КПЗ, куда нас привели, была что-то вроде школьного спортивного зала с раскладушками и скамейками вдоль стены. На скамейках сидели человек 20–30. Трое или четверо, как позже выяснилось алкаши, спали. КПЗ эта была, одновременно, и вытрезвителем. Среди сидевших выделялась группа из 5–6 человек, явно блатного вида…

Декамерон Плюс, или
Пир продолжается

Круглый стол
Часть шестая

Александр Левинтов, Борис Тененбаум, Ефим Гаммер, Иосиф Гальперин, Лев Мадорский, Наталия Шайн-Ткаченко, Самуил Кур, Павел Семухин и др.

Продолжение круглого стола «Декамерон, или Пир во время коронавируса»
Окончание продолжения. Продолжение (II). Начало (I)

 

Лев Мадорский
Как мы с Серёгой развлекали блатных, или
«А Мурку можешь?»

Воспоминания юности напоминают клубок шерсти, кончик от которого попал в зубы игривому котёнку. Они разматываются, разматываются, разматываются… Вспомнишь одно — вспоминается другое. В предыдущем выпуске «Декамерона» я вспомнил две истории о наших с Серёгой похождениях, а в памяти всплывают новые и новые…

Это случилось тоже во время студенческих каникул. В июне или в июле 1957 года. Незадолго до, вызвавшего в Москве невероятный ажиотаж, Всемирного фестиваля молодёжи и студентов. В это время власти пытались превратить столицу в потёмкинскую деревню. Красили фасады. Убирали мусор. Отстреливали бродячих собак и кошек. Гоняли нищих. Бомжей, алкашей, наркоманов и проституток (последних в СССР, согласно, официальным данным, не было) выселяли за 101-й километр.

Годом раньше открылся стадион в Лужниках, где должно было состояться открытие фестиваля. Попасть на футбольный матч на новом стадионе было мечтой болельщиков. За билетами занимали очередь с вечера. В это время и произошла эта удивительная история, которую теперь, как и истории с Гафтом и Кириенко, описанные в предыдущем выпуске Декамерона, мы с Сергеем вспоминаем в юмористическом ключе. Но тогда всё было не очень смешно…

Денег как всегда не хватало и Серёга, который был старше меня и имел успех у прекрасного пола («… его любили домашние хозяйки, домашние работницы и даже одна женщина — зубной техник…»), решил подзаработать спекуляцией на билетах. Как он доставал билеты — никогда не спрашивал. То ли выстаивал в ночных очередях (как я несколькими годами позже в любимовский театр на Таганке), то ли была у него знакомая кассирша.

В тот день шёл важный, международный матч, билеты перепродавались по более высокой и даже, иногда, двойной-тройной цене. Сергей купил 10 билетов и, так как продать желательно было как можно быстрей, попросил меня приехать и помочь.

— Это не опасно?

— Абсолютно. Плачу знакомому милиционеру и меня не трогают. За тебя, если потребуется, заплачу тоже.

Тут надо упомянуть ещё один момент. Перед фестивалем милиция действовала в особом режиме и наводила в городе особый порядок: задерживались подозрительные личности, фарцовщики и спекулянты. К последним относились, естественно, и те, кто спекулировал билетами. Всё произошло быстро. Сергей продал два билета мужчине, одетом как футбольный фанат. Я свои билеты продать ещё не успел, но этого и не потребовалось. Мужчина, оказавшийся милиционером, сказал, что мы оба задержаны за спекуляцию и попросил проехать в отделение. Милицейская машина стояла недалеко.

В отделении нас допрашивал молодой, улыбчивый старший лейтенант. Узнав где мы учимся и записав адреса и фамилии, он разразился вполне добродушным монологом, который для милиционера, особенно в те годы, мне кажется, не типичным:

— Ну, бетховены и паганини, влипли вы. Как вам не ай, яй, яй! В таком Училище учитесь и такие дела. Что с вами делать? Не знаю, не знаю. Отпустить просто так не могу. Не могу, не могу, не могу…

Он подчёркивал каждое слово ударом ручки по столу. Пауза затянулась. Мы сидели молча уткнувшись глазами в пол.

— Ладно на первый раз дам вам не 15 суток, а пять. Будете у нас только ночевать. Но к 18 часам быть как часы. Опоздаете — пеняйте на себя.

На улице мы радовались, что нас отпустили до вечера. Ни у Сергея, ни у меня не было телефонов, чтобы сообщить домашним о произошедшем. Мы жили недалеко друг от друга и всю дорогу думали что и как рассказать родителям. В конце концов решили говорить правду.

Уже прощаясь, Сергей неожиданно предложил:

— Слушай, возьми с собой гитару. Будет не так скучно. Попоём.

Сергей, надо сказать, хорошо пел и даже собирался поступать на вокальное отделение Училища. Я же не так давно, под влиянием песен Галича и Окуджавы, научился играть на гитаре, начал сочинять песни (в основном, почему-то грустные) и ходил в КСП (клуб самодеятельной песни).

Мама и бабушка были в шоке. Мама заплакала:

— Сыночек. Ну как же ты мог?

Старшая сестра повторяла как заведённая:

— Я же говорила, что дружба с этим красавчиком хорошо не кончится.

Папа, к счастью, был в командировке. Когда я уходил, то незаметно, чтобы мама и бабушка не заметили, прихватил гитару, показывая знаком сестре «Тихо». Она изумлённо прошептала:

— Ну, Лёва, ты даёшь. Зачем гитара? Совсем свихнулся? Ты же не на концерт идёшь, а в милицию.

КПЗ, куда нас привели, была что-то вроде школьного спортивного зала с раскладушками и скамейками вдоль стены. На скамейках сидели человек 20–30. Трое или четверо, как позже выяснилось алкаши, спали. КПЗ эта была, одновременно, и вытрезвителем. Среди сидевших выделялась группа из 5–6 человек, явно блатного вида.

Мы сели. Я достал гитару и стал перебирать струны. И тут Серёга тихо запел свою любимую украинскую песню-романс: «Дивлюсь я на небо — та й думку гадаю: Чому я не сокіл, чому не літаю?». Я подыгрывал нехитрый аккомпанимент. Оказалось, что в этом большом, грязноватом зале прекрасная акустика. Воцарилась тишина. Все повернулись к нам. Негромкий, задушевный голос моего друга звучал, то нарастая, то затухая, постепенно становился всё громче и уверенней…

Серёга ещё не окончил петь, а к нам подошли двое из блатной группы. Здоровенный амбал с квадратной фигурой и пустыми глазами и небольшого роста паренёк лет 18–20, шустрый, с бегающими глазками и вихляющей походкой. Маленький постоянно потирал руки, как будто ему было холодно.

— За что в лягавник загремели? — спросил шустрый. Сергей объяснил. — А “Мурку” можешь?

Я спел «Мурку». Сергей подпевал. Припев: «Мурка, ты мой Муреночек! Мурка, ты мой котеночек! Мурка — Маруся Климова, Прости любимого!» запел почти весь зал. И спекулянты, и фарцовщики, и блатные, и некоторые проснувшиеся алкаши. Даже, заглянувший на звуки песни, милиционер. Среди блатной публики нашёлся гитарист, умевший играть на гитаре лучше меня и знавший много тюремных песен. Мы стали играть с ним по очереди. Сергей спел несколько романсов на слова Есенина.

Дальше мы пели весь репертуар, и тот, который я знал, и который слышал впервые. «Гоп со смыком», «Таганка», «Жора, подержи мой макинтош», «Ванинский порт». Многие другие.

На другой день утром, когда мы с Сергеем уходили, нас провожали тепло и уважительно: «Ждём вечером с гитарой». Все остальные вечера прошли в таком же духе. Мы пели вместе с залом. К нам присоединился дежурный милиционер, который оказался любителем блатных песен.

Через много лет, когда я впервые увидел фильм «Место встречи изменить нельзя» и сцена с диалогом Шарапова и Промокашки — «А чё ж сыграть-то?» — «Мурку!» — почти с точностью повторилась (Шарапов сыграл, если не ошибаюсь, этюд Шопена), я позвонил Сергею и мы долго смеялись, вспоминая эту необычную историю.

 

Наталия Шайн-Ткаченко. Частушки-коронушки

С милкой Зинкой мы гуляли,
Сотню метров прозевали.
А над нами дрон летал,
ЭсэМэСку мне прислал:

«Падла, ты что вытворяешь,
Атмосферу заражаешь?!
Штраф тебе — пятьсот шкалей.
Марш домой! И мордой в гель!
А за то, что шли в обнимку,
Влепим штраф ещё и Зинке».

Рвусь из кожи заплатить,
Но нельзя же выходить!
За порог мы ни ногой:
Карантин стал дорогой.
Чтоб на грубость не нарваться,
Дома будем миловаться.

Маски я достать не смог,
Носовой сложил платок.
Алкогель? Да не вопрос!
Изобрёл алкоотсос:
Спирт проходит прямо в тело,
Гель — в прическу, чтоб блестело.

Нам сказал министр Лицман,
Мол, не стоит суетиться:
«Щас Мессия подойдёт
И от вируса спасёт.»
Пораскинул так-на-так…
И велел закрыть Бней-Брак».*

Игнорируя запрет
(для него запретов нет),
Поспешил министр Лицман
В синагоге помолиться.
А затем на заседанье,
На доклад, на совещанье…
И теперь весь наш «кокпит»
В изоляции сидит.

* * *

Мы частушки вам пропели
Про себя, про карантин.
Но «корону» не задели!
Тьфу-тьфу-тьфу, исчезни, сгинь!

___
*) Коротко: Рав Яков Лицман, министр здравоохранения в правительстве Нетаниягу. И да, он всё это сказал. Бней-Брак — город в центре. Подробно: здесь и здесь.

Борис Тененбаум. Из ненаписанных мемуаров
Продолжение. Начало (1–7), Продолжение (8–18)

19. В свое время я работал (больше семи лет, 1984-1991) в Национальном комитете по компьютерной графике — представлял громадную корпорацию Digital Equipment Corporation (DEC). И был у меня там друг и коллега, по имени Стив — от Национального агенства Атмосферы и Океана.

Стив был из необычной семьи: его отец в 50-е преподавал в колледже русский язык, и был изгнан с работы за симпатии к коммунизму. А мать была дочерью канадского миссионера в Китае, который оставил христианство, перешел в буддизм, и был за это «извергнут» его Церковью — не знаю, какой именно.

Дочь вернулась в Канаду, стала работать учительницей на Севере — и ее выгнали с работы за призывы к ученикам (всё больше эскимосам) «раскрыть глаза и бороться за свободу»…

Она переехала в США, где и нашла своего суженого. У них родилось трое детей.

К тому времени, когда я с ними познакомился — через Стива — те были взрослыми, сложившимися людьми.

Все трое — убежденные консерваторы…

20. В один прекрасный день в Мюнхене.

В Мюнхен я попал случайно — подвернулась служебная командировка. Я тогда работал в небольшой химической компании, и ее главный химик доктор Мэл Б., занимался и вычислительной химией. А я был при нем как бы оруженосцем Санчо Пансой — писал ему программы, в которых фантазии Мэла осуществлялись в виде всяких там хитрых генераторов — генератор молекул (моделей), генератор библиотек молекул, генетический «перетряхиватель», который находил наилучшую молекулу и/или наилучшую библиотеку молекул из определенного комбинаторного множества, и так далее.

В ходе всех этих проектов мы завели контакты с Мюнхенским Технологическим Университетом, и нас пригласили приехать к ним в гости, и обсудить все детали возможного сотрудничества. И Мэл — спасибо ему — решил взять с собой меня.

На кампусе университета, под Мюнхеном, нас встретил глава их кафедры вычислительной химии, доктор Карл Ивар Уги, в дальнейшем — просто Ивар. Высокий седой мужчина, с голубыми глазами, и весь какой-то стремительный. Пожал нам руки, оглядел орлиным взором — и вдруг, повернувшись ко мне, начал наизусть читать «Полтаву» на чистом русском языке.

Сказать, что я удивился — это understatement. У меня буквально челюсть упала на грудь — и как позднее оказалось, я очень угодил нашему любезному хозяину. Он любил поражать людей, и в случае со мной у него получилось стопроцентное попадание.

Как оказалось, доктор Уги был этническим эстонцем. Его отец умудрился бежать из Эстонии от русского вторжения, поэтому Ивар и вырос в Германии. Он говорил на немецком, английском, французском, финском/эстонском и немного по-русски — но русскому его учил отец, который полагал, что нaилучший способ усвоения языка — знать классику наизусть.

При своей исключительной памяти Ивар Уги помнил «Полтаву» и в 1991-м году.

Видимо, мой обалделый вид чем-то согрел ему сердце, и на следующий день я получил от него персональное приглашение — принять участие в меж-дисциплинарном семинаре, который и имел место в «пивном саду», как говорят в Германии.

Как иностранцу мне, так уж и быть, заказали «пиво велосипедистов», т.е. обычное пиво, только 50/50 разбавленное яблочным соком. Я сидел рядом с Иваром, а напротив нас поместился человек чуть постарше меня, который оказался латинистом.

И я его спросил, чем же именно он занимается, на что он ответил, что у них на кафедре переводят на латынь современные немецкие тексты, исследуют тексты Тацита и Цицерона, а еще работают в партнерстве со школой богословия.

Я, когда мы собирались в Мюнхен, взял с собой “Мастера и Маргариту” Булгакова, и читал ее всю дорогу. Так что, найдя случай «показать образованность», тут же процитировал моему визави слова Берлиоза о том, что упоминание Христа Тацитом, скорее всего, является всего лишь позднейшей вставкой?

Мой оппонент прямо-таки обиделся. Он сказал, что никакого упоминания Христа у Тацита нет. Говорим мы довольно громко, и я смотрю, к нам начинают прислушиваться, и в числе прочих это делает мой сосед, Ивар Уги.

И я тогда — благо, книгу-то я читал в полете, и было это только вчера — цитирую ему по памяти Берлиоза и дальше:

“… в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых тацитовых «анналов», где говорится о казни Иисуса…”

Мой собеседник, ни слова не говоря, встает с места, отходит в сторону, и достает из портфеля какую-то небольшую книжицу, по всей видимости, «Анналы» Тацита.

И, можно сказать, бледнеет…

Доктор Уги был очень доволен. Он, как уже и было сказано, любил поражать людей — и приведенный им гость справился с задачей просто блестяще.

Но я чувствовал себя шарлатаном.

21. У моей жены есть школьная подруга, которая живет в Париже. Приехали мы к ней в гости, походили по музеям, посмотрели на всякие там достопримечательности — и пошла более или менее нормальная жизнь. В том плане, что девушкам надо поболтать по душам — они, как-никак, долго не виделись — а мне следует искать себе каких-то самостоятельных занятий.

И пошел я в L’Hotel national des Invalides, посмотреть на гробницу Наполеона.

Посмотрел. Получил, я бы сказал, сильное впечатление. Припомнил все, что я читал когда-то по истории, и французских авторов, и сколько они всего создали, и подумал — какая все-таки Франция “литературная” страна.

Иду обратно, намереваясь дойти до набережной Сены, заворачиваю за угол ограды L’Hotel des Invalides, и тут на меня нечаянно налетела какая-то немолодая дама, с маленьким пуделем на руках.

Разлетелись мы с ней по всем законам физики “столкновения шаров”-то есть, расстояние отскока оказалось обратно пропорционально массе. А поскольку я весил раза так в два побольше, то я-то отступил на шаг, а она сделала сложный пируэт, и чуть не упала — я насилу успел ухватить ее за рукав…

A пуделек, естественно, свалился наземь, страшно перепугался, и дернул со всех ног через мостовую, в общем направлении к музею Родена.

И вот, стоим мы с этой дамой в полном ошеломлении, смотрим друг на друга — и вдруг она резким движением вырывает у меня рукав, и бросается в погоню за пуделем с криком: “Д’Артаньян, д’Артаньян!”

Kакая все-таки Франция “литературная” страна…

22. О полной глухоте при непонимании контекста.

Едем мы с женой и дочкой куда-то в сторону канадской границы. Красота, за окном сплошные живописные виды, а из приемника льется какая-то мелодия. Только вот слов не разобрать… Спрашиваю жену, как виднейшего специалиста по английскому: «Что это такое?» Она мне безмятежно отвечает, что это красивая испанская песня «тута барета»…

Так звучит припев — понять бы еще, что он означает. Тут мы одновременно слышим, как наша 9-летняя тогда дочь фыркает, и при этом как-то очень уж подозрительно фыркает… Одновременно задаем вопрос:

— В чем дело, дитя?

И наше дитя отвечает, что это не красивая испанская песня «тута барета», а красивая английская песня “Smooth operator” — просто мы как-то не связали слово “smooth” со словом “оperator”.

А речь в песенке идет о ловком таком переключальщике-операторе какой-то там гипотетической телефонной сети.

По-моему, это был первый в моей жизни случай, когда я осознал, что мой ребенок умеет делать что-то намного, намного лучше меня… Но не последний, конечно же.

23. Диалог на стыке двух культур.

Сидим с женой дома, никаких чудес не ожидаем. Звонок телефона. Это младший сын, звонит из Лос Анжелеса, жаждет пообщаться со своей мамой.

Сын: «Мам, есть вопрос».
Мать: «Валяй, спрашивай…»
Сын: «Как варить борщ?»
Мать, несколько остолбенев: «А?»
Сын: «У меня будут гости. Я хочу их угостить настоящей русской едой».
Мать: «Понятно. Возьми свеклу…»
Сын: «Что такое свекла?»
Мать: «Ну, как тебе обьяснить?» Обьясняет…
Сын: «Понял. Что дальше?»
Мать: «Возьми кочан капусты…»
Сын: «Капуста — знаю. Что такое кочан?»…

В общем, беседа шла эдак с час. Борщ был сварен, однако.

24. Приехали мы с женой в Торонто из Оттавы. Прекрасный город. Пошли гулять. В частности, заехали в небольшой такой райончик, буквально в пару-тройку кварталов, устроенному как некий вариант Арбата.

Bсе там утыкано всякими ресторанами/бутиками и прочим. Собрались поесть — и видим, стоят два заведения: японский ресторан “Самурай” и украинский ресторан “Караван”.

Почему “Караван”, когда должен быть “Каравай”?

Ну, и пошли мы туда на обед. Оказалось все и красиво, и вкусно, и блюда с названиями вроде “Тарас Бульба”, и танцевальная программа с гопаком и казаками — но обьяснения названию нет. И официант не знает.

В итоге остановил я в коридоре казака из танцевальной программы и спросил его — по-русски, кстати:

— Почему “Караван”, а не “Каравай”?

Ну, и он мне ответил:

— I don’t speak this funny language… (“Я не говорю на этом смешном языке…”)

Переспросил по-английски.

Он бодро ответил, что, наверное, это знает хозяин заведения, но его сейчас нет, придет только вечером.

А сам он не в курсе, потому что казак он только по четвергам и пятницам, а в остальное время он — самурай в ресторане напротив.

25. О глубоких смыслах искусства.

Мой младший брат в молодые годы сильно увлекался пантомимой — настолько, что даже попал в московский театр в линию миманса. Ну, он там не задержался — а потом мы уехали в Америку. Прошло несколько лет, и, уже обустроившись и попривыкнув на новом месте, мой брат увидел в газете объявление: Марсель Марсо стал вести летние семинары в университете, в Мичигане. Попасть на них было сравнительно нетрудно: следовало послать туда свое записанное на видео выступление — и тебя либо принимали, либо нет.

Брата приняли — и он потом три года подряд летал летом в Мичиган на учебу.

А посколько Марсель Марсо знаменитость, то к концу каждого семинара там собирались журналисты со всей страны, которые и расспрашивали маэстро о путях его творчества.

И вот, одна дама-критик из Нью-Йорка говорит, что один из номеров Марсо — тот, в котором его руки как бы ведут диалог друг с другом как две разные личности — ее просто потряс:

— Одна из ваших рук — холодна, рассудочна и цинична. Она только и норовит загрести себе как можно больше — в то время как вторая рука ведет себя совершенно иначе: она ранима, эмоциональна, и при этом настолько, что даже прощает своему партнеру и холод, и эгоизм. И эту роль вы отдали своей левой руке. Это потому, что она идет от сердца?

Марсо посмотрел на нее и ответил:

— Я левша.

26. В 2008 в Бостоне у меня вышла книжка «Арабо-Израильские Войны». Попытка издать ее в Израиле пролетела (как пресловутая фанера над Парижем) после того, как потенциальный издатель понял, что деньги за издание ожидаются от него в уплату мне, а не наоборот. Тогда он сказал, что то дерьмо, которое я написал, неинтересно никому ни в Израиле, ни в РФ, а разве только в США, где, как всем известно, никто ничего ни о чем не знает.

Это был очень полезный опыт и привёл к осознанию неких истин:

1. Издатель хочет заработать.
2. Издатель не читает посылаемый ему текст.
3. Мысли, распирающие мне мозг, кажутся значительными только мне.
4. Надо делать работу — а текст либо купят, либо нет.

Продолжение «ненаписанных мемуаров»

 

Самуил Кур. Кое-что про вирус и не только

Янкель и Хаим

Сенсация

Хаим буквально ворвался к Янкелю.

— Какое несчастье! — закричал он с порога. — Я потерял дом!

— Как? Тебя выселили из квартиры? — встревожился Янкель.

— Нет! Я потерял новый дом с двумя ванными и палисадником.

— Но насколько я знаю, у тебя никогда не было дома, — осторожно заметил Янкель.

— Но он мог быть! Ты читал это? — он протянул тоненький журнал. — Тут написано, что мыться — вредно, и все долгожители никогда не мылись.

— А при чем здесь… — начал Янкель

— А при том, — перебил его Хаим, — что если бы я и вся моя семья не покупали с детства мыла, то сэкономленных денег хватило бы точно на дом. Я все подсчитал.

— Подожди, а кто решил, что не надо мыться?

— Ученые, конечно. Это новейшие исследования. Они говорят, что все грузины, которые долго жили, никогда не мылись.

— Я думаю, если бы дети этих грузин услышали, что говорят об их отцах, эти ученые уже бы больше ничего не говорили.

— Ну хорошо, а что ты скажешь про ненцев, якутов и других? Как только им дали мыло, они все вымерли!

— Во-первых, насколько я знаю, они все вымерли, как только им дали водку. А во-вторых, я читал, что больше 40— 50 лет они никогда не жили.

— Ты ничего не понимаешь! — возмутился Хаим. — Грязь не дает вирусам попасть в организм.

— Подожди, подожди, это любопытно, — Янкель почесал затылок. — Я вчера ехал в трамвае, когда вошел один… с кучей всяких узлов. Он, видимо, последователь твоих ученых. Так две женщины рядом с ним сразу в обморок упали, остальные пассажиры зажали носы. Если человек такого не выдерживает, а вирусы — куда слабее, может, они от запаха дохнут?

Тут на улице засигналил автомобиль, Янкель выглянул в окно и крикнул:

— Заходи!

— Это Боря, — объяснил он Хаиму.

Боря легко взлетел по лестнице. Не успел он и рта раскрыть, как Хаим всунул ему раскрытый журнал.

Боря пробежал его глазами и схватился за голову.

— Что же делать? — вскричал он с отчаянием. — Я ведь всю жизнь по несколько раз в день моюсь. Да и сейчас, чего греха таить, примешь душ и свеженький — в постель, где жене уже не терпится. А теперь? Как жить дальше? Надо немедленно с женой посоветоваться. Я побежал.

Уже в дверях он что-то вспомнил и остановился.

— Да, чуть не забыл. Я ведь чего приезжал? Хочу вас на день рождения пригласить. Мне в воскресенье 98 лет исполняется.

Анекдот

Янкель и Хаим сидели в парке на лавочке и беседовали. Вдруг Янкель рассмеялся.

— Чего ты смеешься? — спросил Хаим.

— Анекдот вспомнил. Хочешь, расскажу?

— Конечно!— обрадовался Хаим.— Я очень люблю анекдоты.

— Значит, так, — начал Янкель. — Слушай. Однажды священника одного из католических соборов нашего города срочно вызвали по церковным делам в другой город.

— В Нью-Йорк? — спросил Хаим.

— Не имеет значения. А к нему…

— Может, в Лос-Анджелес? — задумчиво проговорил Хаим.

— В Рим! — повысил голос Янкель. — А к нему должны были прийти на исповедь прихожане, и отменить это было никак нельзя. Неподалеку жил раввин. Вот священник и пошел к нему с просьбой.

— К раввину? — удивился Хаим.

— Да, к раввину,— подтвердил Янкель.

— А почему именно к нему?

— Не имеет значения, — рассердился Янкель. — Мог бы пойти и к мулле.

— А мулла тоже там жил?

— В том же доме! А рядом — поп, пастор и шаман! У них там вообще общежитие работников культа было! Но священник пошел именно к раввину и говорит ему: «Ребе, посиди вместо меня, прими исповедь. Все равно ты будешь за перегородкой, и тебя никто не увидит. «Но я же не знаю, как это делать!» «А ты побудешь рядом со мной и все поймешь!»

— А разве католики знают русский? — перебил опять Хаим.

— Причем здесь русский? — удивился Янкель.

— А на каком же языке будет с ними говорить ребе?

— На иврите!

— А католики знают иврит?

— Да ты будешь слушать, в конце концов, или я перестаю рассказывать! — возмутился Янкель.

— Продолжай, продолжай, — примирительно сказал Хаим.

И пошли священник и ребе в исповедальню. Первой пришла женщина.

— В чем ты хочешь исповедаться, дочь моя? — спросил священник.

— Я согрешила, отец.

— В чем твой грех?

— Я изменила мужу.

— Сколько раз?

— Три.

— Ступай, прочти пять раз «Отче наш» и положи у выхода пять долларов.

Вторым был мужчина.

— В чем твой грех, сын мой?

— Я изменил жене.

— Сколько раз?

— Три.

— Ступай, прочти пять раз «Отче наш» и не забудь оставить у выхода пять долларов.

После этого священник обратился к ребе…

— Они что, были муж и жена? — догадался Хаим.

— Кто? — не понял Янкель.

— Ну эти двое, которые по три раза.

Лицо у Янкеля стало приобретать цвет флага Китайской Народной Республики.

— Я молчу, молчу, молчу, — сделал извинительный жест рукой Хаим.

Янкель с нажимом продолжил:

— После этого священник обратился к ребе:

— Ну как, все понятно?

— Конечно!

И священник уехал.

Первой после этого появилась женщина.

— В чем ты хочешь исповедаться, дочь моя? — спросил ее ребе.

— Я изменила мужу, — ответила она.

— Сколько раз?

— Один.

— Вот что. Иди измени ему еще два раза и приходи опять. У нас сегодня сэйл — за три греха — пять долларов.

Янкель закончил анекдот и с улыбкой смотрел на соседа. Тот сидел в задумчивости. Потом Хаим поднял голову и спросил:

— Слушай, ты не знаешь адрес этой последней женщины?

Павел Семухин. Новый Декамерон

Уханьские лимерики

Рабинович сидел на диване
И страдал за китайцев в Ухане
Черт сказал: Погоди!
Твой Ухань впереди —
Отдохнёшь от моральных страданий

* * *

Житель Бостона, доблестный Коен
Все заметили, стал неспокоен
Ты на Коена глянь:
Как случился Ухань,
Не отходит он от рукомоен.

* * *

Возгоревшись китайским буфетом,
Фаерман становился поэтом.
Но закрыт тот буфет —
Вдохновения нет,
Да еще и тощаешь при этом.

* * *

Павел букой таким уродился —
Удаленно из дому трудился.
Раз пошел он гулять…
Элон Маск, что-ли, бл… ть,
И народ весь на Марс отлучился?

Сонет в подражание «Любовной науке» Джона Донна

«Дуреха, сколько я убил трудов»,
Чтоб приучить тебя к лотку и месту.
Все тапки ты пометила в отместку
И ниток понадрала из ковров

Я был порой тебя убить готов,
А ты смотрела с томным интересом —
Мол, как ты прост: вязаться с черной мессой?
Чертей не напасешься на котов.

Но как-то мы к согласию пришли.
Я заслужить твое признанье смог.
Ты даже приносила мне мышей…

Ага, явилась! Из какой дали?
Теперь ты бyдешь спать без задних ног
В передних спрятав кончики ушей.

Иосиф Гальперин. Вакхическая песнь

Небольшое вступление. Тут некоторые свое вино показывают, пользуясь всеобщим расслаблением. Могу поддержать. Но рассказ будет не о прошлогоднем урожае, тогда у нас беда была с болезнями у белого винограда и его собрали очень мало, зато вино, которое вот сейчас допили, очень вкусное получилось, даже розовое. А вот тот год, о котором репортаж, тот был урожайным…

“В полном развале страна деревенская…” Все хорошее когда-нибудь кончается. Солнце, правда, еще греет — больше 20, дождей не обещают до конца октября, но у меня закончился праздник: “Трудовые будни — праздники для нас!” — еще цитата, не из Некрасова, а из “Марша коммунистических бригад”. Трудовой подвиг — сбор и переработка винограда, выросшего вокруг нашего дома в болгарском селе Плоски. Пять дней — и 334 килограмма. Корзина с самыми красивыми гроздьями — для себя и гостей, а остальное — на вино. Две пластиковых бочки с перемолотыми гроздьями, на 120 и 220 литров, на первом этапе ферментации стоят открытыми. Потом забродивший сок отделим от сплющенных ягод, перельем в герметичную бочку из нержавейки, будем ждать вино. Литров 30 того, что Люба посчитала гнилым, — в маленькой бочке, пойдёт на ракию вместе с выжимками из больших бочек.

Итак, участвовали: мы с Любой. Советовали: главный для нас авторитет Васил Ризов и понемногу — проходящие соседи, глядя на то, как я вишу (висю?) среди лоз над двором, как Люба перекладывает из ведра в ведро (некоторые недоумевали: давите как есть!). Ее театр одной актрисы сегодня смотрели три пожилых зрителя, молча сидя под явором, откуда хорошо виден двор.

Еще присутствовали: кошки, собаки, пчелы, осы, мухи (обычные и дрозофилы), пауки, бабочки, скорпионы, воробьи, какие-то сколопендры. Кошка Ваня внимательно смотрела из-под розмарина, не боясь переставляемой лестницы, подброшенный рыжий котенок путался в ногах, пришлось пристроить его к проезжавшему мимо Ивану (у того как раз сбежал предыдущий кот), чужие коты, пользуясь трудовым беспорядком, прокрадывались в дом и пытались вскрыть хранилище с кормом, но выдавали себя грохотом ларца.

Старый пес Мартин лежал на пригорке, следил, чтобы стремянка не сильно качалась, и сам махал хвостом, стоило свысока на него взглянуть: мол, соблюдай технику безопасности!

Четыре, кажется, пчелы ужалили, от ос отбился, бабочки порадовали, дрозофилы облепили стены над бочками, пауки ничем не помогли, сколопендр старался выбрасывать из давилки.

Результат (промежуточный): сахаристость сока 21 процент, для белого винограда — почти максимально, вино обещает быть удачным. Хотя Васил сказал, что кроме физики, органической химии, биологии и математики успех винодела определяет бог. Показал пальцем наверх. А сам-то в день Трифона-зарезана в феврале, когда начинается новый сезон, ходил по своему огромному винограднику в венке из лозы. Очень похож на здешних старожилов, например — на Диониса.

* * *

Александр Левинтов
Пошутил
(фельетон)

1 апреля 2020.

Самоизоляция зашкаливает, уже третья неделя на исходе.

Сижу, как последний этот самый, у себя дома, с видом на Строгинский пляж. А там народу, даром, что среда: яблоку некуда упасть. Под каждым кустом по компании или семейный пикник. Квасят… если б квасили: пиво баллонами и бутылками дуют. И её, родимую, разумеется. Шашлыки и прочий гриль жарят — я даже на своём шестом этаже чувствую, можно сказать, задыхаюсь и слюной захлёбываюсь. Обидно — до сухого кашля и в горле першит.

А надо сказать, я по своей лени в прокатную костюмерную свой маскарадный костюм новогодний до сих пор не сдал: сначала лень и недосуг было, а потом позакрывали всё. А костюм у меня был под Пушкина: фрак, брюки со штрипками, манишка, сорочка с жабо, цилиндр, трость, перчатки лайковые. Не знаю, ходил ли Пушкин в таком и были ли такого размера костюмы — 74-ой, шестая полнота. На Пушкина я в этом, разумеется, не тяну, разве что на пучок Пушкиных, но на какого-нибудь барина или университетского профессора — вполне.

Нарядился я во всё это, выходные лакированные туфли из загашника достал. Побрился начисто и с тем вышел из дому, прямёхонько на пляж.

— Это какой год сейчас, милостивый государь?

— Сударыня, не соблаговолите ли, что это за город и какой это год?

— Господа, неужели у меня на самом деле получилось?! Господа?! Господа?! Я прямо — к генерал-губернатору! Я в университет! Я всей этой французской немчуре, всем этим англичанам нос утёр! Господа, это же весь мир вверх дном перевернёт!

Я думал: они меня сейчас со всех сторон обступят, я им ведомости 1820-го года буду рассказывать (совершенно не помню, да и не знал никогда, что в том году такого было). а они мне — последние новости из Интернета. Как же! Никто не встал и не подошёл. Я разоряюсь, а они, некоторые, за мобильники ухватились.

Ну, минут через 15 подлетает «Скорая»:

— Этот?

— Этот.

Укол какой-то влепили и повезли. Очнулся в палате. Ещё пять старожилов: один Жириновский (очень похож, прямо вылитый), три Путиных и ещё Кокорин, знать бы, кто это такой. На окнах — решётки, на дверях — решётки, довольно мелкой ячеи.

Так мы и отсиделись.

А этих-то, со Строгинского пляжа, говорят, многих похватали: кого в Коммунарку, кого в Пятнашку, а в основном, на Живописную, в Эпидемиологию, кого во Всехсвятскую рощу, на Пехотную… многих рассовали, лишь кое-кому удалось штрафом отделаться, от 2 до трёхсот тысяч.

Ефим Гаммер. По случаю

Случайно лето наступило.
Случайно обронило дождь.
И вируса губительная сила
Случайно обратилась в ложь.

ПУТЕВОДНОЕ

В электричке
По привычке
Едут на море
Сестрички.
А мальчишка —
Шалунишка
Дёрг-подёрг
Их за косички.
Ой-ой-ой!
Сестрички в слёзы.
— Ты нам вирус занесёшь!
А обидчик их
Курносый:
— Ха-ха-ха!
Всё это ложь!
Вот ответ на ваше «Ой!»
Что возьмёшь с него?
Дурной!

ДВУСТРОКИ

Девичья краса
Уже не режет глаза.

Безумие на уровне маразма.
Везде кордон, а жизнь прекрасна.

КОРОНАВИРУС

Такой интимный интерес.
Куда хотел — туда пролез.

Три сонета из “Венка диаспоры”

13

Я ль в этом виноват? — скажите, люди,
Что голос разума — лишь отголосок сердца?
Что детству не знакома взрослость буден,
Что старческий маразм впадает в детство?

Я ль виноват, что замолкают музы,
Когда в литавры бьют под грохот пушек?
Я ль виноват, когда планете грустно,
Когда планету ужас смерти душит?

Я ль виноват, что в мире этом сложном
Царит не логика, а словосыпь такая,
Что предпосылки очень часто ложны,
А истина у каждого иная?

О, люди! Как дойти до вещей сути?
Но люди не философы, а судьи.

14

Но люди не философы, а судьи.
«От пустословий всяких там сомлеешь!»
«Ату! Долой! Шрапнелью из орудий!»
И… «Хлеба! Хлеба! Хлеба! Зрелищ! Зрелищ!»

Мой монолог для их ушей, как небыль.
«Диаспора? Евреи? Где уж тут аншлаги?»
«К ногтю! Казнить!» И… «Зрелищ! Хлеба! Хлеба!»
И… «Секс! Вино! Марихуану! Шлягер!»

Не лучше ль замолчать врагам в угоду,
Дать и себе хоть толику покоя?
И… «Секс! Вино!» Чтоб не отстать от моды,
Готов и я проглочен быть толпою.

Разъята пасть ее, я в эту пасть вжимаюсь.
Насилую себя — преображаюсь.

15

Насилую себя — преображаюсь.
Внутри углы. А внешне я округлый.
К второму «я» испытываю жалость.
Но жалость не загасит в сердце угли.

Меня сжигала на кострах эпоха,
Расстреливали стрессами мгновенья.
Я — в крик! Но поздно. Разродился вздохом.
Мне не дано знать крика облегченья.

Я — сын веков, что вечно обездолен,
Жил внешним «я», как бы щитом прикрытый,
А внутреннее «я» загнал в подполье —
Ведь только там ему не быть убитым.

Я ль в этом виноват? — скажите, люди.
Но люди не философы, а судьи.

Читайте дальше «Декамерон Плюс Плюс, или Сколько можно пировать?»