Иосиф Гальперин: Фея

Loading

Это всегда так было: любое событие в своей жизни он измерял тем, сколько дней приходится прожить без нее, старался сократить их число, всегда — с начала, с тех первых четырех лет общей жизни, которые пришлось, в основном, провести в разных городах. Точнее, это количество дней измерялось — сколько ночей врозь.

Фея

Иосиф Гальперин

Иосиф Гальперин

Он лежал в полной безмятежности, которая достигается только упорным и вдохновенным трудом. Лежал и понимал, что открыл новую часть речи: существительное прилегательное. Женского рода, в данном случае. Почему вообще существует такое странное слово: существительное? Очень определенный суффикс. То есть, не существующее просто как данность, а способствующее какому-то осуществлению, подвигающее к существованию. Это и без него так назвали, очевидно, что-то важное имея в виду. А вот прилегательное — это он только сейчас сообразил, на втором десятке совместной жизни. Хотя с самого начала поражался, какие тесные объятия. Вплотную — от слова плоть. И в страсти, и в беде — сплачивание сил, что ли. Безоглядность, полное доверие, она полагается, не размышляя. Лежит, накинувшись на руку, на правую сторону его тела — а тяжести нет, прилегает без зазора — а невесома. Прилежание…

Она подняла голову, он почувствовал и приоткрыл глаза. Села, потом поднялась.

— У тебя попка, как у греческих статуй. Мрамор. Да и форма.

— Бабушка говорила — королек.

— Правильно хвалила, бабушки — они на грядущую совместную жизнь смотрят, вперед, хотя и на зад, мудрые, опыт позволяет.

И он снова прикрыл глаза. Вот тут она, перелезая через него, и села своей мраморной игриво на его живот. С правой стороны — на печень. Не ожидал, пресс не напряг — получилось достаточно больно.

— Ну ты, фея убивающего домика, прямо Элли какая-то!

— Это кто такая Элли?

— Из Канзаса, которая шла потом в Изумрудный город. Умеешь приземлиться!

Всем пора вставать. Ей собирать детей в школу, а ему — собираться на юморину, в жюри сидеть. В который раз 1 апреля. Покряхтел, напрягая живот, и поехал.

В первом отделении юморины еще было ничего, даже какие-то суждения задвигал товарищам по директорской ложе. А в перерыве почувствовал жар, что ли. За кулисами, где пили чай (пока!) давно признанные кавеэнщики (кавнюки, говорит капитан Гена), попросил Володьку Каплуна глянуть. Пусть команда их мединститута никогда не славилась забойными шутками, но врачами ее тяжеловесные хохмачи стали хорошими, почти все теперь в авторитете у больных.

— Что, животики от смеха надорвал?

— Понимаешь, еще и в ногу отдает. Мне тут Вера утром случайно на печень села, а теперь правая нога заболела, думаю, нерв задела. Ведь идут же, скажи, какие-то нервы от живота вниз, до пяток?

— Интересный феномен, науке неизвестный. Разуйся.

И ступня, и щиколотка были раздувшимися и красными. Перед глазами поплыло.

— Давай уже градусник. Ну-ка, ну-ка… Ого!. Похоже на рожистое воспаление.

И завертелось. Повезли в республиканку, а он только недавно перестал туда ходить, показываться Аркадию, из той же мед-команды. Аркашка год назад ассистировал, когда ему ахилл на левой заново связывали. В этот раз спросил: «Опять порвал?!», потом сказал: «В гнойку!».

День с хрустом переломился. Солнечное утро, дом, юморина — в отломанной половине. А здесь желтые лампочки, тускло светящие на желтые стены. Опять больница, забыть про достижения долгих месяцев, когда заново наполнял мышцами пустой кожаный мешочек, открывшийся из-под гипса.

Оказывается, температура уже под сорок. Ходить больно, выдали костыли, с такими же он только полгода, как расстался. Все равно — лучше уж лежать. Не глядя на остальные восемь коек. Вокруг люди все увечные, с культями, некоторые в бреду. Отделение гнойной хирургии.

Это там, наверху в том же корпусе, где он раньше провел неподвижно пару месяцев, в травматологии можно было улыбаться, хоть и в гипсе лежали во всех палатах, но просто, как игрушки поломанные, без червоточин. И смеялись, особенно над соседями из проктологического отделения, которые, даже прогуливаясь под ручку по коридору и переживая новые знакомства, держали в дальней руке баночки с марганцовкой. Да и походка у них на амурных прогулках по четвертому этажу была в такую раскоряку, что напоминала мультфильмы. На первом этаже удушающе пахло гноем. Не до улыбок.

— Вера пришла, — это Аркадий позаботился, позвонил, теперь помогает ему выйти в вестибюль, опять, но с другой болью освоить костыли. Да без него бы и не выпустили из этого строгого отделения.

— Что это с тобой? — она отшатнулась, показала пальцем, а потом приникла, потом с каким-то испугом опять отодвинулась.

— Что? — и тут он сам почувствовал, как на глаза, поверх бровей и век со лба свисают, словно бараньи рога, налитые кровью подобья пиявок. Аркадий подхватил его и повел обратно.

Оказывается, это отек Квинке — серьезная аллергическая реакция, он теперь на всю жизнь запомнит название лекарства, которое ему нельзя колоть, этот укол и вызвал ту страшную маску, которая развернулась на ее глазах, когда он появился перед ней опять на костылях. Сделали другой укол, прошло время — и ему стало легче. Он снова лежал и улыбался, почти как утром.

Ну вот, главное произошло: она пришла, ужаснулась и пожалела. Увидела, как ему плохо — и разделила боль, прижавшись, не отделившись. Прилегательная. Как когда-то прижалась, чтобы он почувствовал опустошенность ее тела. Нет, температура не пропала и ноги меньше гудеть не стали, но теперь не так дико сравнивать добольничную жизнь с «гнойкой». Они вместе.

Снова потянулись лежачие месяцы. Первый диагноз не подтвердился, впрочем, как и пара следующих, его переводили из отделения в отделение, из больницы в больницу. Водили практиканток из мединститута, целыми курсами, те тыкали пальчиками в инфильтраты на голенях, пальчики уходили вглубь фалангами. Его болезнь не видели в республике лет пятнадцать, надо было всех будущих врачей познакомить с ней.

Так продолжалось до тех пор, пока он сам не сообразил, где искать источник инфекции. Отбросил спорную мысль о вредном влиянии мрамора на печень и попросил сделать рентген зубов. Там, в уголке, и нашли гнойничок. Не в зуб — ногой, а в ноги — зубом, получается, ударило. Гнойник выдрали — полегчало настолько, что на костылях побежал домой, на пятый этаж, скользя и падая, разбил лицо о ступеньки. Сразу мгла и белые искры. Как у детей в книжке — красивые большие звезды посыпались из глаз, будто фейерверк от волшебной палочки. Фейерверк, колдовство, фея…

Это всегда так было: любое событие в своей жизни он измерял тем, сколько дней приходится прожить без нее, старался сократить их число, всегда — с начала, с тех первых четырех лет общей жизни, которые пришлось, в основном, провести в разных городах. Точнее, это количество дней измерялось — сколько ночей врозь.

В прошлом году, после костылей на полтора месяца уехав в Крым без нее (осталась с детьми), он твердил неслышно: «Для тебя». Четыре километра до бухты, четыре обратно, дважды в день по персиковым и грушевым садам под палящим, отжимающим солнцем. В бухте надевал маску и ласты и пробирался под волной над знакомыми уже до каждой грани камнями, над знакомыми до каждого завитка рапанами, тихо перемещавшимися по камням и песку, пробирался в соседние бухты, а их там в заливе пять. Медленно, как теперь по лестнице на пятый этаж.

И плавал часами до тех пор, пока не замерзал в своей тельняшке, выбредал, дрожа, сдирал и плавки, и тельняшку, подставлял тело под яростный зной безлюдной каменной сковородки и смотрел на ноги: наполняется кожаный мешок? До спазмов хотелось есть, ломал с камней мидий и устриц, бил раковины об уступы и ел сырым безвкусный этот полезный мужчинам белок, дергал морскую капусту, обрывал твердые груши. И повторял: «Для тебя». Он должен был стать сильным. Порадовать.

Вот это все прахом? Поглядим! Руки от двойной порции костылей стали стальными, ноги накачаем велосипедом. А нос, как окажется потом — сломанный в трех проекциях ударом о ступеньку, заживет. Там, за дверью на последнем этаже, неподдающийся определению голос скажет: «Это ты?». Потом опять в Крым, думал он, стараясь больше не промахиваться костылем по ступеньке, буду медным снова, звенящим от солнца и силы.

А она все равно, даже загорая рядом, останется мраморной. Есть такие теплые коричневые оттенки. У фей.

Print Friendly, PDF & Email

7 комментариев для “Иосиф Гальперин: Фея

  1. И правда музыкально. Есть музыка крутых сюжетных поворотов. И это не всегда аккорд. Просто мелодия, пауза, и потом изменённое состояние. И нужен спасительный трос, за который или ты хватаешься влажной ладонью, или он аккуратно опутывает твоё запястье и выносит из небытия. Фея и есть тот трос.

    1. На самом деле, написано не как нарративный рассказ, а как вариации одной темы, заявленной в начале: существительное прилегательное. Так и стихи чаще всего пишу, разматывая ассоциации, превращая их в доказательства точности.

  2. Очень хорошо! Просто хорошо, без отсылок и сравнений. Словам тесно — чувствам просторно. О Фее — отрывистыми мазками, о чувстве — всего лишь разбитым носом и «для тебя», о страсти — «сколько ночей врозь», о больнице и лекарях — нелестно. Medice, cura te ipsum? Настоящее, Не бижутерия. Автору — признательность и успехов.

      1. Конечно, Именно стихотворение в прозе. Я искал определение жанра, отметал психологическую новеллу, лирический рассказ (меня смущают анатомо-клинико-диагностические больничные подробности, в отличие от сдержанного, даже бережного письма о главном). Кстати, о Квинке у меня очень печальная осведомлённость. Ваш герой хорошо отделался.

  3. Я читаю вещи Иосифа, и каждый раз мне приходят на ум слова Дины Рубиной из её интервью, опубликованном на Портале: «Возьмите один из самых прекрасных рассказов в русской литературе – чеховский «Дом с мезонином». Ну и где там «интригующий сюжет, необычные образы, нарастание напряжения, драматические повороты, юмористические вставки, эмоциональные взрывные точки»? Их нет. Все, что вы перечислили, воплощает одна-единственная фраза в конце рассказа: «Мисюсь, где ты?…», — как лёгкий вздох. И всё. Попробуйте-ка, напишите…».

    Вот этот лёгкий, истинно художественный вздох мне и слышится по прочтении прекрасного рассказа «Фея». Спасибо!

    1. Спасибо, Александр! Отсылка к Чехову — самое лестное, что могло бы быть. Это второй раз случилось, первый — когда мне неожиданно дали Чеховскую премию.

Добавить комментарий для Александр Левковский Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.