жители. Сглотнул слюну и прокричал, — и с рабочими в одной связке — беднейшее крестьянство! — замолчал на мгновенье. Обвёл суровым взглядом онемевший зал. Прокрутил в голове правильную фразу и продолжал речь, — начался неуклонный процесс собирания и подготовки сил городского и сельского пролетариата к грядущим боям.

Николай Семёнович опять не сдерживает себя. Морщится как от изжоги. Завуч Соня бросает на него осуждающий взгляд. Толкает в бок. Тот понимающе моргает левым глазом. Делает умное и внимающее лицо. Кивком головы показывает Соне на часы, висящие на стене зала. Соня кривит свой красивый рот, давая понять начальнику, что надо потерпеть. А Перегуда все ещё, не сбавляя темпа, ораторствует:

— Учиться, учиться и учиться и ещё раз учиться. Мы должны так научить наших детей, чтобы в будущем доверить им наше советское Отечество. Как сказал товарищ Ленин: «Каждая кухарка должна научиться управлять государством».

При этих словах неугомонный Николай Клюев дёргает Катю за рукав:

— А уж наша уборщица Зуева — первым делом.

Оба зажимают рты, чтоб не расхохотаться. Они сидят в последнем ряду. Катя обнимает свою дочку Верочку, поступающую нынче в первый класс. Дочка удивлённо смотрит на свою смешливую маму. Катя оглядывается, чувствуя чей-то взгляд. У стены на отдельной лавке сидит мужчина с двумя мальчиками. Оба — школьного возраста.

Мужчина незнакомый. Своих, сельских, Катя наперечет знает. А этот в летах, седой весь. Но с лица — довольно свежий. Мужчина улыбается ей. Катя делает недоумённую гримасу и отворачивается. Шепчет Клюеву: «Вот за нами сидит седой с двумя мальчонками. Вроде шпионит. Кто это?» Клюев осторожно оглядывается. «Шпионит? Вы что! Вы ему сильно понравились. Ишь, глаза-то как горят. Это новый главный врач нашей больницы, кажется, звать Троицкий, — вдруг став серьёзным, говорит Николай, — да, точно доктор Троицкий. Личность известная в нашем Ярославле.

— Если личность известная, тогда другое дело, — хохотнула Катя в кулак.

— Но Вы, мадам, не больно-то расслабляйтесь. Врачи — они все завзятые бабники, — Коля мельком оглядывается на доктора Троицкого. Видит, что тот не спускает глаз с Кати.

А в зале звучит трубный глас Перегуды:

— И сейчас мы особливо должны научить школьников чистописанию, потому что каждая клякса в тетради — это на руку империалистам. Чистописание, чистописание и ещё раз чистописание. И грамотность! Только высокообразованному народу по силам строительство нашего социалистического государства. За работу, товарищи!

Грома аплодисментов не последовало. Расчётливые мужики умеренно похлопали. Задали несколько вопросов, как всегда практичных: будут ли давать тетрадки и ручки для письма. Кто-то въедливый потребовал, чтоб перья для ручек были непременно медные, а не стальные как при Николае.

Комиссар по ликбезу, товарищ Перегуда, заверяет присутствующих, что тетради, ручки для письма и учебники будут нынче в школе. Наше социалистическое государство об этом побеспокоилось. Только на первое время родителям самим надо обеспечить чернилами детей.

Какой-то мужик, верно из тех, по-крестьянски прижимистых, степенно встал, огладил бороду и произнёс:

— А тетрадки и книжки во что обойдутся нам? Отрабатывать, или шо — деньгами?

На него зашикали из разных углов:

— Ты что не понимаешь? Сказано же, государство дарит…

Мужик сел, пробурчал недоверчиво: «Ишо посмотреть надо бы. Обещать-то все мастера».

Потом началось посвящение в октябрята. Перед кумачовыми столами появляется группа детей. Катя знала, что их отобрали заранее. Когда она спросила директора, почему в их числе нет её дочки. Николай Семёнович заметно смешался, проговорил как-то невнятно, что есть решение, только детей рабочих фабрики и беднейшего крестьянства.

Красные тряпочные звёздочки вешал на грудь детям сам Сергей Семёнович Перегуда.

Верочка спокойно сидит рядом с Катей. И вдруг встрепенулась: «Мама, смотри Вовке надели звёздочку, а мне нет». И заплакала.

Вовка — это сын Павлины Зуевой. И он — главный товарищ Верочки по уличным играм.

Катя машинально оглядывается в сторону семейства доктора Троицкого. Мальчик, что постарше, сполз с лавки. Подошёл к Верочке, насупившись, проговорил: «Что ревёшь? Мне тоже не дали звёздочку. Я же не реву». Верочка посветлела, заулыбалась: «А почему Вовке дали? Он и читать не умеет. А я умею, и мне не дали». «Я тоже читать умею. И ничего. Я тебе таких звёздочек, знаешь, сколько наделаю», — серьёзно говорит мальчик. «Правда?» — обрадовалась Верочка.

— Вот и подружились, — Троицкий незаметно подошёл к Кате. Как-то уж слишком доброжелательно говорит,— позвольте представиться, доктор Троицкий, Федор Игнатьевич.
Посмотрел на Катю жадно и ласково, так что ей стало неловко. Подумала: верно, давно у него женщины не было. Ещё врач называется.

А доктор Троицкий продолжает:

— Назначен главным врачом в вашу больницу.
Протягивает Кате руку. Катя неловко протягивает свою ладонь:

— Катя… Катерина Петровна Григорьева. Муж на местной фабрике бухгалтерией заведует. Ещё в восемнадцатом годе, — Катя укоряет себя за просторечье «годе». Повторяет фразу, — в восемнадцатом году прошёл партийную школу комиссара Перельмана.

Зачем она про Перельмана сказала? Что-то острое и жгучее вдруг вспыхнуло в ней. Но все быстро прошло, и нет сожаления.

При имени Перельман доктор Троицкий становится серьёзным:

— Исаак Перельман. Я был свидетелем его смерти. Ну не будем о печальном прошлом. Надеюсь, будем дружить семьями. Наши дети уже подружились.

— Я знаю о смерти Исаака Львовича, — отзывается Катя, — а что касается дружить семьями, — она как-то двусмысленно улыбнулась, — не возражаю.

Катя оглядывается на дочь. Та весело щебечет в окружении братьев Троицких.

Мельком бросает взгляд на Колю Клюева. Тот насупился. Отодвинулся на край лавки. Катя проглатывает смешинку: ревнивый, однако, Коля Клюев. Она трогает его за плёчо. Клюев бросает сердитый взгляд на доктора. «Коля, познакомьтесь. Это доктор Троицкий. Вы же мне о нём говорили», — Катя широко улыбается. «Учитель ботаники нынешней школы, Николай Клюев», — сухо сообщает Николай, слегка привстав.

Из школы Катя уходила с Клюевым. Как-то не задумываясь, взяла его под руку. Оглянулась на доктора. Тот помахал ей рукой.

Верочка тянется к братьям Троицким. Братья смущённо улыбаются ей. А Клюев уже сыплет шутками легко и весело. И весело звенит трава, ещё помнящая жаркое лето. Листья лип и берёз шепчутся о чём-то тихом и светлом. И Кате свободно и радостно. И вдруг за спиной — голос глухой и утробный: «Веселитесь, веселитесь. Повеселитесь ещё». Катя испуганно оглядывается. Верочка заплакала. Далеко, в конце улицы исчезает какая–то неясная тень. Клюев, неловко скрывая смутную тревогу, пытается шутить: «И услышали они Глас Божий». «О Господе всуе не надо», — останавливает его Катя. Она обнимает плачущую дочку:

— Ну что, милая. Почему плачешь?

— Мне страшно, — сквозь слёзы отвечает Верочка.

— Вот, сейчас домой придём. Там папа. Он нас защитит.

Холодно кивнув Николаю, Катя поспешила домой.

Небесный счетовод начал отсчёт сущего времени. Но боя его часов никто не услышал. Молодые ещё. Глухи к гласу Всевышнего.

Глава 7. Школа.

Никольскую церковь большевики закрыли в 1928 году. Вскоре отец Исаакий, настоятель Никольской, вместе со своей супругой, попадьёй Марфой Аполлинарьевной, исчезли за одну ночь. Соседи шепотом передавали, вроде той ночью слышали, как голосила Марфа Аполлинарьевна. Но грубые рыки пресекли её крик. Никто из соседей не вышел проведать, что случилось со священником.

Стоит их дом нынче под тяжёлым амбарным замком. И окна заколочены досками. Как закрыли церковь, все ждали беды.

В школу явился Сергей Семёнович Перегуда. Велел собрать педсовет. Долго и путано говорил об усилении антирелигиозной пропаганды. При этом несколько раз строго взглянул на Катю.

После педсовета к Кате подошла Павлина Зуева. Сказала:

— Как это Вы, Екатерина Петровна, будете нынче учить наших детей, когда Ваш муж служитель культа? А?!
Зло сверкнула своими черными глазами.

— Ты что, Павлина, как с цепи сорвалась? Какой служитель культа? Или не знаешь, кем Константин Иванович на фабрике служит? — возмутилась Катя.

— Служит? Вот именно — служит регентом в нашей церкви.

— Но церковь полгода как закрыта, — возражает Катя.

— Ну, и что же, что закрыта! А регент, он и есть регент. Надо ещё разобраться с твоим регентом-ренегатом.

Павлина, хоть и всего-то уборщица, но секретарь партийной ячейки школы. И кроме неё есть ещё один, правда пока кандидат в члены партии, мужик, Фёдор Куроедов. Он окончил в школе вечерние курсы ликбеза и остался при школе то ли дворником, то ли сторожем. При деле: какой гвоздь прибить, или что. Ну, не бабам же, учительшам, гвозди забивать. Куроедов пришёл к директору школы и первым делом спросил, где тут у вас в партию большевиков принимают? И единогласно, числом в один голос Павлины Зуевой, был принят в кандидаты. Так что нынче Павлина не последний человек в школе. Сергей Семёнович Перегуда обещал должность ей выбить: «заместитель директора школы по воспитательной работе». Но не получилось. Ему сказали, что есть завуч Софья Поспелова. И точка. Но завхоз школе нужен. Завхозом стала Павлина. И при ней — Федор Куроедов, да две уборщицы Авдотья и Степанида. С ними у Зуевой тоже возникли проблемы. В комнате, где швабры и мётлы хранились, обнаружилась икона. И не какая-нибудь, а Иоанна Предтечи.

— Вы же в советской школе работаете, — возмущённо шипела Павлина на уборщиц, но так, чтоб не дай Бог, учителя и дети не услышали.

— Дык церкву-то позакрывали и батюшку в Тмутаракань сослали, — оправдывались Авдотья и Степанида. — И мужики наши со страху иконы выбросили.

— Не со страху, а потому что сознательные, — уже спокойно увещевала своих подчиненных Павлина. — Работают ведь ваши мужики на фабрике «Заря социализма»! Это ж понимать надо». И как это Павлина вовремя вспомнила, что Локаловская мануфактура нынче «Заря социализма»?

А сама Павлина с тревогой подумала: «Не дай Бог, заглянул бы в ту комнатку Сергей Семёнович Перегуда. Беды бы не обобрались».

Строго сказала уборщицам: «Убрать немедленно, — но что-то заставило её остановиться, и она прочувственно проговорила, — поймите, Божья икона, а рядом рубище — швабры с грязными тряпками». И откуда слово «рубище» вылезло. Никак — из молитвы! У неё, большевички. И откуда всё это лезет? Прошлое, проклятое прошлоё цепляется за подол. Павлина брезгливо передёрнула плечами.

Авдотья, как старшая по возрасту, смиренно сняла икону со стены. Перекрестилась, глядя на святой лик. Завернула икону в тряпицу. Сказала обречённо: «Куды же идти-то теперича?»

А у Павлины ещё забота. Педсовет на носу, надо речь сочинять. Разоблачить Катьку Григорьеву. Вот церковь в Гаврилов-Яме закрыли, а жена поповского приспешника, регента Константина Григорьева в школе преподает. Так-то мы боремся религиозным дурманом?! Муж Павлины, Василий Зуев не раз говорил жене: «Угомонись ты. Не бабье это дело — политика. Дети свои без присмотра». А та на него зырк, зырк. Красный платок на лоб. И солдатским шагом в школу. На педсовет.

А на педсовете эта балаболка, Сонька Поспелова, видите ли, заведующая учебной частью! Про учебные планы, про загруженность учителей. Про проверку школьных тетрадей, мол, сколько времени уходит. Ведь больше часу балаболила. Слова Павлине сказать не дала. Напоследок совсем уж её понесло. Стала говорить о культурном развитии детей. Мол, конечно, в нынешних наших условиях классическую русскую музыку великих русских композиторов Чайковского, Глинки, Бородина до детей донести сложно… Павлина, хоть и партийная, этих фамилий никогда не слышала. Ленина — слышала. Товарища Сталина — слышала. А Поспелова как на мозоль больную наступила. Говорит: революционные песни — мы обязаны доносить до детей. И это мы можем и обязаны. Вот, ведь не последний человек на нашей фабрике «Заря социализма» Константин Иванович Григорьев, человек, чрезвычайно загруженный на работе. Однако любезно согласился нам помочь. «Мы организуем наш школьный хор», — выкрикнула Сонька. Все захлопали как оглашённые. А Сонька залебезила, Павлину чуть не стошнило. Мол, он, Григорьев, согласился руководить школьным хором. Вот Катерина Петровна, как известно супруга Константина Ивановича, подтвердит мои слова. Катя встала смущённо закивала головой. Учителя опять захлопали в ладоши. А Колька Клюев вскочил, заблеял эдак поганенько: «Наш паровоз, вперёд лети. В Коммуне остановка. Другого нет у нас пути — в руках у нас винтовка». А Сонька тут же ему подпела: «Вот с этой замечательной, революционной песни мы и начнем. А уважаемую Павлину Игнатьевну Зуеву попросим съездить в Ярославль в отдел пропаганды. Достать ноты и слова новых пионерских песен. «И комсомольских, товарищ Зуева. На будущий год детей в комсомол принимать будем», — это она уже прямо Павлине приказывает. При людях. Начальница нашлась! Павлина от злости аж кулаком стукнула по своей коленке. Даже больно стало. Но пришлось встать и сказать, что это есть её партийное задание. А ведь две ночи не спала. Готовила доклад об антирелигиозной пропаганде и о близорукости администрации школы. Советовалась с Сергеем Семеновичем Перегудой. Тот одобрил тезисы доклада. И вот на тебе. Всё насмарку.

Выходя из школы, Соня обняла за плечи Катю Григорьеву. Шепнула на ухо: «Скажи своему Косте, пусть перековывается». И обе они захохотали как девчонки.

Каждую субботу Константин Иванович приходит в школу. И вот уже детская разноголосица превращается в стройный хор: «Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы — пионеры, дети рабочих. Близится эра светлых годов, клич пионера: «Всегда будь готов!»» Особенно детям нравится выкрикивать: «Всегда будь готов».

Катя сидит в пустом зале рядом со сценой. При детском возгласе: «Всегда будь готов». Константин Иванович оглядывается на жену. В глазах его тоска. Катя подходит к нему, нежно целует в щёку, шепчет: «Костя, надо перековаться». И слышит его грустный голос: «Всегда будь готов».

В глубине зала сидит Павлина Зуева. На коленях её тетрадка. Строго глядя в зал, она то и дело делает какие-то пометки в тетради.

— А теперь дети я хотел бы услышать, какие песни поёте вы дома? Ну, кто самый смелый?! — говорит Константин Иванович. — Смелей, смелей! — выкрикивает он.

Из толпы детей выступает подросток. Неуклюже комкает старую кепку, верно, доставшуюся ему от отца. Шумно набрав воздуха, он кричит: «Ах вы, сени мои, сени, сени новые мои, сени новые кленовые, — засмущался и тихо прошамкал, — решетчатые».

— Ну что ж, для начала неплохо, — бодро произносит учитель пения Григорьев, — в хоре тебя я не слышал. Уже хорошо. Кто ещё у нас смелый?

Белокурая девочка лет десяти-двенадцати в длинном цветастом платье раздвигает детскую стаю.

— А мне можно? — слышится её звонкий голос.

— Конечно, смелей, — смеётся учитель пения.

И вдруг раздаётся совсем не детский — глубокий, грудной голос. Голос льётся непрерывной струёй, слегка пульсируя: «Вдоль по улице метелица метёт. За метелицей мой миленький идет»…

И девочка мелко семенит, будто плывёт по сцене. Плавно разводит руками в такт мелодии. А когда её голос вдруг особенно широко и раздольно зазвучал со сцены: «Дай мне наглядеться радость на тебя», Константин Иванович представил перед собой широкие разливы Волги и прослезился.

Катя, как сумасшедшая захлопала в ладоши, подбежала к девочке и горячо её поцеловала.
— Нет, нет. Ради таких детей стоит стать ренегатом, как выразилась уважаемая Павлина, — говорит восторженно Константин Иванович.

А уважаемая Павлина уже подходит к учителю пения. Сухо говорит: «Вот тут я подготовила список песен, рекомендованных нашей партячейкой. Ознакомьтесь».

Сразу стало как-то тускло и серо. Катя берёт листок, исчирканный Павлиной.

— Не извольте беспокоиться, Павлина Игнатьевна, — произносит, улыбаясь, Константин Иванович. И как показалось Павлине, да не показалось — точно сказал с эдакой издёвкой.

«Ну, погоди, ренегат. Доберёмся до тебя», — шепчет зло Павлина.

Через неделю в воскресение собрались у Григорьевых. Коля Клюев всю субботу провёл на Волге с Гаврилов-Ямскими мужиками, на рыбалке. Принёс свой улов. И подумать только — стерляди. Уж сколько лет этой стерляди не видывали. Катя даже обомлела. Достала свои прошлогодние запасы маринованных и солёных грибков. И стоит уже у плиты, и стерлядь стрекочет на сковороде. Вот Ваня Поспелов со своей Сонечкой явился. На стол поставил бутылку вина, эдакого, насыщенного красным цветом. Со значением произнёс: «Прошу любить и жаловать: Бургундское — «Божоле Нуво». Ваню почти год не видели в селе. Проходил свои «университеты» партийных работников в Ярославле. Соня радостно шепнула Кате на ухо: «Может его переведут в Ярославль». И Кате стало грустно: «Вот появилась лучшая подруга, и прощай». Соня увидела вдруг погрустневшую Катю, обняла её: «Ну, не печалься. Если это и случится, то нескоро». А Колька Клюев рядом с «Божоле Нуво» выставляет бутылку мутного самогона и кричит: «Что нам Гекуба! Коль есть российский самогон!» Тут же разливает по рюмкам, и как-то нескладно, но озорно напевает: «Да что нам водочка с лимончиком, да из хрустального графинчика, коль есть российский самогон». Мужчины хохочут. Соня с Катей выглядывают из кухни, и оттуда вкусно пахнет жареной стерлядью. Кричат весело: «Погодите, пьяницы! Закуска ещё не поспела». А вилки молодых мужчин стучат по тарелке с маринованными грибами. Костя поставил пустую рюмку, настраивает гитару. Колька наливает ему ещё самогона. «Злой, стервец, он у тебя, Коля», — смеётся Костя. «Злой, да свой. Для злой Натальи — кругом канальи», — хохочет Клюев. «Ау, где наша злая Наталья, Павлина Зуева, — паясничает он. Ваня Поспелов смущённо улыбается. Соня вовремя поспевает из кухни: «В семье не без урода».

«Ну, уж не надо так, — Костя Григорьев поднимает голову от гитары, — недавно встретил Василия Зуева. Так вот, он просил не серчать на Павлину. Она, как приходит домой — плачет, что невзлюбили её в школе».

Потом поют на два голоса. Константин и Соня:

«Мы сидели с тобой у заснувшей реки.

С тихой песней проплыли домой рыбаки.

Солнца луч золотой за рекой догорал…

И тебе я тогда ничего не сказал.

Загремело вдали — надвигалась гроза.

По ресницам твоим покатилась слеза».

Мелодичные переборы гитарных струн. Баритон Кости и низкий, завораживающий голос Сони. И откуда это взялось? Ваня Поспелов не спускал влюблённых глаз со своей жены. И Кате нестерпимо хочется, чтобы кто-нибудь сейчас посмотрел на неё такими же глазами. Сзади к ней неслышно подходит дочка Верочка. Обнимает её. Шепчет: «Мам, что ты сейчас какая-то никакая?»

А Кате ещё слышится строчка романса: «По ресницам твоим покатилась слеза». Она чувствует, как веки её тяжелеют от слез. Рукавом платья она вытирает влажные глаза. Ловит удивлённый взгляд мужа. Улыбается ему смущённо. Звучит последний гитарный аккорд. «Какое открытие! — Константин Иванович не скрывает своего восхищения, — великолепное меццо-сопрано! Прекрасный репертуар для нашего школьного вечера, — Константин на секунду смешался, — для вашего школьного вечера».

— Нет, нет. И для вашего — тоже, но с романсом погодим, — раздаётся знакомый голос. Николай Семенович, директор Петрушкин, нежданно появился, — вы уж извините меня, незваный гость, как, говорится… Но у вас дверь не заперта. А я только из Ярославля. Не терпелось сообщить радостную весть: у нас теперь в штатном расписании есть руководитель школьного хора. Уж не обессудьте. Константин Иванович — прошу любить и жаловать.

— Воскресение и суббота у меня свободны, — не очень уверенно говорит Константин Иванович, оглядываясь на Катю. Но та прячет глаза.

А Колька Клюев уже совсем распоясался перед директором:

— Чего изволите, любезнейший? Самогончику под стерлядь. Иль «Бургундского» под солёные грибочки? — «Бургундского», чего уж там, — в тон ему отзывается Николай Семенович.

Потом Коля читал стихи своего однофамильца Клюева: ««Не жди зари, она погасла, как в мавзолейной тишине лампада чадная без масла», — могильный демон шепчет мне».

Закончили веселье за полночь. Уже на пороге дома, прощаясь, Николай Семенович сказал:

— Романсы в вашем исполнении, Сонечка и Константин Иванович, это великолепно. Но только для домашнего употребления. Романс — это упадническое буржуазное искусство, — произнеся эту фразу, он слегка смутился, но тут же взял себя в руки. И в голосе его уже звучит начальственная жёсткость, — мы можем с этим не соглашаться. Однако, такова нынешняя установка. Это я вам как директор школы говорю. Но как человек старой закваски, — старорежимная интеллигентность расплывается по лицу Петрушкина, — на романсы приглашаю ко мне на вечерние посиделки.

На улице Соня и Иван Поспеловы прошли вперёд. А Николай Семёнович, слегка задержался, взяв под руку Колю. Проговорил почти на ухо ему: «Вы, Николай, давайте осторожней с поэтом Клюевым. С этим идеологом кулачества». Коля вспыхнул, локтем отодвинул своего школьного начальника. «Я Вас, Николай предупредил. За последствия не ручаюсь», — Клюев слышит голос директора. И какие-то незнакомые, угрожающие ноты звучат в нём. Не прощаясь, он переходит на другую сторону улицы. Прислоняется к дереву. Жадно затягивается папиросой. «Ну, что вы задержались?» — звучит невдалеке меццо-сопрано Сони. «Да, да», — елейно до омерзения откликается Петрушкин. «До омерзения», — это для Коли Клюева. Соня же, услышав Петрушкина, подумала: «Какой всё-таки интеллигентный человек наш директор».

Вот и быстро пронеслось время. И Константин Иванович как-то потускнел. Сбрил свои бакенбарды, в которых уже поблескивало серебро. И от роскошных усов остались только две щёточки под носом. И это было разумное решение. Надо было стать «как все». «Как все серые мыши», — часто приходило ему в голову. И становилось тоскливо. Будто расстался навсегда с чем-то дорогим. Его новый облик жена одобрила. Сказала, как показалось Константину Ивановичу, с некоторым удовлетворением, мол, не так заметен. Константину Ивановичу подумалось с некоторой печалью: «Молодые женщины не будут заглядываться, как прежде. Как прежде, но всё же. Кате будет спокойней». Катя будто прочитала его задумки, заметила: «Люди говорят, что у тебя вид был больно старорежимный. Не ко времени это».

Вот уже и Верочка скоро закончит десять классов. И Саша Троицкий, старший сын доктора Троицкого, частенько появляется у дверей дома Григорьевых. «Что доченька, заневестилась? Выбор твой одобряю», — смеётся Катя. «Да что Вы, мама. Он такой — сегодня с одной девчонкой, завтра с другой».

«А он тебе нравится? — не унимается мать. И видит, как пурпурно краснеет её дочь.

«Он же скоро уезжает в Ленинград. Поступать в институт», — смущённо шепчет Вера.

На первое мая 1934 года в школе был организован концерт. На сцене стояло пианино. Директор школы Николай Семенович Петрушкин изрядно подсуетился, и к красному дню календаря за пианино сидел заезжий тапер. Программа была строго выверена Николаем Семеновичем и Павлиной Зуевой: никаких упаднических романсов. Песни народные и революционные. Революционные песни исполнял только детский хор. Спасибо Соне Поспеловой, она пела вместе с Константином Ивановичем народные песни. Григорьев, как руководитель школьного хора, был на высоте. В антракте Николай Семенович скажет ему, что за его заслуги в пропаганде революционного искусства, он, товарищ Григорьев, будет непременно отмечен приказом по школе.

А пока, кланяясь перед публикой, Константин Иванович слышал с первого ряда: «браво». Хриплое -Перегуды и дискант Петрушкина.

А когда Константин Иванович запел: «Много песен слыхал я в родной стороне, как их с горя, как с радости пели»… Зал замер. А уж когда прозвучало: «ухни, дубинушка, ухни!» Зал загремел, загудел, вторя: «дубинушка ухни!». Константин Иванович видит, как на фразу: «Там у нас, знать, нельзя без дубинки», широко заулыбался Сергей Семёнович Перегуда. Вот он наклонился к уху незнакомого мужчины с сухим и строгим лицом. Что-то шепчет ему. Тот благосклонно кивает головой. И Константину Ивановичу кажется, что Перегуда говорит незнакомцу: «Вот как мы перековываем этих «бывших».

Потом пела Сонечка Поспелова. Константин Иванович уселся невдалеке от Перегуды, так чтобы видеть того незнакомца, что со строгим лицом. Когда меццо-сопрано Сони заполнило зал и прозвучали слова: «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю? Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему?» — брови строгого незнакомца полезли вверх. И Перегуда, явно оправдываясь, объясняет, что это тоже народная песня. И в ответ слышится назидательное: «Надо строже относиться к репертуару». Раскрасневшаяся Соня садится рядом с Константином Ивановичем, и тот уже готов, как ведущий, сообщить любезной публике, что концерт окончен. Но на сцене появляется Коля Клюев. На строгое Перегуды: «Это ещё что?» Соня лишь пожимает плечами.

«Поэт Николай Клюев», — объявляет Коля. И начинает декламировать:

«Обозвал тишину глухоманью,

Надругался над белым «молчи»,

У креста простодушною данью

Не поставил сладимой свечи.

В хвойный ладан дохнул папиросой

И плевком незабудку обжег.

Зарябило слезинками плёсо,

Сединою заиндевел мох».

Завораживающие строчки звучат в тишине зала. И зал встречает молчанием окончание стихотворения. Собственно говоря, большинству присутствующих в зале не интересно было слушать стихи. Может, кому–то, сидящим на первом ряду и было занятно. Но только для того, чтобы сделать выводы. Но Катя слушала Николая зачарованно. Она тронула за руку мужа. Сжала его ладонь. Константин Иванович в этот момент был далёк от стихов, он еще был полон музыкой песни, которые только что исполнила Соня.

А Коля опять объявляет: «Николай Клюев. «Отрывок из поэмы «Погорельщина». И его глухой с надрывом голос разрывает настороженную тишину зала:

«За неводом сон — лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле».

Николай заканчивает чтение, при полной тишине зала. Катя начинает, было, хлопать. Но муж останавливает её тихим шёпотом: «Погоди». А за спиной Кати кто-то начинает громко бить в ладоши. Она оглядывается. И встречает радостный взгляд доктора Троицкого.

Перегуда встает со своего стула. Окидывает зал тяжёлым взглядом. Взгляд его останавливается на докторе Троицком. Тот кривит губы в кислой улыбке. Прекращает хлопки.

— Это что за контрреволюционная пропаганда! — с каким-то надрывом почти кричит Перегуда. И тычет своим толстым пальцем в незадачливого чтеца стихов.

Какие-то незнакомые молодые люди, явно из городских, шустро прыгают на сцену. Под руки уводят Колю Клюева.

Перегуда, злобно оглядывая Соню и Николая Семеновича Петрушкина, хрипло шипит:

— Вы что, не знали, что поэт Клюев арестован за составление и распространение контрреволюционной литературы? А? — оглядывается на своего начальственного соседа. Тот благосклонно кивает головой и добавляет: «Так называемый поэт Клюев арестован в феврале этого года. Надо, товарищи, следить за газетами. Насколько мне известно, вы же руководитель этой школы. Потеряли бдительность, товарищ». Его холодный, колючий взгляд устремлён на Петрушкина, медленно со значением переходит на завуча. Соня и Николай Семенович растерянно пожимают плечами.

Шумная школьная толпа осталась далеко позади. Катя и Константин Иванович направлялись к дому. Обе дочери тихо шли рядом. Светила полная луна. Пьяно благоухала черёмуха. Около самого дома Григорьевых из тени вышел Коля. Он широко улыбается: «Каково это я?! А?!» «Да, Коля, ты нынче отличился», — невесело отозвалась Катя. «У нас же за стихи не арестовывают?» — неуверенно говорит Николай. «Дай Бог», — Катя целует Колю в щёку. «Костя, что она меня хоронит?» — Коля смотрит на Константина Ивановича. Тот обнимает Николая за плечи: «Коля, завтра второе мая. Выходной. Приходи к нам на обед». «Вот это другое дело!», — смеется Клюев. Они пожимают друг другу руки.

Небесный счетовод бил набат во все колокола. А им слышался гром бурных аплодисментов.

Утром второго мая пришли за Колей Клюевым.

Незаметно пролетел ещё один год. В школе имя Коли Клюева старались не вспоминать.

Вот и Верочка уехала в Ленинград поступать в педагогический институт. И Наденька подрастает. Тоже рвётся вслед за старшей сестрой. А от Веры вскоре пришло печальное письмо. Не приняли её в институт, потому что она — «классово чуждая». И сейчас работает на фабрике «Красный треугольник». Клеит резиновые сапоги и галоши для рабочих и крестьян. Зарабатывает «пролетарское происхождение». Спустя полгода, летом, в школьные каникулы Катя отправилась навестить дочь. Вернулась радостная. Вера сообщила матери, что ей как ударнице производства дадут рекомендацию в институт. А к осени письмо на двух листах получили Григорьевы от дочери. Восторгам нет конца: «Поступила в институт имени Герцена. На реке Мойке этот институт. Дали койку в общежитии. В комнате ещё три девчонки. И встретила Сашку Троицкого. Он тоже учится в этом институте. Такой весь из себя. Девчонки к нему так и липнут. Он уже на третьем курсе. Увидел меня, даже расцеловались. На той неделе ходили с ним в кино. Кинотеатр «Баррикада». Это рядом с нашим институтом. А вчера до ночи с Сашкой гуляли вдоль Невы. Сашка всё лез целоваться. А я — ни в какую. Только папе не давай читать это письмо. А то напридумывает всякого». Катя читала письмо дочери и счастливо улыбалась. Константин Иванович тоже прочел письмо. Стало грустно: «Вот и дочка покидает отчий дом». Вспомнилось давнишнее: как сидел в сквере возле воскресной школы, где Катенька в Гаврилов-Яме вела уроки с сельскими мужиками и бабами. Верочка ковыряла деревянной лопаткой в песке. Откуда возник этот дремучий старик, Константин Иванович не заметил. Почувствовал лишь, как что-то заслонило ему солнце. Оглянулся — встретились взглядами с тем стариком. Что-то жуткое почудилось в его глазах. Константин Иванович как зачарованный, не в силах шевельнуться, точно примёрз к лавке. А старик утробным голосом глаголет, будто из-под земли, глядя на белокурую Верочку: «Ангел осенил тебя, дитя. Но ты копай, копай яму под могилу своему отцу. А как настанет срок зарывать, дам знать тебе».

И пошёл прочь быстро. Не по — стариковски, шустро. Константин Иванович хотел вскочить, да побежать следом. Но какая-то слабость навалилась вдруг на него. Никогда такого не случалось. Опрокинулся на спинку скамейки. Глаза заволокло туманом. И веки не поднять. Некоторое время сидел с закрытыми глазами. Вдруг тихий плач услышал. Вздрогнул, будто откуда силы взялись, вскочил с лавки. Дочка, ангел небесный, стоит перед ним и плачет.

И вот уже зима 1936 года. Завьюжило, заметелило. Сугробы намело под окнами. Константин Иванович каждое воскресение ходит в школу. Учит детей петь. А девочка, что поразила его песней «Вдоль по улице метелица метёт» стала запевалой в хоре. Звать девочку Люба, Любочка. И мать Любочки — красивая молодая женщина. Работает медсестрой у доктора Троицкого. Когда Константин Иванович стал говорить Любиной маме, какая у неё талантливая дочь, и что надо непременно отправить её учиться в Ярославскую музыкальную школу, та странно смутилась. Сказала, что это не получится. Константин Иванович тоже непонятно смутился. Сказал вроде невпопад: «Выговор-то у Вас не Ярославский». «Да, да, — торопливо проговорила Любина мама, — мы из Москвы». Разговор происходил в учительской. Любочкину маму пригласили в школу по просьбе Константина Ивановича. Но после слов Любиной мамы: «это не получится», Константин Иванович, право, не знал, что и сказать. Вовремя появилась Соня Поспелова. Оказалось — Соня знакома с Любиной мамой. И зовут Любину маму — Марина Васильевна Давыдова. Константин Иванович уже Соню спрашивает, почему не получится у Любочки музыкальная школа. Соня вдруг сделалась серьёзной. Произнесла мерзко казённое: «Нам нужны талантливые дети. И Советская власть делает всё возможное, чтобы таланты сберечь и развить». Соня взглянула на Константина Ивановича, поймала его удивлённый взгляд. Смешно нахмурилась. Константину Ивановичу вдруг захотелось крикнуть: «Сонька, кончай играть Любовь Яровую. Эта роль не для тебя». А Соня, обращаясь к Марине Давыдовой, говорит уж точно как Павлина Зуева на партсобрании: «Марина Васильевна, нам известна судьба вашего мужа. Но сын за отца не отвечает. Это сказал товарищ Сталин». При словах «товарищ Сталин» Любочкина мать странно побледнела. Тихо проговорила: «У меня в Ярославле сестра живет». «Ну вот, и прекрасно. Будет, где жить Вашей дочери», — хором произнесли учитель пения и завуч.

Когда Марина Васильевна покинула школу, учитель пения и завуч взглянули друг на друга, оба вздохнули, и фраза: «Ну вот, и прекрасно» тяжело повисла в воздухе.

«Муж Марины воевал в армии Деникина. А сейчас она не знает, где он, то ли убит, то ли пропадает в Турции. Или за океаном в Америке. В двадцать седьмом году бежал, опасаясь ареста», — сообщила Соня Константину Ивановичу.

Неделю Соня и Константин Иванович носились по начальству с рекомендательным письмом для Любочки Давыдовой. Директор школы, Николай Семенович Петрушкин, готов был подписать сразу. Только велел указать чин Константина Ивановича, чтоб было посолидней. Не «учитель пения», а «руководитель детского хора при школе номер…» «Вот так-то. Может мир и о нас услышит. Известная певица, Любовь Давыдова училась в Гаврилов-Ямской школе, где директором служил Николай Семенович Петрушкин», — Николай Семенович усмехнулся и лихо подмахнул школьную петицию.

А вот с Зуевой сразу не получилось. И слова «сын за отца не отвечает» не убедили её. Пришлось идти к товарищу Перегуде. Тот долго жевал свои толстые губы. Выходил из кабинета, с кем-то советовался. Наконец сказал сурово, что случай трудный, и нужна подпись председателя нашего сельского комитета, товарища Поспелова.

Ваня Поспелов поцеловал разрумянившуюся щёчку своей жены. Сказал: «Хорошее дело затеяли». Крепко пожал руку Константину Ивановичу. Аккуратно подписался под школьной петицией.

И Перегуда встретил ходатаев с широкой улыбкой. Взглянув на подпись Ивана Поспелова, удовлетворённо хмыкнул: «Это другое дело». И поставил свой крючок под письмом.

Последними в рекомендательном письме стояли подписи завуча С.Н. Поспеловой и руководителя школьного детского хора К.И. Григорьева.

После таких знатных автографов подпись Павлины Зуевой вроде и не понадобилась. О Павлине как бы забыли. И она целую неделю ходила обиженная.

Приемная комиссия «Первой музыкальной школы» Ярославля после прослушивания единогласно приняла Любу Давыдову на детское отделение вокального искусства.

В зимние каникулы Катя опять засобиралась в Ленинград навестить дочь. Уговаривала Константина Ивановича взять отпуск. Неожиданно Вера явилась сама. С порога объявила, что выходит замуж за Сашу Троицкого. Катя всю ночь проплакала на плече Константина Ивановича. На следующий день принимали гостей, семью Троицких.

Свадьба была не шумная. Собралось человек пятнадцать на квартире Григорьевых. Доктор Троицкий пришёл с Мариной Давыдовой. Почему-то это никого не удивило. Соня Поспелова даже поздравила доктора с достойным выбором спутницы жизни. Федор Игнатьевич смутился, стал суетливо объяснять, что до этого ещё далеко. И, вообще, сейчас всё-таки свадьба сына. Хотел, мол, познакомить Марину со старшим сыном. Только Ваня Поспелов, вроде, допустил бестактность. Сказал, правда, негромко, только для ушей Троицкого: «Чего уж, Федя, поторопился бы со свадьбой. Годы-то уходят».

Федор Игнатьевич благодарно под столом пожал руку Ивану. Шепнул:

«Устал, Ваня, я от одиночества. И Петруша, мой младший уже готов умчаться то ли в Ленинград, то ли в Ярославль. Вот закончит десятый класс. Так что со следующей осени — я один как перст». Печально улыбнулся.

Уже в конце застолья Константин Иванович отвёл доктора Троицкого на кухню.

— Федя, а как Вы посмотрите насчет венчания. В селе Великом церковь Боголюбской иконы Божией Матери, вроде, ещё не разграбили. Там служба, вроде, проходит по воскресеньям.

— Ну что Вы, Костя, — улыбнулся Фёдор Игнатьевич, — мой Сашка стал таким большевиком. Похлеще вашей Зуевой. А эту церковь закрыли ещё в двадцать четвёртом году, если я не ошибаюсь.

— Да, да, — смущённо отзывается Константин Иванович, — что это меня чёрт попутал. С памятью что-то стало.

Ночевать молодожёны отправились на квартиру доктора Троицкого. Квартира доктора теперь состояла из четырёх комнат. Кабинет доктора, столовая и комнаты каждому из сыновей.

Утром Сашина юная супруга умчалась к родителям попрощаться. Ночным поездом они с мужем должны были возвращаться в Ленинград. Младший сын ушёл в школу. Фёдор Игнатьевич пригласил Сашу в свой кабинет.

— Вот что, сынок, ты стал взрослым, — начал, было, Фёдор Игнатьевич.

Но сын перебил его:

— Папа, зачем эта патетика, давай попроще. Что случилось?

— Пожалуйста, не перебивай меня. Пока — ничего.

— Что значит пока? Папа, я уже взрослый человек.

Фёдор Игнатьевич тяжело вздыхает:

— Раз ты взрослый, ответь мне. Ты помнишь свою маму, своего, как бы сказать помягче, биологического отца?

— Папа, зачем этот разговор? Маму я не помню. Она умерла рано. Сразу после рождения Пети. Так мне говорил дедушка. А отца, биологического, как Вы выразились, помню смутно. Впрочем, если бы его встретил, может, и признал.

Доктор Троицкий протягивает Саше пожелтевшие листы: — Это письмо твоего отца.

— Он что жив?! — Саша дрожащей рукой перелистывает страницы письма.

— В двадцатом году был жив.

— Но почему, почему Вы нам сразу не сказали?! — Саша почти кричит.

— А ты читай, читай. И поймёшь, почему. — Фёдор Игнатьевич говорит спокойно, но в душе у него всё клокочет.— Я выйду покурить, а ты читай.

— Папа, Вы же бросили курить, — кричит ему вслед Саша.

Когда Фёдор Игнатьевич вернулся в свой кабинет, Саша встретил его неподвижным взглядом.

— Теперь ты понимаешь почему. Воевал на стороне белых. Живёт, если жив, в Германии, где у власти фашисты.

Саша раскачивается на стуле. Глаза его пусты.

— Что же мне делать? — шепчет он, — я же принят кандидатом в партию.

Фёдор Игнатьевич хотел спросить, какой партии? Эсеров или меньшевиков? Но тут же мысленно выругал себя. Шуточка совсем неуместная для сегодняшнего Саши.

Доктор Троицкий удручённо произносит:

— Сашенька, сын за отца не отвечает. Это сказал товарищ Сталин.

— Да, папа, Вы правы. Не отвечает. А совесть? Убеждения?

— И через это надо пройти, — глухо отзывается Троицкий. — Я-то не доживу, а ты, может, доживёшь до лучших времён. И тогда придёт понимание. И отца своего поймёшь.

— Папа, что Вы говорите? Каких лучших времён? Страна на подъёме, — Саша хотел что-то ещё сказать. Но под ироничным взглядом Фёдора Игнатьевича слова потерялись.

Троицкий обнимает Сашу:

— Возьми это письмо. Береги его как зеницу ока. Но брату об этом — ни слова. Он ещё не дорос. А теперь — марш к молодой жене. А я в больницу. Заодно договорюсь, чтоб машину вам дали доехать до Ярославля.

Гаврилов-Ям жил своей тихой провинциальной жизнью. А из Ярославля надвигалась гроза.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.