Ефим Смулянский: Мозаики памяти

Loading

В хате не очень тепло… щели в окнах заткнуты серой ватой и тряпками… по полу ползает зарёванный заморыш… чумазая девчонка в каком-то завязанном в узел за спиной платке пытается разжечь огонь в печке. Увидела отца, вскочила, подбежала к нему, схватилась за алюминиевую миску с кашей… А та примёрзла к отцовым рукам…

Мозаики памяти

Ефим Смулянский

Об Андрее Тарковском. С любовью… и печалью

Саша Патиев, мой старый знакомый ещё по незабвенному Ленсовету 90-93 годов в Фейсбуке напомнил, что сегодня день рождения Андрея Тарковского — ему исполнилось бы 83 года. Хочу признаться, что А. Тарковский — один из самых любимых моих кинорежиссёров, наряду с Ингмаром Бергманом и Тенгизом Абуладзе.

Помню, как пришёл в «Балтику» на премьеру «Сталкера». Из-за чего-то опоздал и ввалился в своё кресло на балконе, когда на ночном столике на экране трясся от проходящего за окном поезда и дребезжал стакан… Открыл рот… потом фильм кончился… и я обнаружил себя стоящим на остановке 10-го троллейбуса на Большом проспекте В.О. с тем же открытым ртом… Закрыл… а помню до сих пор… Рождаются же такие люди!!!

И ещё. Э. Радзинский вспоминал, Что Андрей у него во время какого-то просмотра спросил насчёт артистов: «А Вы уверены, что они — люди?»

Меня тоже давно — ещё со времён знакомства и дружбы с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским — мучит этот же вопрос: сегодня актёр играет одного, завтра, столь же убедительно перевоплощаясь, другого, послезавтра — совсем иного — третьего… Ну, как, к примеру, сегодняшний Миронов… А где же он сам — человек, личность Евгений Миронов? Кто он, какому из сыгранных героев соответствует? Несколько лет назад я задал этот вопрос бывшему у меня дома в гостях помощнику Петра Наумовича Фоменко (с которым был знаком с 68 года, а в последние годы перед его смертью сдружился), и тогда второму режиссёру его театра (теперь уже первому) Жене Каменьковичу… Он не только обиделся, но и рассердился… А я ведь, и вправду, этого не понимаю… Утешает только, что и великий режиссёр мучился этим же вопросом…

Наконец-то я понял

Стоило родиться и прожить первые 20 лет на самом лучшем и красивом у нас море — Чёрном…

Стоило всласть налюбоваться бескрайней украинской степью с волнами колышащейся пшеницы или с морем пурпурных маков…

Стоило с замиранием сердца боковым зрением схватывать незабываемую картину грозного величия гор…

Стоило обалдевать от невероятного весной зелёного цвета лесов и озёр потрясающего Карельского перешейка…

Стоило многократно часами напряжённо всматриваться под вуали в скульптурах Коррадини и Рафаэля Монти…

Стоило наслаждаться удивительной прозой Андрея Платонова и Бориса Вахтина или стихами Марины Цветаевой и Бродского…

Стоило, почти не дыша, вслушиваться в божественную музыку Апьбинони, Моцарта или Пьяццоллы…

Наконец, стоило дожить почти до 80 лет, когда я совершенно отчётливо осознал, что для меня в мире нет ничего более совершенного по форме, красивого и волнующего, чем женские бёдра…

Я никогда не писал стихов! Вот!

Я бы хотел, когда помру, чтобы на моей могиле написали: «Даже в старости у него была радость — он стал ходить по грибы.»

Это я к чему? Сегодня раненько-раненько (ещё шести не было) пошёл по своим кустикам. Ну, набрал с килограмм черноголовиков, молоденьких с толстой мохнатой ножкой…

Однако, речь не об этом. Когда я ищу грибы, я постоянно то какую мелодию мурлычу, то какие слова талдычу. Сегодня вдруг вспомнил несколько строчек Павла Васильева, удивительного поэта, сгинувшего совсем молодым в сталинских лагерях:

У этих цветов
Был неслыханный запах,
Они на губах
Оставляли следы,
Цветы эти, верно,
Стояли на лапах
У черной,
Наполненной страхом воды.

Иду и бормочу… А про себя — задним планом так — вспоминаю: ведь эти восемь строчек сыграли в моей жизни совсем не последнюю роль. Когда я совсем ещё мальчишкой их впервые прочёл, то вдруг совершенно отчётливо осознал, что я ТАК никогда не сумею… Да какое там «не сумею» — этот глагол в русском языке всё же допускает, что можно ведь и научиться… Нет-нет, не «не сумею», а НЕ СМОГУ никогда. Вот, так, и не начавшись, кончилась моя поэтическая карьера. Сначала я очень расстроился и даже обиделся на Боженьку, что он меня так обездолил… а потом понял, что напрасно: ведь он оставил при мне возможность воспринимать, чувствовать, восхищаться, а сколько моих школьных приятелей, совсем не дураков, о звуках скрипки говорят как о раздражающем зуденьи, которое, по их словам, хуже писка комара или надоедливого жужжанья мухи… Тем не менее, с тех пор я никогда даже не пытался выразить хоть что-нибудь в поэтической форме.

Хочу отдать свой давний долг моему отцу

Уже не помню, сколько лет — сорок или, может, пятьдесят — я хотел это сделать, а всё руки не доходили. Или мозги…

Начну издалека. Родился я и прожил первые 22 года (за исключением трёх лет войны) в удивительном и знаменитом «по делу» городе Одессе. Семья у нас была самая обычная: отец, мама, моя сестра, которую звали странным именем Ива, на одиннадцать лет старше меня, и я. Родившийся чуть больше, чем за год до войны, в апреле сорокового.

Отец работал часовым мастером, говорят, одним из лучших в Советском Союзе… По крайней мере, уж точно, лучшим и в довоенной, и в послевоенной Одессе. И потом уже в семидесятых, когда я забрал их в Ленинград, тут тоже — недаром его пригласили в только что тогда открывшийся знаменитый салон «Павел Буре» на Невском… Поэтому того, что он зарабатывал, хватало, чтобы мама сидела дома, и не на роскошную, скажем, но более или менее нормальную жизнь всей семьи. Были они не шибко учёные: у отца — ещё дореволюционное Реальное училище, а у мамы — 7 классов женской гимназии. Тем не менее, отец был страстным и известным в Одессе меломаном, любителем оперы и хорошего пения и обладателем богатой по довоенным меркам библиотеки, которая, впрочем, вся куда-то испарилась во время войны.

Здесь «куда-то» — это такой эвфемизм, чтобы не показывать пальцем и не называть имена, которые я, конечно, уже и не помню, но мама мне рассказывала, что после нашего возвращения в мае 44-го в только что освобождённую Одессу нашу мебель мы собирали «с бору по сосенке» у соседей по нашему дому номер 11 по улице Канатной (потом именуемой улицей Свердлова, а теперь уж и не знаю, как она зовётся).

Но всё равно, моя сестра, закончившая исторический факультет Одесского университета, и я, закончивший физический, были в нашей семье первым поколением интеллигентов. Сестра в самом конце семидесятых подалась с мужем к их дочери, моей племяшке, в Штаты, чем похоронила мою учёную карьеру — к этому времени у меня уже была почти готова моя докторская, которая, видимо, так и сгнила вместе с секретным чемоданом в недрах нашего институтского Первого отдела, если кто такой помнит… А я сильно пережил её и вот до сих пор догниваю здесь…

Однако, что-то меня в сторону повело…

В первые же дни войны отца призвали в армию и распределили в какую-то лётную часть 4-ой Воздушной армии, чей аэродром базировался под Одессой. По общей обстановке было сразу понятно, что приход немцев не за горами, и потому отец обратился к командиру части, а тот взял маму вольнонаёмной (так именовались тогда в армии гражданские) в ремонтный цех. Так и пошло — отец летал стрелком-радистом на какой-то колымаге, мама в цеху ремонтировала авиационные приборы, а я остался на попечении 12-летней сестрёнки.

Довольно быстро этой части пришлось из Одессы эвакуироваться… И посадили нас в эшелон, то есть длинный такой поезд-товарняк, гружёный разобранными самолётами, всяким другим имуществом аэродрома, а также людьми, в том числе и вольнонаёмными, потом в качестве своеобразного демпфера шли две или три платформы с песком, потому что замыкали состав вагоны с бомбами и снарядами для авиапушек. Тогда, летом 41-го, в небе хозяйничали немцы и бомбили жутко, особенно железные дороги. Но нам повезло — если бы хоть одна бомба упала поблизости от нашего эшелона, то не писал бы я ни докторскую, ни свои статьи, ни это текст… потому что моя мама со мной, дифтеритным, закутанным в казённое солдатское одеяло, квартировала в уголке последнего в составе вагона на ящиках со снарядами.

Так мы по тем временам довольно быстро проскочили всю Украину, ненадолго задержались в Сталино (теперь Донецк), добрались до Волги, поквартировали месяц-другой в Сталинграде и, в конце концов, осели в Камышине. Маму со мной, опять болящим смертельно опасными по тем временам — пенициллинов-то ещё не было — то ли корью, то ли скарлатиной, хотели оставить в какой-то детской больнице Сталинграда, но пожилой главный врач, сразу разглядевший наш пятый пункт, накричал на неё:

— Ты что, дурёха, не понимаешь, что завтра-послезавтра здесь немец будет? Останешься — оба погибнете, а так — хоть сама спасёшься.

Меня он в расчёт уже и не брал, а маму просто пинками выгнал из своей больницы. Перестраховался — до немца там было почти ещё полгода, а он уже предчувствовал… Или понимал…

И всё пошло, как и было: отец летал, мама ремонтировала приборы, иногда приходя ночевать в ту халупу, в которой мы поселились, а иногда и нет. Так что, в основном, мы делили этот кров с моей, к тому времени уже тринадцатилетней сестрой.

Тут-то и произошёл этот случай, который потом, много лет спустя рассказал мне, не в состоянии сдерживать слёзы, мой огромный — под метр девяносто — отец.

Зима стояла лютая — за сорок. И так всё время, довольно долго. Для теплолюбивых одесситов испытание суровое…

* * *

Я и сам через двадцать лет, уже после университета работая в уральском городишке Миассе в КБ Генерального конструктора Макеева, где клепали межконтинентальные баллистические ракеты морского базирования, смог это прочувствовать в полной мере на себе… А было так: утром я вышел из дому и, не зная, что за окном минус 42, засунул руки в косые карманы тёплого пальто, не опустив уши на шапке и не подняв меховой воротник. До проходной было метров триста, ну, самое большее, четыреста… Однако уже через метров сто — сто пятьдесят я почувствовал, что кончики ушей начали подмерзать. Но руки из карманов всё же вынимать не стал — холодно же, жуть… Ускорил шаг… А в проходную вскочил уже галопом. Тут же выяснилось, что надо лететь в командировку в Москву. Забежал быстро домой, бегом собрал дежурный чемоданчик — и на челябинскую электричку, а часов в 8 по Москве вошёл в нашу ведомственную гостиницу в высотке на Котельнической. Стянул шапку, чтобы сказать «здрасте» дежурной, и увидел её округлившиеся от ужаса глаза. Вместо ответа на мой вопрос «Что случилось?» она, ничего не говоря, протянула мне карманное зеркальце, в котором я вместо своих ушей увидел почти по плечи две сизые виноградные грозди, которые мне пришлось исхитряться скрывать почти две недели… Примерно так же холодно было и в Камышине тогда зимой 42-го…

* * *

… В то утро летунам давали на завтрак молочную рисовую кашу. С куском масла и парой кусочков рафинада к чаю. Отец быстро сообразил, схватил свою алюминиевую миску и, как был в гимнастёрке с нашивками старшего сержанта, побежал на КПП — там же на проходной стояли все знакомые, все сослуживцы, которые знали, что тут же рядом, через четыре избы живут тринадцатилетняя дочь и двухлетний задохлик-сын. Они и пропустили его… На беду…

Не успел отец добежать до калитки в нашем высоком заборе, как тут же нарисовался армейский патруль из пехотного полка, пришедшего на переформирование — лейтенантик лет двадцати и двое взрослых, почти пожилых, рядовых:

— Документы!

— Вот, товарищ лейтенант, военный билет.

— Увольнительная!

— …

— Увольнительная!

— Товарищ лейтенант, я вот только что… здесь в хате мои дети… Я вот сыну маленькому кашу несу…

— А Вы, старший сержант, знаете, где немец стоит? Уже под Харьковом! А всё потому, что дисциплина… Пошли, старший сержант, в комендатуру! Ведите!

Отец с алюминиевой миской в руках попробовал ещё чего-то объяснять — он отчётливо понимал, что страшной зимой 42-го за уход из воинской части без увольнительной — верный расстрел. Но с этим безусым лейтенантом говорить было бесполезно. Как раз в этот момент один из пожилых солдатиков увидел, что у отца пальцы побелели — руки к миске примёрзли: «Слушай, лейтенант, давай зайдём в хату. Замерзли уж. Давно же ходим…»

Видимо, и лейтенантик в своих кирзачах — это сапоги такие армейские — замёрз.

Зашли… Картинка маслом. В хате не очень тепло… щели в окнах заткнуты серой ватой и тряпками… по полу ползает зарёванный заморыш… чумазая девчонка в каком-то завязанном в узел за спиной платке пытается разжечь огонь в печке. Увидела отца, вскочила, подбежала к нему, схватилась за алюминиевую миску с кашей… А та примёрзла к отцовым рукам. Солдат, что постарше, зачерпнул из ведра кружкой воды и стал лить на отцовы пальцы, стараясь не залить кашу — понимал, видимо… А девчонка стоит, ревёт почти беззвучно, только слёзы по щекам — боится, видимо, чужих.. Или поняла что… И тут второй говорит: — «Пошли, лейтенант, здесь нам делать нечего…»

Ну, и лейтенант, как будто бы, что-то понял… Ушли, ни на кого не глядя, стараясь снегом с сапог не наследить…

А отец, когда вернулся, схватил 5 нарядов вне очереди за самовольный уход из части — оказывается, старший по КПП видел, как отца загребли, решил перестраховаться и доложил… А командир потом сказал отцу, что тот хорошо ещё отделался — у замполита какая-то пьянка была и ему было «не до грибов, Петька»…

* * *

Прочёл написанное… и обидно стало — таланта, видимо, не хватает: похоже, не получилось у меня того по-настоящему страшного напряжения, того ужаса безнадёжного, который присутствовал у моего покойного отца, когда он вспоминал эту историю. Наверное, потому и не любил её рассказывать — всего пару раз я её слышал. И давно. Однако именно из-за того, как он её рассказывал, я и запомнил…

Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Ефим Смулянский: Мозаики памяти

  1. РЕДАКТОРУ! Прошу обратить внимание на комментарий, не прошедший в Гостевую.

  2. «Помню, как пришёл в «Балтику» на премьеру «Сталкера». Из-за чего-то опоздал и ввалился в своё кресло на балконе, когда на ночном столике на экране трясся от проходящего за окном поезда и дребезжал стакан… Открыл рот… потом фильм кончился… и я обнаружил себя стоящим на остановке 10-го троллейбуса на Большом проспекте В.О. с тем же открытым ртом… Закрыл… а помню до сих пор… Рождаются же такие люди!!»
    ==============================================================================================================
    Абзац, видимо, настолько удался, что автору с ним трудно расстаться. Пришлось повторить ещё раз. Надо ли ловить ворон?

Добавить комментарий для Л. Флят Израиль Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.