Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

Шли по Невскому. Был солнечный день. Слегка подмораживало. Из чёрных репродукторов доносился голос диктора: «Ввиду новых вооруженных провокаций со стороны финской военщины, войска Ленинградского военного округа 30 ноября перешли границу Финляндии».

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Глава 8. 1937 год

В начале лета 1937 года в Ярославль с проверкой деятельности обкома партии прибыл член Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б) Н.Н. Зимин. Следом — представители ЦК: Лазарь Каганович и Георгий Маленков. Руководство Ярославля было обвинено в «недостаточной борьбе с врагами народа». Пост первого секретаря Ярославского обкома занял Николай Николаевич Зимин. Бывший первый секретарь Ярославского обкома Антон Романович Вайнов* был арестован.

Начались аресты партийных работников высшего и среднего звена Ярославля. На освободившиеся места направлялись свежие кадры из провинции. В конце июля 1937 года Иван Поспелов был вызван в Ярославль для работы в обкоме партии. Прощались торопливо. Иван был хмур и неразговорчив. Соня нервно обнимала Катю и Константина Ивановича. Шепнула на ухо Кате: «Едем как на Голгофу».

Молча выпили водки как на поминках. Глядя, как Соня опрокинула в рот рюмку, и Катя пригубила малость.

Уже в дверях Соня сказала: «Как устроимся, непременно надо свидеться. Я дам вам знать».

*Первый секретарь Ярославского обкома Антон Романович Вайнов расстрелян 10 сентября 1937г.

На фабрике «Заря социализма», в прошлом Локаловской мануфактуре, появился новый директор Колповский Алексей Петрович. С виду — вроде простоватый, неотесанный мужичок. Но когда в Ярославской газете «Северный рабочий» была напечатана статья за подписью первого секретаря Ярославского обкома Николая Николаевича Зимина, в которой одной из главных задач была провозглашена «энергичная борьба по разоблачению врагов народа», на фабрике тут же было проведено закрытое партийное собрание. Алексей Петрович на этом собрании гневно потребовал засучить рукава и провести генеральную чистку кадров. Правда, неясно, кому поручалась эта работа. Но слово было сказано.

Через пару дней после собрания директор фабрики вызвал к себе главного бухгалтера Григорьева. Долго расспрашивал Константина Ивановича, как ему работалось с Перельманом и первым директором фабрики Ляминым. Константин Иванович невзначай спросил, где нынче Лямин.

Колповский нахмурился и сухо ответил: «Где–то в Ярославле был на пенсии. Кажется, арестован по делу Вайнова».

Константин Иванович не успел испугаться. Простоватое курносое лицо нового директора не внушало опасений, пока не прозвучало: «Как это Вы с левым эсером Перельманом сработались?» Константин Иванович насторожился, однако сумел сдержанно пожать плечами и ответить, что он лишь выполнял работу согласно своей должности. Ожидал с некоторой тревогой, что за этим последует.

Но ничего не последовало. Директор лишь сказал, как показалось Константину Ивановичу, со значением: «Вы свободны. Работайте».

В конце рабочего дня, выходя с фабрики, Константин Иванович увидел, как от ворот отъезжал «черный воронок».

«Это кого повезли?» — спросил он охранника.
«Главного инженера Носникова Тимофея Александровича», — испуганно озираясь, ответил охранник.

«Недолго прослужил на фабрике главный. Меньше полугода. А вот я засиделся. Не к добру это», — подумалось Константину Ивановичу. И откуда-то из тени осенних деревьев хриплым голосом Перельмана прозвучало: «Вы ещё не свели дебет с кредитом, милейший».

Как-то нервно стало на фабрике. Возникло ощущение, что все друг за другом подсматривают. Вот и начальник фабричной охраны Пётр Петрович Филатов исчез. Ведь, считай, больше десяти лет при большевиках на фабрике проработал. Ещё вчера его видели, а сегодня в будке при охране другой мужик сидит. Похоже, не местный. Из чужих. Командным тоном распекает охранников. Из фабричных кто-то видел, как баба Петра Петровича Филатова рвалась с рёвом в ворота фабрики.

Новый начальник охраны, будто, пригрозил ей, что следом за мужем и её отправят куда надо.

И Константин Иванович в своей бухгалтерии стал чувствовать себя неуверенно. Подчиненные стали вести себя излишне независимо. Вроде, как бы без прежнего почтения. Константину Ивановичу уже слышится поганенький выкрик: «Кто здесь временный? Слазь».

Слава Богу, хоть дома всё идет на лад. Младшая дочь, Наденька после десятилетки год проработала медсестрой у доктора Троицкого. Доктор дал ей, конечно, по-родственному, прекрасную характеристику для поступления в мединститут. Правда, рекомендовал ей сначала поступить в медицинское училище. В институте — конкурс сумасшедший. Наденька в августе уехала в Ленинград. В сентябре родителям пришло письмо от неё: в институт не прошла по конкурсу. Поступила в медицинское училище. И ещё пришло письмо от Сони Поспеловой. Она собиралась скоро приехать в Гаврилов-Ям. Есть серьёзный разговор. Мало тревог на фабрике! Какой тут ещё серьёзный разговор?

Соня приехала в субботу вечером. Одна, без Вани.

Объяснила загадочно: «Ему лучше не слышать того, что я вам скажу». «Сонечка, а Ваня знает о цели твоего визита?» — спросил Константин Иванович. Соня утвердительно кивнула головой.

И вопрос какой-то странный задала: «Где ваши дочери?» Будто, не знала этого. «Сонечка, ты же знаешь, Вера в Ленинграде. И Надя уехала в Ленинград в августе, — с тревогой проговорила Катя, — давай сразу выкладывай. Не мучай нас загадками».

Соня тяжело вздохнула, подошла к открытому окну, выглянула на улицу. «Не возражаете? Я закрою окно и задёрну занавески», — обратилась она к хозяевам. Катя и Константин Иванович озабоченно переглянулись, согласно кивнули. «Разве вы не знаете, что творится сейчас в Ярославле? — сказала Соня,

— Вайнов расстрелян. Арестованы второй секретарь обкома партии Нефёдов, председатель облисполкома Заржицкий, директор автозавода Еленин, начальник Ярославской железной дороги Егоров, директор комбината «Красный Перекоп» Чернышев. Да что там говорить. Нет смысла перечислять дальше. Короче, вам, Катя и Костя, надо уезжать из Гаврилов-Яма. Но только не в Ярославль, а куда подальше».

— Сонечка, я же не директор какой-нибудь. Просто бухгалтер, — промямлил Константин Иванович.

— О чём ты, Костя! Ты что, лучше декана педагогического института? — сухо, без эмоций ответила Соня.

— Что, и его арестовали? — потерянно спросила Катя. Не получив ответа от Сони, оглянулась на мужа. А тот, тяжело глядя на гостью, произнес:
— Значит, на меня уже дело состряпали.

— Спущен лимит на врагов народа для нашей области. Я не должна вам об этом говорить. Но если не скажу, я буду проклинать себя всю жизнь. — Соня с трудом выговаривает слова, — с 1918 года член левоэсеровской группировки во главе с левым эсером Перельманом. Активно пропагандирует буржуазное упадническое искусство. Исполняет романсы в общественных местах. Костя — это про тебя! — отчаянно выкрикнула она.

— Как, Соня! Имя Перельмана в Ярославле на памятнике жертвам белого террора начертано рядом с именами Нахимсона и Закгейма! — восклицает Константин Иванович.

— Костенька, уже несколько лет как его имени там нет. Он же при жизни был близок к Марии Спиридоновой. А по нынешним временам это уже преступление, — Соня тяжело вздохнула.

Опять подошла к окну, отдёрнула занавеску. Долго всматривалась в темноту улицы. Потом обратилась к Константину Ивановичу:

— В своё время факты, изложенные в доносах на тебя, проверялись. Не подтвердились. Но сейчас, милые мои, — в голосе Сони слышится отчаяние, — если надо, могут легко подтвердиться. И Ваня, будучи в Ярославле, не сможет повлиять на процесс. Всё будут решать местные товарищи. А они уже взяли под козырёк. Вы же статью Зимина в «Северном рабочем» наверняка читали.

В молчании выпили чаю. На ночь уложили Соню в комнате дочерей. Рано утром она засобиралась домой. На просьбы Кати побыть с ними ещё несколько часов, Соня ответила, что не может задерживаться. Ваня будет беспокоиться. Тем более что автобусы до Ярославля ходят редко. Константин Иванович и Катя попытались, было, проводить Соню до автобусной остановки. Но Соня категорически запретила им это делать. «Конспирация», — усмехнулся Константин Иванович.

— Костя, прошу ко вчерашнему разговору отнестись серьёзно. Обещай мне, — Соня обнимает Константина Ивановича. Целует Катю.

Константин Иванович долго стоит на крыльце своего дома, провожая взглядом Соню. Вот она свернула за поворот и скрылась за домами. Невыносимая тяжесть навалилась на него. И горесть и тоска, будто, на собственных похоронах. Всё, чем жил свои пятьдесят пять лет, надо оставить, вычеркнуть и забыть. Гаврилов-Ям, где каждая улица родная. Ехать в неизвестность, в чужой холодный Ленинград. И где жить? Обе дочери живут в общежитиях. Прошло два тягостных дня. На третий день Катя пришла из школы рано и буквально в дверях заявила: «Всё. Я уволилась». Константин Иванович сам только что вернулся с фабрики, даже не успел снять ни шляпы, ни плаща. На улице моросил осенний дождь.

— И что, Николай Семенович Петрушкин, уважаемый ваш директор не удивился, не уговаривал остаться? Не рыдал, мол, учебный год только начался, где мы найдём Вам замену? — Константин Иванович неуверенно улыбался.

— Нет. Без вопросов подписал заявление. Лишь сказал: желаю успехов на новом поприще, — Катя морщится как от зубной боли.

— Странно всё это. Будто ждал твоего увольнения, — тяжело вздохнул Константин. — Что ж. И моё время пришло собирать вещички.

На следующий день он отправился в отдел кадров фабрики. Старый кадровик, Сергей Кузьмич, удивлённо уставился на главного бухгалтера: «Костя, в чём дело? — И не дождавшись вразумительного ответа, перешел на официальный тон, — я не могу подписать Ваше заявление об увольнении. Прошу завизировать его у Калповского».

В кабинете директора фабрики Константин Иванович почувствовал себя совсем неуютно. Взглянув на заявление, директор вонзил злой прищур в своего подчиненного:

— Какой прибавки Вы хотите к своему окладу? — Услышав в ответ, что никакой, холодно

произнес, — что ж. На Ваше место у меня уже есть человек.
Раздражённо, так, что едва не порвал бумагу, он поставил свою подпись со словами: «Не возражаю». Ещё раз подозрительно взглянул на Константина Ивановича, проговорил желчно: «Я говорил, что необходима чистка кадров на фабрике. Считайте, что мы начали с Вас».

В отделе кадров Константин Иванович получил справку и в ней вдруг обнаружил сведения о поощрениях и награждениях. Благодарность за организацию качественного бухгалтерского учёта и контроля. За что он премирован десятью аршинами мануфактуры. Благодарность за добросовестный труд в честь десятой годовщины Октябрьской революции. Выдана премия двадцать рублей. И уже совсем недавняя запись: «За долголетний добросовестный труд и в связи с двадцатилетием работы на фабрике объявлена благодарность и премия». Какая премия на этот раз не сказано. Да Константин Иванович и не помнит, чтоб премия ему выдавалась последнее время.

«Ну что, Костя, не помнишь, как получал десять аршин мануфактуры? — прозвучал ироничный голос кадровика Сергея Кузьмича, — да вот ещё тебе документик. О том, что ты жертва белогвардейского террора 1918 года». Константин Иванович рассматривает бумагу: «Арестован белогвардейцами, июль 1918 года, приговорён к расстрелу, освобождён отрядом Красной армии» И подпись: председатель Гаврилов-Ямского сельсовета Иван Данилович Поспелов. «Я приговорён к расстрелу, — невесело подумал Константин Иванович, — не совсем, конечно, к расстрелу. Но кто сейчас об этом помнит. Впрочем, лучше бы не вспоминали».

«Давай, Костя, провожу тебя до ворот», — говорит Сергей Кузьмич.

Они выходят за ворота фабрики. «Спасибо, Кузьмич, на добром слове», — Константин Иванович обнимает Сергея Кузьмича. «Ты вот что, бумагу Ивана Поспелова береги. Время сейчас такое. При случае может помочь», — напутствует Кузьмич. «Понимаю», — отзывается Константин Иванович, хотя не очень понимает, как эта бумага ему может помочь. «Куда? В Ленинград или в Москву?» — спрашивает Кузьмич. И Константину Ивановичу уже кажется, что не зря кадровик пытает его. «Не решил ещё. И в Москве мою тётку ещё, наверное, помнят. И в Ленинграде — дочери», — отвечает он уклончиво. «Да, твоя тётя, Марина Григорьева, это сестра твоего отца. При Дзержинском служила. Знаю, знаю», — говорит Кузьмич. Такая осведомлённость кадровика настораживает Константина Ивановича. Он вглядывается в сморщенное, как печёное яблоко, лицо Кузьмича. Тот понимающе улыбается: «Такая у меня работа, — Кузьмич тяжело вздыхает, — эх, Костя, знал бы ты, сколько за моей спиной могил. А ещё больше спасённых душ».

Ещё раз обнялись. Константин Иванович даже пожалел, что раньше не подружился с Кузьмичом. Всё было как-то недосуг: «Кузьмич — привет». «Костя, здравия желаю». И не больше.

«Вовремя, Костя, ты от нас убываешь, — Константин Иванович слышит глухой шёпот Сергея Кузьмича, — тяжёлые времена у нас настают». Холодок пробежал по спине Константина Ивановича. «Может, ещё обойдётся», — нерешительно отзывается он. «Дай Бог», — Кузьмич крепко жмёт Константину Ивановичу руку.

Глава 9. Ленинград

Ленинград приветствовал беглецов из Гаврилова-Яма тихой солнечной погодой. Стояла золотая осень.

На Московском вокзале родителей встречали обе дочери. Вера была с заметно округлившимся животиком.

— О, никак нам внука подаришь, — Катя обнимает дочь. Та смущённо оглядывается на своего мужа. Александр виновато разводит руками: «Надо с этим делом торопиться. В армию меня забирают».

И Надя подводит к родителям молодого человека. Чернявый, похож на грузина.

— Мама, папа, — Надя радостно улыбается, — это Гриша.

— Вы дружите? — спрашивает Катя.

— Гриша — врач, — сообщает Надя.

— Прекрасно, но хотелось бы знать о Грише побольше, — Катя бросает взгляд на Константина Ивановича. Тот усмехается.

Надя почему-то краснеет. Смущенно улыбается:

— Мы с Гришей расписались.

— Вот тебе и раз, — Катя хлопает себя по бёдрам. — Нежданная новость. А мы с твоим отцом свадьбу проворонили?

— Нет, нет, Константин Иванович, Катерина Петровна, мы ждали вас, — Гриша говорит торопливо, захлёбываясь словами.

«Ой, он такой юный, совсем ещё мальчишка», — думает Катя.

— И сколько Вам лет, Гриша?— спрашивает она.

— Мама, все говорят, какой молодой, уже врач. Он работает в больнице на проспекте имени Володарского*. Нам дали от больницы комнату. Комната огромная… На Лиговке. Соседи — две девушки, студентки.

— Наденька, я не про комнату, а про возраст твоего суженого.

— Ну, Катя, какая разница сколько лет. Любят друг друга — и хорошо, — останавливает жену Константин Иванович, — лучше скажите, молодожёны, когда с Гришиными родителями встречаемся?

Константин Иванович видит, как пунцово покраснел Гриша. Опустил свои длинные чёрные ресницы.

— Папа, Гришины родители живут далеко.

* С января 1944 года — Литейный проспект.

— Ну не в Америке же они живут, — не унимается Константин Иванович.

— Почти в Америке — в Житомире, — Надя неумело хмурит брови. Катя осторожно дёргает мужа за рукав. Константин Иванович начинает понимать, что вопрос с родителями Гриши не прост.

— Так куда мы едем? — спрашивает Константин Иванович.

— Костя, я же тебе говорила, едем к Вере. У них на Мойке квартира, две комнаты, — говорит Катя.

— Да, папа, у нас уже и стол накрыт. Саша специально в Елисеевский магазин ездил.

При слове «Елисеевский» Константин Иванович бросает осторожный взгляд на жену. Но Катя не спускает счастливых глаз с дочерей. Трамвай, на котором едет семейство, осторожно переползает мост через Фонтанку. У Гостиного двора толпа до отказа заполняет вагон.

— Мама, папа, — шепчет Вера, — следите за своими чемоданами.

У Казанского собора Саша, деловито раздвигая толпу, выводит родственников из трамвая.

— Так вы живёте рядом с Казанским собором, — обращается Константин Иванович к старшей дочери, — в воскресение здесь служба идёт? Надо бы непременно посетить её.

— Да что Вы, папа! Какая служба. Здесь теперь музей истории религии и атеизма, — Вера оглядывается на своего мужа. Тот пожимает плечами. Константин Иванович понимает этот жест Саши: «Что с них взять — провинция». Но это совсем не обижает его, он обращается к Саше: «А где теперь икона Казанской Божьей Матери?» «Я, вообще-то никогда не слышал о ней, — отвечает зять, — я только знаю, что в подвалах собора представлены всякие пыточные камеры испанской инквизиции. Мы с Верой побывали там».

— Папа, там просто ужас! Мы вас непременно сводим туда, — с жаром говорит Вера.

— Ой, и нас с Гришей возьмите, — слышится голос Нади.

Константин Иванович улыбается. «Не знаю, как ваша мать, но меня, уж извольте, не пугать этим средневековьем»,— говорит он. И мысль, печальная, невысказанная: в Казанском соборе — и музей атеизма! Какую изощрённую пытку придумали для православной России. Впрочем, а дровяной склад лучше? А Катя, будто не слышит весь этот разговор. Смотрит на полукруглую решётку, обрамляющую небольшой сквер за Казанским собором.

— Боже, какое чудо эта решётка. И почему она на задворках собора?

— Автор — Воронихин, — подаёт голос Гриша. — А почему на задворках, я непременно узнаю.

Придётся в библиотеке поработать.

— Ой, какие у нас зятья-то умненькие. Слышишь, Костя, — смеётся Катя.

— Да уж, чего там. Отчаянно повезло нашим дочкам, — отзывается Константин Иванович, с какой-то двусмысленной улыбкой. Но это заметила только Катя. Нахмурила брови, давая понять, что не одобряет подобных сомнительных намёков. В чём эти намёки сомнительны, Катя для себя пока обозначить не в состоянии. Но ироничный тон мужа её настораживает.

Семейство Григорьевых входит в небольшой тенистый парк.

— Мама, — восторженно восклицает Вера, — этим липам, наверное, сто лет. Посажены ещё при, — она оглядывается на своего мужа. Верно ожидая его поддержки, — при царском режиме.

Саша удовлетворённо ухмыляется: «Вот видите, как политически подкована моя милая жена».

— Да уж, понятно. Хоть и кровавый этот царский режим. Но сделал доброе дело: липы посадил, — Константин Иванович улыбается. Катя глотает смешок. Дочери удивлённо смотрят на родителей.

Им явно не понятна ирония отца. «Конечно, история нашей страны богата победами и поражениями», — серьёзно говорит Саша. «Конечно, посадка лип — это очевидная победа прежнего режима. Только над кем?», — готово сорваться с языка Константина Ивановича. Но он видит, как Катя грозит ему пальцем. Константин Иванович ограничился многозначительным, как ему показалось: «Хе-хе».

А умненький Гриша сообщает историю института имени Герцена, по дворам которого они сейчас идут: «По Указу Екатерины II Иваном Бецким здесь был создан Александровский сиротский дом. С 1903 года в этих зданиях располагается Императорский Женский Педагогический институт. А теперь — тоже Педагогический институт. И педагоги прежнего института работают в институте Герцена. Саша, я правильно говорю?»

Саша смешно хмурится, стараясь придать себе значительный вид.

— Сашка, только не умничай,— хохочет Вера.

— Ну, что тут разводить парашу, я же не парторганы представляю, чтоб знать биографию каждого институтского преподавателя.

— Вот и до параши доехали, — смеётся Надя, — как раз вовремя. Вер, открывай двери в свои хоромы.

Катя оглядывает просторные комнаты со стрельчатыми окнами. Окна выходят на Мойку.

— Ну, ребята. Вы меня порадовали. Достойное жилище. И на той стороне Мойки какие деревья большие, — говорит Катя.

— Мама, это тополя. В начале лета тополиный пух летит. Чудо просто. А квартиру дали такую, потому что Саша оставлен на кафедре исторического факультета. Преподает студентам марксизм-ленинизм.

— Серьёзная наука, — со значением говорит Константин Иванович.

— Вы зря шутите, Константин Иванович. Вот мой отец, известный вам доктор Троицкий, тоже изволит иронизировать. Но вы, наши отцы, живёте в старом мире. А мы, мы новый мир построим.

Саша серьёзен. А у Константина Ивановича знакомство с марксизмом-ленинизмом поверхностное. Если не сказать шапочное. Но, учитывая текущий момент, при встрече с этой наукой шляпу снимать приходится. Так что с зятем он спорить не решился. А предчувствие Катю не обмануло. Но, слава Богу, у Кости хватила ума не вступать в политические дискуссии с Александром.

— Кто был никем, тот станет всем, — хором повторяют Надя и Вера. И громко хохочут. И Саша тоже как-то неловко прячет улыбку «Ну, ладно, время нас рассудит, — говорит он, — давайте за стол».

— За стол, конечно, — включается в разговор Гриша, — только рассудит нас не время, а история. А историю делают люди.

— И ты, Брут! — В Саше вдруг прорезался трагический актёр.

— Подожди, Саша, умирать. Ты пока ещё не Юлий Цезарь. Но историю делают люди, такие как мы с тобой.

— Тогда другое дело, — хохочет Саша, — если со мной такие люди как ты. Тогда: «No pasarán!»*

— Это о чём: пасаран? Что-нибудь неприличное?— Константин Иванович наклонился к жене.

— Где–то я читала в газетах. Это связано с гражданской войной в Испании, — шепчет Катя.

— Ох, провинция. Глаза слепнут от блеска нынешней молодёжи. Нам с тобой, Катя, за ними уже не угнаться, — Константин Иванович хочет быть ироничным. Но очевидная грусть слышится в его голосе.

За столом засиделись до полуночи. Саша пошёл провожать свою юную свояченицу и её мужа до трамвая. Вера осталась с родителями.

— Ну, как вам всё это? — был первый её вопрос, когда они остались одни.

— Федор Игнатьевич Троицкий вырастил достойного сына, — проговорил Константин Иванович и тяжело вздохнул.

— Ну что ты, Костя, прекрасные мальчики и Саша и Гриша. Лучшего своим дочерям я не пожелаю, — произносит Катя с горячностью, незнакомой Константину Ивановичу.

— Да, конечно, — соглашается он. И ему становится невыразимо грустно.

И это замечает Катя. «Что с тобой, Костя?» — с тревогой спрашивает

— А дело-то вот в чём, — Константину Ивановичу трудно объяснить даже жене, — я не всё принимал в Перельмане, хотя его понимал во всём. Но нынешние молодые или ушли от нас с тобой на целую эпоху, или безоглядно верят в химеры, которые им заменили Христа. И случись великая трагедия, они вдруг поймут, что верили… в пустышку.

— Мама, о чем он, — смущённо обращается к Кате дочь.

— Верочка, мы из другой жизни. В Ярославской провинции это было не так заметно. Но ничего. Вот начнём работать. И забудутся все сомнения. Да, скажи, почему Гришины родители не приедут на его свадьбу с Надей?

Катя видит, что дочери почему-то трудно говорить. Она обнимает Веру:

— Ну, Верочка, не пугай нас, расскажи, в чём дело?

— Да ничего страшного, — на одном выдохе проговорила Вера, — только Надьке ни-ни. Родители Гриши евреи из Гомеля. И возмущены, что Гриша выбрал жену и не посоветовался с ними. И выбрал русскую девушку, а не еврейку.

*No pasarán! — Они не пройдут. (Исп.)

Некоторое время в комнате повисла странная тишина. Потом Катя расхохоталась:

— Боже, а мы-то с отцом решили, что мы провинция. А вот ведь, оказывается, есть ещё и такая глухомань.

Константин Иванович сдержанно улыбается. Не совсем разделяет он беззаботное веселье жены.

— Религиозные евреи. Надо уважать, доченька, традиции, какими бы не казались они нам нелепыми. Могут быть фанатиками, как, царствие ему небесное, Исаак Перельман. Но Исаак был всё-таки разумным человеком. И никогда не оглядывался на Талмуд. А ожидать подобное от родителей Гриши весьма опрометчиво. Евреи не смешиваются — таков религиозный закон галахи. Наша Наденька сейчас — юная влюблённость. Но её будущее вызывает у меня тревогу, — говорит он сдержанно.

— Надо, чтобы Гриша вступил в партию большевиков, как мой Саша, — неожиданной твердостью заявляет Вера, — тогда все эти буржуазные предрассудки уйдут прочь.

— Верочка, доченька. Что я слышу? — Константин Иванович смотрит потерянно на дочь.

— А что, папа. Я же комсомолка. Я всем в институте говорю, что беляки хотели расстрелять моего папу в восемнадцатом году. И только красноармейцы спасли его. Разве это не правда?

— Правда. — Константин Иванович хочет ещё добавить: «Правда, но не вся». Но эта фраза застревает у него в горле.

— Ой, вы знаете, что Гриша говорит, — Вера не может удержаться от смеха, — он думал, когда знакомился с Надей, что она еврейка. Черненькая девушка. А потом когда влюбился, уже было всё равно, еврейка или русская.

— Надя похожа на еврейку? — Константин Иванович ошарашено смотрит на Катю.

А Катя смеётся как-то неестественно.

— И что за чушь, — говорит она, — Надя вовсе не брюнетка, а шатенка как ты, Костя. Ты вспомни себя в молодости. Ты тоже гляделся чернявым.

А перед Константином Ивановичем опять в памяти встает картина прошлых лет, и опять это наваждение — Перельман! И юная Катенька смущённо поправляет свою слегка растрепанную причёску.

— И вот ещё, — Вера торопится выложить все родителям до прихода мужа, — Гриша ещё говорит, что наша Надька похожа на «Неизвестную» с картины Крамского.

— О, куда замахнулся юноша! — Катя с улыбкой смотрит на Константина Ивановича. А тот сидит какой-то замороженный. И его, пожалуй, сегодня не расшевелить. Катя старается казаться беззаботной, но ей это удаётся с трудом. В голосе её явное напряжение:

— Я как-то читала, помнится, что в «Неизвестной» кто-то обнаружил нечто цыганское, но уж никак не еврейское. И вообще, поначалу многие считали, что на портрете изображена аристократка, однако бархатное, отороченное соболиным мехом и синими атласными лентами пальто и модная шляпка-беретка, помада и наведенный румянец выдавали в этой женщине даму полусвета. Но вполне могла быть и содержанкой какого-нибудь богача. А впрочем, если нашу Наденьку одеть в пальто, отороченное соболями, да в шляпку с белым пером, — Катя ловит ревнивый взгляд старшей дочери. Смотрит на мужа, но он весь ушёл в себя. И, кажется, не слышит жену.

В коридоре раздаётся голос Саши:

— Дождь проливной. Ноги промочил. Еле добежал до дома.

— Саша, я ж тебе купила новые галоши, — назидательным тоном говорит Вера.

И этот тон вызывает у Кати улыбку: «Ишь, хозяюшка». Она переводит взгляд на мужа, стараясь расшевелить его. Но Константин Иванович встаёт. Говорит устало: «Я, с вашего разрешения, прилягу. Вера, нам в соседней комнате располагаться?» Получив утвердительный ответ дочери, уходит.

Уже укладываясь в постель, слышит звонкий голос дочери:

— Саша, скажи, разве наша Надька похожа на «Неизвестную»?

— Какую неизвестную? Если она неизвестная, как я могу её знать? — отзывается Александр.

— Ну, не дурачься, — не унимается Вера,— портрет художника Крамского «Неизвестная».

— А-а. «Незнакомка». Знаешь, матушка, я не по этой части. Но если Грише хочется, чтоб его жена была похожа на «Незнакомку», я возражать не буду.

Последнее, что услышал Константин Иванович, засыпая, был обиженный голос дочери:

— Сашка, тебе всё хаханьки, да хихоньки. А мама говорит, что Надька красавица…

— Для меня красавица только ты, — голос Саши. Потом захлебнувшийся, верно от поцелуя мужа, невнятный голос Веры.

Проснулся среди ночи. Катя тихо посапывала на его руке. Он отодвинулся от неё. Резко повернулся к стене.

Что-то давило ежедневно. Ловил тревожные взгляды Кати. Но старался днём не оставаться с ней наедине. Уходил из дома, коротко сообщая, что ищет работу. Ходил по городу до позднего вечера.

Веру отвезли в больницу рожать. Саша пропадал весь день на работе. Потом мчался навещать жену. Приезжал усталый. К этому времени появлялся и Константин Иванович. И во взгляде Кати он видел уже не обеспокоенность, а смятение.

Она спрашивала: «Ну, как?» Он отвечал: «Никак». И уходил в комнату, предназначенную Верой родителям. Ложился там, не раздеваясь, на кровать. Бессмысленно глядел в потолок. В комнату заглядывала Катя. Спрашивала: «Может, поужинаешь?» Глухо отвечал: «Я сыт». В другое время Катя непременно сказала бы мужу, чтоб он сначала разделся, а потом укладывался в постель. А сейчас она подолгу сидит в соседней комнате. Ждёт зятя. Потом долго обсуждают с Сашей здоровье Веры. И если эта тема иссякает, разговор идёт о всяких пустяках. И когда Саша начинает откровенно зевать, Катя удаляется в свою комнату. Константин Иванович уже под одеялом. Спит или делает вид, что спит. Катя осторожно укладывается рядом, не рискуя, прислониться к мужу.

И вот настал день, когда взаимное притворство стало невыносимым. Константин Иванович как всегда, отказавшись ужинать, улёгся на кровать. Лежал, глядя в потолок. Пиджак его был брошен на стул. Брюки были измяты и забрызганы осенней грязью. Катя хотела сказать мужу, чтоб брюки снял. Что в грязных брюках в чистой постели валяться. И ещё подумалось: ведь недавний щёголь. Всегда был одет с иголочки. Но эта мысль сразу смешалась. Она села на стул напротив лежащего на кровати мужа. Ждала, что Константин Иванович очнётся и что-то скажет. Но он, мельком взглянув на жену, отвернулся к стенке.

— Ну, что ж,— Катя старается говорить ровным голосом. И на мгновение даже ловит себя на мысли, мол, как это ей удаётся, когда внутри всё кипит,— раз говорить не хочешь, упростим проблему. Давай разводиться. Я перееду к Наде. Мы с ней уже договорились. У неё комната большая. Есть свободный диван. Я куплю ширму…

Константин Иванович молча слушает жену, слегка повернувшись к ней. Но когда услышал, что она уже договорилась с младшей дочерью, вскочил, стал смешно натягивать подтяжки сползающих с ягодиц брюк. И Кате вдруг, стало, мучительно жаль его. Мятущийся страх на мгновение исказил лицо Константина Ивановича. Мысль: «Кати больше не будет» ошеломила его. Но он, сдерживая свои чувства, сухо проговорил:

— Ты серьёзно всё продумала?

— Мне думать не о чём. Это в твоём воспалённом мозгу возникли эти подозрения. Константин Иванович хочет что-то возразить жене. Но она уже выходит из комнаты. Он слышит последнюю фразу:

— Я еду к Наде. Там останусь ночевать.

Константин Иванович сидит в полумраке комнаты. Потом выходит из дома. С неба моросило. Долго стоит на набережной Мойки. Глядел на её тёмную, неподвижную воду. И было непонятно, в какую сторону течёт эта река: то ли в сторону Невского проспекта, то ли в сторону улицы Дзержинского. Улица Дзержинского, кажется, раньше называлась Гороховая.

Почему-то с именем Дзержинского вспомнилась родная тётка Марина. И ведь какая красавица была, эта младшая сестра его отца. Вот она стоит перед ним, память услужливо представляет её образ. И Константин Иванович вглядывается в её лицо. И что-то знакомое, нынешнее, родное видится ему. Да это же дочь его, Наденька. И тот же завораживающий взгляд Марины, что и героини картины Крамского «Неизвестная». Да вот ещё вспомнилось, когда был на похоронах Марины, кто-то шепнул ему на ухо, что Марина была любовницей Феликса Эдмундовича, пока его жена с сыном находились в Швейцарии. Странно, но он не запомнил лица этого шептуна, тот сразу исчез в толпе. На какое-то мгновение Константин Иванович вдруг

представил, что около него не будет больше его Кати, и безумная мысль овладевает им: «Надо немедленно мчаться на Лиговку, там, у младшей дочери нынче Катя». Но он стоит под дождём и не может сдвинуться с места. Тяжёлые капли стекают с зонта. Жестокий озноб охватывает

его ноги, поднимается по всему телу. Никак не унять дрожь. Кто-то останавливается около него. Говорит, но Константин Иванович не узнаёт голоса. Слышит только, как стучат его собственные зубы.

Кто-то кричит ему на ухо: «Константин Иванович, Вы же стоите в луже. У Вас, верно, насквозь промокли ноги. Вера же Вам купила галоши, почему вы их не надели? В Ленинграде в осеннюю распутицу без галош никак нельзя».

«Это Саша», — с трудом осознаёт Константин Иванович. Больше он ничего не помнит. Очнулся он в своей кровати. Перед ним сидели Катя и младшая дочь.

— Ну, папа, как Вас угораздило схватить такую лихорадку? — говорит Надя.

Константин Иванович всматривается в лицо дочери. Тихо произносит: «Боже, и как ты похожа на тётку Марину». Надя удивлённо смотрит на мать. «Марина — это младшая сестра твоего деда. Была очень красивая женщина», — улыбается Катя. «Значит и я красивая, — хохочет Надя, — я побежала.

Скажу Грише, что я красивая, и что папа очнулся. Папа, это мой Гриша Вас выхаживал».

Надя наклоняется, целует отца в лоб. «Ты осторожней, подцепишь заразу», — озабоченно произносит Катя. «У меня же есть Гриша. Чего мне бояться», — беспечно отзывается Надя.

Дочь ушла. Константин Иванович молча смотрит на жену. Видит, как заблестели её глаза. Катя прикладывает к ним платок, вытирает слёзы.

— Мы уж не чаяли, что ты вернёшься,— тихо говорит она.

Константин Иванович берёт её руку и целует.

Вот старшая дочка родила мальчика. И Катина жизнь обрела смысл, о котором она и не догадывалась. Пелёнки, купания, ночные бдения около люльки. Вспоминая младенчество своих дочерей, Катя даже не представляла, что внук так заполнит её жизнь.

Пришло приглашение на работу из школы. Школа буквально рядом, на улице Дзержинского. Всего-то пройти квартал по Мойке. Пришлось отказаться. А вот у Кости с работой не ладилось. Везде требовали рекомендаций от каких-то важных персон. Но как ни просматривали члены семейства, начиная от Гриши и Саши и заканчивая Надей, круг своих знакомых, достойных персон для рекомендации не находили.

Сашу мобилизовали в армию. Немецкие войска вошли в Польшу. Назревала война с белофиннами.

И тут ещё известие от Федора Игнатьевича Троицкого. Вернее не от него, а от его подруги, Марины Давыдовой. Может, они уже муж и жена? Марина писала, что случилась беда. Просила, чтоб срочно Саша приехал.

Саша пришёл домой в военной форме. Сказал, что его направляют в лагерь на краткосрочные офицерские курсы. Где этот лагерь, он сообщит позже. Катя утешала плачущую дочь. Саша растерянно смотрел то на Катю, то на Константина Ивановича. И непрерывно повторял: «Что с отцом? Что с отцом? Почему он сам не написал?»

Как-то тихо, без шума появились Гриша и Надя. «Что у вас двери не заперты?» — спрашивает Надя. Увидев плачущую Веру, притихла. Гриша негромко проговорил: «Война с финнами». Саша показывает Грише письмо от Марины Давыдовой. «Ты ехать не можешь. По законам военного времени…» — Начинает Гриша.

— Всё, — прерывает его Катя. Голос её тверд. В ней явно проснулась строгая учительница, — решение таково: в Гаврилов-Ям едем мы с отцом. Гриша и Надя на это время переселяются к Вере. Саша, ты не возражаешь?

Саша благодарно кивает головой.

— Костя, твоя сестра Юля примет нас в Ярославле? — Катя смотрит на мужа.

— Конечно, — отзывается тот, но не очень уверенно.

Двоюродная сестра Юля вышла замуж и недавно приехала в Ярославль из Нижнего Новгорода. Супруги поселилась в квартире родителей мужа. Близких, родственных отношений с Юлей как-то не случилось. Буквально за неделю до бегства из Гаврилов-Яма Константин Иванович получил письмо от Юли с приглашением посетить их. Прислала свой адрес в Ярославле. Константин Иванович не удосужился ей ответить. А сейчас они будут в Ярославле раньше, чем сестра получит их письмо. Впрочем, в Ярославле есть гостиницы. И это соображение несколько успокоило Константина Ивановича.

Он очень устал. Может, сказывалась недавняя болезнь. Тут как-то взглянул на себя в зеркало. Сзади подошла Катя. «Не орёл. Чего уж там», — проговорила печально. Минуту стояли они перед зеркалом. И Катя выглядела, будто его дочь. Вот оно наказание Божье за то, что взял в жены совсем юную девочку. Ну, слава Богу, Катя всё решает. А он молиться будет за дочерей и мужей их, и за Катю. Икону Божией Матери в серебряном окладе привёз из Гаврилов-Яма. Вот надо бы спросить зятя, где можно повесить икону. «Саша», — обращается он к зятю. Александр поворачивается к Константину Ивановичу. Весь почтение и внимание. Но тут же раздаётся требовательный голос Кати. И Сашино почтение уже обращено на тёщу.

— Что-то давно мы не слышали о твоем брате, Пете. Где он? — спрашивает Катя.

— Я знаю, что он окончил лётное училище в Ярославле. Год назад его отправили в командировку. Куда? Я не знаю. И папа не сообщал.

— Испания? — с тревогой произносит Гриша.

— Не надо об этом,— Саша обводит всех строгим взглядом. — Катерина Петровна, как встретитесь с папой, звоните Грише на работу.

Он обнимает плачущую жену. Говорит с какой-то вымученной улыбкой:

— Верочка, что ты. Ну, что такое Финляндия по сравнению с нашей Родиной? Комар на ляжке быка. Бык хвостом махнёт, и нет комара. Пока я прохожу воинские курсы, война закончится.

Все улыбаются шутке Саши. Даже Вера чуть скривила губы. Только Гриша серьёзен.

— Ещё вчера война не началась, а у нас в больнице уже раненые, — говорит он.

На другой день Сашу провожали до военкомата. Шли по Невскому. Был солнечный день. Слегка подмораживало. Константин Иванович кутался в свое демисезонное пальто. Его знобило. Из чёрных репродукторов, висящих на стенах домов, доносился голос диктора: «По приказу Главного Командования Красной Армии, ввиду новых вооруженных провокаций со стороны финской военщины, войска Ленинградского военного округа в 8 часов утра 30 ноября перешли границу Финляндии на Карельском перешейке и в ряде других районов».

Коляску с внуком везла Катя. И всё время повторяла: «Костя, ты только посмотри, какое чудо наш внук». Константин Иванович вглядывался в личико ребёнка, но чуда никакого не обнаруживал. Он порывался подойти к дочери, которая всё время плакала. Но Катя останавливала его: «Пускай последние минуты она с Сашей побудет вдвоём». Из репродукторов гремела бравурная музыка, и хор орал: «Когда нас в бой пошлёт товарищ Сталин. И первый маршал в бой нас поведёт».

Ярославль не чувствовал войны. Всё было снежно, мирно и тихо. «Ну, где тут гостиница? Дай вспомнить улицу», — безмятежно произносит Константин Иванович. Видит напряжённое лицо жены. «Что-то не так?» — спрашивает он. «Костя, не прошло и полгода, как мы уехали по известной тебе причине. Если мы поселимся в гостинице, в сию же минуту о нас будет известно кому надо»,— голос Кати спокойный, невозмутимый. А Константина Ивановича сразу охватывает тревога. «Неловко как-то мне ехать к Юле. Так, без предупреждения», — неуверенно говорит он. Катя насмешливо смотрит на мужа. Что-то новое появилось в Кате. Она не спорит с мужем. Ей лишь стоит посмотреть эдак. И все возражения Константина Ивановича рассыпаются. Да и что возражать. Права она. Как всегда. «Как всегда» — вот этих слов не стоило бы произносить. Все эти мысли ветреные. Сквознячком подуло. Впрочем, не время сейчас разглагольствовать.

Юля приняла их как родных. Константин Иванович помнит её ещё девчонкой. А тут встречает их зрелая женщина. И возглас: «Костенька, братец. Свиделись, наконец». И мальчонка из-за подола её выглядывает. И мужик рядом с ней. Видный такой. На Катю как-то сладко посмотрел. Так показалось Константину Ивановичу. Конечно, тут же вертлявая мыслишка оцарапала, мол, старый ревнивец. И Катя улыбается. Тоже, верно, не ожидала такого тёплого приема. На мужика Юлиного взглянула холодно.

Переночевали у Юли. Водки за встречу не пили, хотя Юлин мужик выставил хрустальный графин. Константин Иванович показал сестре письмо из Гаврилов-Яма, так что было не до веселья.

Следующим утром уже ехали на автобусе в Гаврилов-Ям. Проезжали село Великое. Вот Храм Рождества Богородицы. Кресты с куполов сбиты. Разрушены стены подворья. Но сам храм вроде цел. Константин Иванович прислушивается к разговору двух мужчин.

«А вот здесь, — один из мужчин показывает на храм, — мы организовали зернохранилище». «Верное решение, — отзывается другой, — а то без пользы здание простаивает».

Приехав в Гаврилов-Ям, сразу направились в больницу. И там, в вестибюле на них взглянул портрет Фёдора Игнатьевича Троицкого в чёрной раме. Не заметили, как около них появилась Марина Давыдова. Обнялись, не сдерживая слёз. Потом шли по заснеженной улице до дома доктора Троицкого. На столе появилась водка, немудрёная закуска. Помянули Фёдора Игнатьевича. «Беда не приходит одна, — проговорила Марина, — пришло сообщение из военкомата, что Петя погиб в Испании. Он же окончил летное училище, и его тут же отправили в Испанию».

— Отправили? — тихо спросила Катя.

— Конечно, сам написал заявление. Как это у нас делается. Федя, как получил известие о смерти сына, сразу слёг. Инфаркт. Умер в своей больнице. И что же я буду делать в этой огромной пустой квартире! Боже, одна!

Марина не сдерживает рыдания. Катя гладит её по голове:

— Мариночка, а дочка твоя?

— Дочка. Гастролирует по стране. Квартира у неё в Москве. Позвонит: «Мама, как здоровье? Ну, и прекрасно. Не могу долго говорить». Я не видела её уже год.

На кладбище свежая могила, запорошенная снегом. К ней протоптана узкая тропинка.

— Хожу сюда каждый Божий день. Благо, недалеко от нашей больницы, — смахивая слёзы, говорит Марина.

Из Гаврилов-Яма послали старшей дочери телеграмму с печальной вестью. А в Ярославле надо бы навестить Соню и Ваню Поспеловых. «Если не сейчас, то когда Бог даст увидеть их», — сказала Катя.

В Ярославль прибыли в полдень. Было солнечно. Звонкая капель встретила их в городе. «Будто весна перепутала своё время», — проговорил с затаённой грустью Константин Иванович. Катя поняла настроение мужа. И предложила выйти на набережную Волги.

На набережную вышли около церкви Зосимы и Савватия. Колокольня церкви была разрушена. И крест на куполе церкви отсутствовал. Пробегал мимо какой-то мужичонка. Посмотрел на них внимательно. Ехидно проговорил: «Вам прачечную, товарищи? Так вот она. У Зосимы». «Премного благодарен, мы дома бельё стираем», — ответил Константин Иванович.

Мужичонка уже с нескрываемым подозрением уставился на супругов Григорьевых. «Поди, не здешние. Проверить бы вас надо, — покачал головой, криво усмехнулся, — жалко, рядом милиционера нет». Побежал, несколько раз по-собачьи оглядываясь. «Да, времена настали», — тяжело вздохнул Константин Иванович. А Катя уже его тянет за рукав: «Давай отсюда. От греха подальше». Но Константин Иванович останавливает жену:

— Смотри, вон под деревом человек стоит, так истово молится. Похоже, что знакомый.

Катя всматривается в молящегося.

— Давай подойдём к нему, — Катя берёт под руку Константина Ивановича. И они направляются к стенам церкви. Уже видно, что это старик. Убогое и потрёпанное одеяние на нём. И он замечает, что пара незнакомцев заинтересовалась его персоной. И сам подходит к ним. Говорит с вызовом: «Ну, зовите милицию. Скажите, что я провожу нелегальные религиозные обряды…» На мгновение будто споткнулся. Взгляд его впился на Катином лице.

— Катенька, девочка. Катерина Петровна, — проговорил он потерянно.

— Каарл Францевич, — Катя смущённо разглядывает старика. Одежонка нищенская. Красные, изъеденные трахомой глаза, слезятся. Тот самый — первый директор школы в Гаврилов-Яме.

— Каарл Францевич. Вы ли это? — повторяет Катя.

— Катерина Петровна. Вот и свиделись. Да это я, Валтонен-Живчик.

Каарл Францевич переводит взгляд на Константина Ивановича, — а вот Вас и не узнать. Где Ваши роскошные бакенбарды?

Легкая улыбка мелькнула на лице Валтонена. И тут же погасла. Он тяжело вздохнул и проговорил со стоном:

— Я зеркала боюсь. Смотреть на себя тошно. Помнишь, Катенька, Перегуду? Мерзавец первостатейный. С его подачи всё началось. Сначала пять лет, Катенька. Отсидел, как положено. Думал, человеческая жизнь началась. Спрятался в селе Великом. Знаешь, что рядом с Гаврилов-Ямом. Один — ни жены, ни детей, — слёзы текут по худым щекам. Вытирает грязным платком, — Вы уж простите меня, Катенька… Слезлив стал, как барышня…

Константин Иванович осторожно берёт Валтонена за руку:

— Каарл Францевич, как же Вы молитесь у здания церкви, которую превратили в прачечную?

— Константин Иванович, это же намоленное место. Бог простит заблудших. Сегодня прачечная, а завтра Божий храм воздвигнут.

Константин Иванович молча смотрит на Валтонена: нищие телом, богатые духом. Праведники. Нет, ещё им не время. Но придёт и для них пора. Право, странные мысли лезут в голову. Не ко времени.

— Может, пройдём в какое-нибудь кафе. Что нам на морозе стоять, осторожно говорит Константин Иванович.

— Может, может. Но кафе мне заказано. А вот столовая. Уж извините. Грязновата и убога. Но там ко мне привыкли, — слабо улыбается Каарл Францевич.

Шли долго. Валтонен вроде даже распрямился. И шагает бодро. И Катю поддерживает под локоток. Что-то рассказывает ей уже не грустное. Катя улыбается, оглядывается на мужа, который слегка приотстал. «Вот уж точно, Живчик», — улыбнулся сам себе Константин Иванович. Наконец, дошли до невзрачного трёхэтажного здания. Остановились перед обшарпанной дверью: «Заводская столовая номер три».

Времени было около пяти. Время не обеденное. Столовая была пуста. Сели в дальний угол. Подошла официантка. Улыбнулась Валтанену, как старому знакомому. С интересом взглянула на Константина Ивановича, неприязненно на Катю. Константин Иванович без труда прочёл на её лице: «Тоже мне фифа». Это про Катю. Катя посмотрела презрительно, как это она умеет, на официантку, сказала: «Меню, пожалуйста». И тут же услышала возмущённый крик: «Какое меню, какое меню. На первое кислые щи с говядиной. На второе котлеты с макаронами. На третье компот из сухофруктов, — жалостливо посмотрела на Валтонена, — Карл Францевич, что они себе понимают. Будто в ресторан пришли какой-нибудь».

— Наталия, сколько тебе надо говорить: не Карл, а Каарл. Карл у нас только Маркс. Его портрет у вашего директора в кабинете.

Константин Иванович наклоняется к Валтонену: «Может водочки за встречу?» «Я больше пятидесяти грамм не осилю», — шепчет Валтонен.

Катя строго взглянула на официантку:

— Три вторых без компота из сухофруктов. Двести водки «Московской» и сто грамм красного вина.

— Водка только «Ленинградская» и вино плодово-ягодное,— бойко проговорила вдруг подобревшая официантка.

Катя взглянула на Каарла Валтонена. Тот развёл руками, давая понять: ничего не попишешь.

Катя бросила суровый взгляд на официантку:

— Давайте, что есть и счёт сразу. Мы торопимся.

— Катенька, здесь ничего быстро не бывает, — говорит Валтонен.

Катя понимающе улыбается.

После минутного молчания Каарл Францевич продолжает свой печальный рассказ:

— Нет, опять нашли: «А ну, рассказывайте о своей контрреволюционной деятельности, но учтите, нам все известно. Вы арестованы как участник контрреволюционной организации. Признаёте себя виновным?» А в чем признаваться? Перебитыми руками подписал протокол, не читая. Я уже смирился. Бросят меня в овраг с такими же доходягами, как я. Забросают землёй со снегом. И креста на могиле не поставят. В тюрьме, да на каторге люди к Богу приходят. Вот молитва моя и дошла до Всевышнего. Спасибо Лаврентию Павловичу Берия. Амнистия вышла. Четыре года не досидел до десятки. Слышал, что злодей этот, что меня мучил, Ершов, расстрелян. И Перегуда с ним на тот свет отправлен».

Катя совсем недавно читала в газетах об этом Ярославском деле: «В январе 1938 г. первый секретарь Ярославского обкома партии Н.Н. Зимин был разоблачен, как «старый немецкий шпион, диверсант и двурушник», который сознательно уничтожал партийные кадры». Н.Н. Зимин был расстрелян. Вместе с ним был расстрелян и начальник Ярославского Управления НКВД А.М. Ершов.

— Так Вас оправдали? — воскликнула Катя. Испуганно оглянулась. Столовая была пуста. Лишь официантка выглянула из кухни. Пахнуло подгоревшим маслом. «Ещё придется подождать», — пропела она.

Каарл Францевич печально улыбнулся:

— Оправдывают, если реабилитация. Снимают обвинения. А тут амнистия. Пятно «враг народа» теперь до конца жизни.

— А школа?

— Какая школа. К детям меня на версту не подпустят. Слава Богу, сторожем на дровяном складе… Вот такие дела, Катенька.

Замолчал. Тяжело вздохнул:

— Вот при Николае — из ссылки Туруханской прибыл, дали университет закончить. А дальше, Вы, Катенька, знаете… Да вот ещё. Я теперь не Живчик. Проклял я эту партийную кличку и вместе с ней эту… — Испуганно замолчал, оглянулся по сторонам. Тихо проговорил, — вот я какой нынче член партии… Из партии исключён. Жизнь положил на революцию… Лагерное начальство при освобождении в справке написало: «Живчук». А мне тяжко было с ними спорить. Теперь я не финн, а хохол по фамилии Живчук.

Каарл Францевич взглянул на Катю:

— Катенька, Вы какая уже взрослая стали. Я же Вас совсем девчушкой помню.

— Мне уже почти сорок, — произносит Катя.

— Да, время беспощадно,— усмехается Константин Иванович,— ведь и Вы меня не признали,— обращается он к Валтанену.

А на столе уже стоит графинчик с водкой. И бокал вина.

— Кагор только для Вас,— услужливо улыбается официантка.

Катя пригубила чуточку вина. «Не разбавлено»,— проговорила она. «Как Вы можете!» — почти искренне возмущается официантка.

— Наталия, она пошутила,— усмехнулся Валтонен.

— Шуточки у Ваших знакомых,— отзывается Наталия. Кокетливо повела плечами. Пошла, завертела ягодицами под обтягивающей юбкой.

На столе уже стоят тарелки с котлетами и жареной картошкой вместо макарон.

— Только для гостей Ярославля,— глядя мимо Кати на мужчин, проговорила Наталия.

Константин Иванович посмотрел на Валтонена. Тот благосклонно улыбнулся официантке.

Константин Иванович, мельком взглянув на счёт, передал деньги Наталии. Вышли из столовой, уже было темно. На улице зажглись фонари.

— Вас не удивляет, что ко мне, оборванцу, официантка так доброжелательна? — тихо проговорил Валтонен, — я ж ещё её мать в Ярославской школе обучал. Вот работал бы в этой школе простым учителем, ничего бы не случилось. Нет, захотелось директорствовать. — Горько усмехнулся, — ну, вот и свиделись. Едва ли ещё раз случится, — Каарл Францевич замолчал.

Пошёл, покачиваясь, держа шапку-ушанку в руках. Легкое дуновенье шевелило его редкие седые волосы.

— Всё очень печально, — проговорила Катя, — что-то мне тревожно за Поспеловых. Я им писала, когда приехали в Ленинград. Ты же знаешь, не получили мы ответа. Вот адрес, взгляни-ка. Это где-то рядом. Мне Соня его дала, когда последний раз навестила нас в Гаврилов-Яме.

Константин Иванович останавливается под фонарём, надевает очки. С трудом читает записку с адресом.

Катя смотрит на мужа. И мучительная жалость к нему вдруг охватывает её. «Боже, как он постарел за этот год».

— Их квартира, разумеется, не в этом забытом Богом месте. Где-то в центре. Идти далековато, — Константин Иванович достаёт свои часы, — сейчас семь. Может, к восьми поспеем, если какой транспорт нас подвезёт, — говорит он каким-то глухим, надтреснутым голосом. И опять горькое и печальное заполняет душу Кати: «Где ты, мой певец, где твои завораживающие романсы».

Катя будто не замечает, как муж берёт её под руку, уверенно ведёт мрачными переулками. Вот они выходят на ярко освещенный, широкий проспект. И вдалеке слышен звон трамвая. Трамвай полупустой. Рабочий Ярославль уже дома пьет вечерний чай. Две остановки, вот он дом, где живут Поспеловы. Сталинская пятиэтажка. Дом престижный, не для простого люда. Поднимаются по ярко освещенной чистой лестнице на второй этаж. Долгий звонок в дверь. И вот в дверном проёме стоит Соня, испуганно смотрит на гостей.

— Не ждали? — пытается улыбаться Катя, но под тяжёлым взглядом Сони её улыбка гаснет.

Точно опомнившись, Соня заталкивает супругов Григорьевых в квартиру. Выбегает на лестничную площадку, оглядывает лестницу. Не поздоровавшись, тревожно спрашивает: «За вами никто не входил в подъезд?» «Вроде не заметили», — удивлённо отвечает Константин Иванович. Соня тяжело опускается на стул, стоящий у входной двери. Закрывает лицо руками. Катя склоняется над Соней, обнимает её: «Сонечка, Соня! Что-нибудь с Ваней?» Оглядывается на звук шагов. В коридоре стоит Иван.

— Проходите, друзья, — говорит он. Но в голосе его нет прежнего дружелюбия.

Гости молча проходят в комнату. Присаживаются на диван. Следом входит заплаканная Соня.

— Ребята, что у вас случилось?— с тревогой спрашивает Катя, но в ответ слышит лишь всхлипывания Сони.

Глаза Ивана заблестели, будто от набежавших слез. «Простите, друзья. Не вовремя вы явились к нам, — проговорил он с горечью. — Повидались и не задерживайтесь у нас».

Соня испуганно взглянула на мужа. Но тот уже жёстко говорит:

— Пока я вам ничего не могу сказать. Может, позже сами узнаете. Самое большее, что могу сейчас сделать — обнять вас.

Лицо его странно перекосилось, будто от сдержанного крика. Он подошёл к супругам Григорьевым. Катя и Константин Иванович приподнялись с дивана. Иван порывисто обнимает их обоих. И отвернув лицо, как показалось Кате, чтоб они не видели его слёз, стремительно уходит в соседнюю комнату.

Катя и Константин Иванович некоторое время неподвижно сидят. Под их ногами от растаявшего снега образовалась лужа. И от этого неловкость ситуации ещё больше возрастает. Катя встает с дивана, слегка толкнув в бок мужа. Нерешительно, будто ожидая, что их остановят, идут к входной двери. Следом за ними молча идёт Соня.

Вместо прощальных слов Константин Иванович бормочет что-то невнятное:

— Да, да. Конечно. Не вовремя мы. Раз такое дело…

— Какое дело, Костя?— срывается на крик Соня.

Константин Иванович не успевает сообразить, что ответить Соне, как дверь за ними захлопывается.

Идут молча. Очевидно одно: все слова сейчас бессмысленны. Катя слышит какой-то отрешённый голос мужа:

— С Иваном случилось то, от чего он нас в своё время спас.

— Тише, ради Бога,— шепчет Катя.

Машинально оба взглянули на дом, откуда только что вышли. Увидели бегущую к ним Соню.

Соня жарко обняла Катю. Сжала руки Константина Ивановича. Испуганно оглядываясь, произнесла шепотом: «Вы же знаете, Николай Николаевич Зимин расстрелян». «Так что?» — почти хором воскликнули супруги Григорьевы.

— Ваня был протеже Николая Николаевича. Завтра Ваню исключают из партии. После этого домой не возвращаются, — отчаянно проговорила Соня, — больше не пишите нам. Я сама дам знать, если… — Замотала головой, — каждый день, прожитый с Ваней, считаю за счастье.

Отвернулась. Устало пошла к своему дому.

Продолжение
Print Friendly, PDF & Email

Один комментарий к “Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.