Но кому нужен нынче Эльснер? Уже современники смотрели на него довольно косо, и часто даже очень косо, а еще чаще вообще не очень замечали.
Коллекционер
(роман-расследование из старой уголовной хроники)
Ефим Курганов
Продолжение. Начало
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ПОДСТУП К РАЗГОВОРУ ОБ ЭЛЬСНЕРЕ:
ЭТЮД О ЛИТЕРАТУРНОМ ОБКРАДЫВАНИИ
1
В расследуемой нами цепи историй как-то уж получается, что собирание великих книжных собраний основывается на воровстве и даже на прямом преступлении, вплоть до убийства.
Интересно, что и Эльснер и Котик — поэты-эпигоны. А кто такой эпигон? Это ведь тот. кто пользуется чужим, как своим собственным. Эпигон фактически занимается ничем иным, как литературным воровством.
И Эльснера, кстати, современники не раз ловили даже не на подражательности просто, а именно на самом настоящем литературном воровстве.
Ограничусь одним примером; весьма выразительным, как мне кажется.
Поэт и ученый Василий Гиппиус, рассказывая в мемуарах об одной из встреч своих с Александром Блоком, в частности. вспоминал: «Я процитировал строчку одного поэта (это как раз наш Владимир Эльснер! — Е. К.), которая показалась мне характерной — до впечатления пародийности — для модного среди части поэтов эстетства: «Ты отдалась на дедовском диване». Блок засмеялся и сказал: «Это, кроме всего, еще и плагиат из Городецкого: «Ты отдалась мне как ребенок»…».
Это один всего лишь пример, но практически вся поэзия Эльснера (имею прежде всего в виду его стихотворные сборники «Выбор Париса» и «Пурпур Киферы») состоит в основном из такого рода обкрадывания.
Да. обильно заимствовал у Брюсова и Вячеслава Иванова, но отнюдь не только у них. Так, в «Выборе Париса» есть целый раздел «Бумажные стрелы», полностью построенный на самых непосредственных перепевах «городской» поэзии Петра Потемкина: стихотворения «Ряды», «Тетка», «Чердак», «Задворки» и т.д.
Приходится констатировать. Что Владимир Эльснер был во многом литературный воришка, причем, не всегда даже умелый: это отнюдь не был вор-мастер своего дела.
О стихотворчестве Котика целые десятилетия мало кто знал, практически никто не знал. А когда появилась возможность ознакомиться уже, наконец. с его книжкой, то можно было лишь развести руками и покачать головой: это все-такое брюсовообразное, многое чуть ли не открыто утащено у Вячеслава Иванова и в целом получается такая серебрянновечная окрошка, причем, в несколько в школьническом, начетническом варианте.
Самобытности в поэзии Котика вообще никакой, причем, даже в самых минимальных объемах.
Чистейшая подражательщина! Попытка продолжить потуги Эльснера, которые уже при жизни последнего были малопродуктивны и вызывали. в основном, насмешки современников.
К стихам Котика, на мой взгляд, полностью применимы слова сказанные когда-то Валерием Яковлевичем Брюсовым о стихах Эльснера: «теплая водка».
Да, Котик, увы, оказался верным, преданным последователем Эльснера. В самом прямом смысле этого слова.
А Нодар Леванович, к счастью для всех нас, стихов не писал, кропал лишь (слава богу, изредка) статьи, и они представляют собой самую настоящую наукообразную галиматью, в которой не просто уворованы и перевраны идеи других исследователей, но при этом еще целые фразы выдернуты беззастенчиво из чужих научных сочинений. Это какая-то безаастенчивая, позорная графомания, о которой даже и вспоминать стыдно.
И тут самым естественным образом возникает вопрос. Постараюсь сейчас в самом сжатом виде его сформулировать.
2
Случайно ли, что все эти люди, вполне реальные персонажи моего расследования, стали коллекционерами?
Не может ли вдруг каким-то образом оказаться, что путь от литературного, воровства в поэтическом творчестве до воровства книг зачастую довольно таки прямой и непосредственный?!
Ответа жду от читателей, сам же смею предположить, что между литературным воровством и умыканием древних манускриптов и всяких книжных редкостей отнюдь нет принципиального качественного отличия, а пересечения вполне возможны.
Литературный вор, страстный, но бездарный фанатик слова, знает цену книге, благоговеет перед ней, и это может завести его чрезвычайно далеко — вплоть до самого настоящего преступления.
И вообще меж желанием обладать чистым, от Бога данным словом и желанием обладать не массовой, не ширпотребной, а по-настоящему редкой книгой явно есть что-то общее. Не правда ли? Мне даже кажется, что тут возникает своего род эротизм, яростный и вместе с тем бессильный.
И Эльснер, как я могу предположить, как раз и был самый настоящий книжный эротоман.
Он был помешан на поэтическом слове, но по-настоящему так и не мог создать ни собственных ритмов, ни оригинальных образов, и потому вынужден был воровать у своих же друзей-поэтов. И даже строгий взгляд символистского Данта — Александра Блока — не в состоянии был остановить тотальное эльснеровское воровство. Он продолжал долгие годы красть слова, образы, интонации, ритмические находки.
И одновременно он с ума сходил из-за книжных раритетов, но чтобы их раздобыть, надо ведь было обладать достаточно крупным состоянием. а его у Эльснера не было, и он готов был пойти на самые настоящие преступления, лишь бы в результате заполучить истинно редкие книжные образцы.
В этом случае воровство слов и воровство книг очень даже легко и даже самым естественнейшим образом переплетались и объединялись, что чрезвычайно ясно, выпукло видно на примере Эльснера и ученика его Котика: это два поэта-библиофила, а точнее два графомана-библиофила.
Да, от слов — к книге. Именно так. Собственно, возникал самый несомненный феномен двойного воровства, или точнее своего рода тотального воровства, ибо воровство, связанное с художественными текстами, тут осуществлялось едва ли не на всех возможных уровнях.
* * *
Итак, Владимир Эльснер во многих отношениях был, если честно, подворовывающий поэт-библиофил, или можно сказать иначе: графоман-библиофил.
Вывод неутешительный, не слишком благозвучный как будто, но неизбежный и очень важный для понимания того, кем же являлся Эльснер по самой сути, по культурной функции своей в двадцатые — шестидесятые годы двадцатого столетия, когда безвыездно пребывал в Тбилиси, где он прожил а общей сложности сорок четыре года.
Он затаился на целые десятилетия и чудом выжил, сохранив общие места канувшего уже в лету и даже истребленного российского модернизма и выплеснув потом всю эту литературную ветхость в двух своих фактически предсмертных сборничках стихов.
Бежав (видимо, в 1918-м году) из Киева в Ростов, а затем из Ростова попав в Тбилиси (в интервале между весной и осенью 1920-го), там он уже прочно окопался, зажил долго и мирно и превратил свою тбилисскую квартирку в настоящее подобие островка серебряного века.
Такой был экзотический островок в советском Тбилиси, малозаметный и даже какой-то полутайный
То, что Эльснер а 1920-м году перебрался в Тбилиси и задержался там надолго, даже навсегда, некоторым образом и определило во многом феномен того культурного явления, каковым являлся ля эстетической жизни грузинской столицы 70–80-х годов двадцатого столетия Котик, старомодный, учтивый, изысканный и бесконечно преданный книге, последыш российского модернизма, давно умершего.
Котик жизнью своей и стихами имитировал Эльснера, возникшего некогда на глубочайшей литературной окраине отечественного символизма и акмеизма (тот был включен Николаем Гумилевым в состав «Цеха поэтов», не смотря на протесты Ахматовой).
Именно прежде всего через Владимира Эльснера, этого графомана-книжника, Котик и соприкоснулся непосредственно как раз с Серебряным веком и сумел как-то с боку еще прилепиться к нему.
Но кому нужен нынче Эльснер? Уже современники смотрели на него довольно косо, и часто даже очень косо, а еще чаще вообще не очень замечали. Как автора во всяком случае. Когда Ахматовой в 60-е годы кто-то напомнил о шафере на ее свадьбе — Эльснере, то она поморщилась и сказала: «О, давно это было».
Уже современники воспринимали его, по меньшей мере, без особых восторгов. старались не сосредотачиваться на нем и его публикациях. а если уж вспоминали, то чаще всего непременно ругали. Так уж повелось по отношению к бедному Эльснеру!
Теперь же и вспоминать об Эльснере не хотят. Растиражированный в наши дни Эльснер — через стихи Котика — совсем уж мало приметен и мало кому нужен.
Еще от Эльснера Котику досталась, как мы теперь знаем, замечательная, уникальная даже книжная коллекция, состоявшая из первых изданий российских символистов, но она ведь теперь исчезла начисто, увы. Следов не видно, явных, во всяком случае. И в едином, целостном виде ее более не существует уже.
Коллекция начисто разграблена и хранится в каком-то тайнике или даже в тайниках, ибо разворована она разными людьми, а не одним лицом.
Дом же Котика опустошен развеян по ветру. Тут какой-то страшный, фатальный символизм проявился. Да. вместо уютного домика Котика — самая пустошь.
Так что то культурное добро, которое нес собой и с собою Эльснер, оказавшийся на несколько десятилетий в Тбилиси, обернулось в итоге страшной трагедией. Вообще оно фактически оказалось не добром, а злом. Однако это очевидно только теперь, и то совсем не для всех, ведь об авторе «Выбора Париса» и «Пурпура киферы» упорно никак не желают вспоминать.
Да, литературное обворовывание и собирательство, и особенно если они находятся в одной связке, могут быть крайне опасны для окружающих, пробуждая зачастую в них весьма неприятные ощущения и ассоциации. И бывает не раз так, что мы упорно не хотим, если нет в том острой необходимости, вспоминать о носителях этих двух качеств и уж тем более о коллекционерах-литературных ворах.
Но я все ж таки попробую (вынужден просто) вывести имя Владимира Эльснера из того прочного забвения, в котором сия фи гура пребывает довольно уже давно. Собственно, об Эльснере благополучно успели забыть, еще когда он был жив.
В начале своего литературного пути, в период от 1909-13-х гг. вплоть до революции 1917-го, он упорно пытался переломить ситуацию, все безуспешно рвался к славе, к успеху, а впоследствии, оказавшись в Тбилиси (в 1920-м году), сам, обуянный политическими страхами, все делал для того, чтобы о нем вспоминали как можно реже.
Правда, в 60-е годы, к самому концу жизни своей и в пору общих оттепельных надежд, расхрабрился вдруг и даже выпустил два своих новых поэтических сборничка (это через 50 лет после выхода «Выбора Париса» и Пурпупа Киферы» — первых двух своих книг) , но на них никто, кажется, так и не обратил внимания. Ни тогда, ни тем более теперь.
Первые сборнички нещадно ругали, последние же два просто не заметили.
А потом Эльснера не стало. Вспомнил о нем лишь один его приятель — Игорь Поступальский, тоже переводчик и тоже яростный собиратель книжных раритетов.
Он написал некролог, и это был единственный человек, который помянул Эльснера. Кстати, я думаю, что именно Эльснер свел когда-то Котика с Игорем Поступальским, и тот стал вторым учителем героя настоящего расследования. Причем, если об Эльснере Котик вспоминал, но как-то глухо что ли, то об этом Поступальском говорил часто, внятно и с восторгом. Эльснер был эпигон Брюсова, а Поступальский его исследавателем ии публикатором. Вот они вдвоем и оказались у колыбели Котика, как поэта, исследователя и собирателя.
Да, по идее два последних сборничка Эльснера (они были посвящены разным векам и странам и общему построению и тематике были совершенно брюсовские — автор так и не обрел своего собственного голоса) должны были сохраниться в Тбилисской публичной библиотеке, но шансов на самом деле тут крайне мало.
После того, как Грузия обрела свою утерянную в 1921-м году независимость, библиотеку на какое-то время вообще закрыли, а потом многие издания на русском языке, выпущенные в грузинской советской республике, просто стали выбрасывать и уничтожать.
Не постигло ли и тут несчастье бедного Эльснера?! Все может быть.
* * *
Итак, поговорим-ка, наконец, персонально о Владимире Эльснере, не раз уже выше упоминавшемся, — иначе, признаюсь, просто невозможно будет завершить данный роман-расследование, или точнее расследование-реконструкцию.
При этом в контексте литературной биографии Эльснера особо должна быть разъяснена история, связанная с изданием ростовского журнала «Орфей».
Признаюсь, поиск самых разнообразных сведений о Владимире Юрьевиче, в том числе и о журнале «Орфей», был сопряжен для меня с величайшими сложностями, и если бы не Славянская библиотека Хельсинского университета и не беседы с выдающимся книгочеем профессором Романом Тименчиком, я, видимо, не слишком многое успел бы разыскать, а точнее многого так бы и не узнал никогда о Владимире Эльснере.
Слава богу, я живу в Хельсинки (точнее говоря в Хельсинки и в Париже, так уж вышло), хожу довольно таки часто — каждодневно. когда нахожусь в Хельсинки — в Славянскую библиотеку, и слава богу, что в Хельсинки наезжает периодически вышеупомянутый многознающий профессор Роман Тименчик, и что он посещает при этом неизменно Славянскую библиотеку.
Там. в библиотеке. мы с ним в последние годы и встречались не раз и болтали о многом, в том числе о жизни и трудах поэта, издателя и библиофила Владимира Эльснера, обильно и надолго как будто присыпанного прахом забвенья.
Во многом, кажется, именно благодаря этому чисто случайному вроде бы обстоятельству настоящая книга, собственно, и может быть, к великой радости моей, дописана до конца, а рассследование может быть в общем-то завершено, наконец.
Да, библиотечные скучные, занудливые даже разговоры о графомане, издателе и библиофиле Эльснере все вдруг и решили в данном случае.
Именно так, ибо жизнь и судьба Эльснера — это ведь, как уже, надеюсь, стало очевидно для читателя, фактически есть в определенном смысле самый настоящий ключ к одной исчезнувшей, а точнее разграбленной библиотеке, которая редкостным, уникальным явлением в жизни советского Тбилиси.
Так что без рассказа об Эльснере, пкусть даже самого скупого, конспективного, сжатого, никак сейчас нам не обойтись.
И сразу же приступаем — не медля, ибо хочется уже добраться до финала расследования.
Однако предупреждаю: то, о чем сейчас будет поведано, никак не явится биографическом очерком об Эльснере и тем более описанием его литературных трудов.
Я попробую лишь по возможности воскресить некоторые факты, имеющие отношение к жизни и трудам Эльснера. И факты эти, надеюсь, помогут прояснить то, что же такое, собственно, представляла собою библиотека Котика, в чем ее уникальность и специфичность и каковы ее непосредственные истоки.
А биография Эльснера непременно должна быть написана, но уже не мною, и в другом месте, и в ином контексте. Меня же сейчас занимает в первую очередь трагическая судьба библиотеки Котика и вопрос об ее таинственном исчезновении.
А пока маленькое соображение, совершенно локальное как будто, а на самом деле очень даже важное.
Комментарий Александра Ефимовича Парниса к стихам, переводам и воспоминаниям Бенедикта Лившица свидетельствует, что первый сборник Лившица «Флейта Марсия», надписанный Эльснеру и хранящий на себе авторские пометы (это не просто пометы, а фактически целое стихотворение, посвященное Владимиру Эльснеру), хранился довольно долгое время в библиотеке Котика.
Как же к Котику попала эта книга? Совершенно очевидно, что Эльснер никак не мог подарить ее Котику. Показывал несомненно, и с гордостью, но вот подарить никак не мог.
Первое. Экземпляр этот представлял для Эльснера предмет совершенно особого почитания, гордости даже и был для него исключительно, безгранично значим, ведь Бенедикт Лившиц в своей надписи прямо признаваался, что это именно Эльснер первым открыл его поэтический дар и дал ему дорогу.
В общем, книга имела слишком большую ценность, чтобы дарить ее кому бы то ни было, а тем более молодому человеку, ученику и в некотором роде книжному агенту, личностьи тогда совсем малознаичительной и никакого веса не имевшей.
Второе. У Эльснера была довольно молодая жена (во всяком случае она была более чем на двадцать лет моложе его), чрезвычайно энергичная особа, которая и должна была остаться хранительницей и наследницей его ценнейшей библиотеки.
Итак, Эльснер подарить представлявший для него особую личную ценность сборник своему ученику никак не мог. Это издание для Владимира Юрьевича являлось истинным украшением его библиотеки и вообще явлением знаковым, обозначавшим его, Эльснера, высокий культурный ранг.
Как же все-таки книга «Флейта Марсия», подаренная Бенедиктом Лившицем Владимиру Эльснеру, оказалась потом у Котика? Каким образом это могло произойти?
В моем представлении ответ может быть однозначен; нет, все-таки, пожалуй, двузначен: сборник Бенедикта Лившица «Флейта Марсия» мог быть только выкраден или тайком унесен из квартиры Эльснера, что, впрочем, есть то же самое. Грустно, но эта так.
К Котику тот экземпляр «Флейты Марсия» законным способом попасть не мог. Какой-либо иной вариант, я уверен, тут совершенно исключается.
Комментатор Александр Парнис, старый, опытный, ушлый собиратель, данный момент ловко полностью проигнорировал, решил каверзный вопрос не задавать вовсе (тем более, что ответ на него очевиден), он ведь лично знал Котика, бывал у него не раз и личной библиотекой его не раз пользовался.
А вот для меня сейчас вопрос сей крайне важен, и я никак не стану от него увиливать, ибо выяснение истины важнее всего.. Так что покойному Котику придется уж простить меня, что я тут не соблюдаю политеса.
Но тут совершенно неизбежно и, причем, сразу же возникает второй малоудобный вопрос (он даже еще более неудобен, чем первый) : это было единственное издание, вынесенное из квартиры Эльснера? Полагаю и даже уверен (аргументы — впереди), что нет. Совсем не единственное.
За исчезновением сборника Бенедикта Лившица «Флейта Марсия», безо всякого сомнения, последовали еще соответствующие поступки: продолжение, так сказать. И тот, кто все это совершал, был вовсе не профан, а знаток и подлинный ценитель книги, настоящий профессионал, действовавший точно, обдуманно и последовательно.
А пока попробуем, насколько это возможно, разобраться (это совершенно необьходимо в рамках настоящего романа-расследования), что же все-таки собой представляли книги, которые стояли на полках в тбилисской квартире Владимира Эльснера, и что же за человек был хозяин всех этих книг.
Нам придется воскресить сейчас некоторые подробности, давно как будто забытые, а, может, даже и вовсе неизвестные.
Вплотную обращаемся к Владимиру Эльснеру и его таинственной тбилисской библиотеке.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
УЧИТЕЛЬ КОТИКА,
ИЛИ
ЭЛЬСНЕР КАК КНИЖНИК
1
БЕНЕДИКТ ЛИВШИЦ — ВЛАДИМИРУ ЭЛЬСНЕРУ:
Облепленный окаменевшей глиной
Нашел я флейту Марсия — и Вы
Любовно протянули мне амфору,
Чтобя омыл священною водой
Кастальского источника находку.
Кому же как не Вам мне подарить
Неопытные первые напевы,
Мой милый друг, мой нареченный друг!
(Надпись на книге Бенедикта Лившица «Флейта Марсия»; издание хранилось в библиотеке К.Г. Нынешнее местонахождение неизвестно).
2
Современники полагали, что Владимир Эльснер был настоящий немецкий барон. Правильно даже говорить: «фон Эльснер», — как не раз он любил весьма спесиво подчеркивать в литературно-дружеском кругу.
Он и в самом деле почтитал себя чуть ли не единственным бароном среди сонма российских авторов начала двадцатого столетия (впрочем, был еще Анатолий Эльснер, родственник, автор готических романов «Железный доктор», «Грозный идол», Бес ликующий»).
Еще Владимир Эльснер не раз утверждал с гордостью, что он и Антон Дельвиг, однокашник и приятель Пушкина) есть главные бароны российской словесности. Вот так-то!
Ну. был или не был Владимир Юрьевич настоящим бароном (из тех ли он баронов Эльснеров), доподлинно я вовсем не ведаю, однако немецкий, судя по всему, он знал превосходно, ежели судить по антологии немецких поэтов, выпущеной им в 1913-м году. Переводы во многом блеклые, вялые¨но при этом, на мой взгляд, довольно таки точные, хотя и очень не полные (целые строфы выпущены).
Еще Владимир Эльснер несказанно гордился, что именно из их семейства вышел Юзеф Эльснер, варшавский композитор и учитель аж самого Фредерика Шопена.
«Как мой предок учитель Фредерика Шопена, так же и я учитель Анны Ахматовой. Да, это я преподал королеве поэзии русской азы стихосложения» — хвастливо говаривал, и даже не раз, Владимир Юрьевич. Саму Ахматову такого рода высказывания приводилив ужас.
Правда, Анна Андреевна, слыша такое, лишь досадливо морщилась, опровергать же считала ниже своего достоинства.
Однако остановимся чуть подробнее на происхождении нашего героя. Тут необходимо дать несколько разъяснений.
На самом-то деле он принадлежал к торговому германскому роду, гнездившемуся на польских территориях, — Эльснеры были купцы из Бреслау (нынешний Вроцлав), и лишь в самом конце семнадцатого столетия они были возведены в баронское достоинство и получили заветную приставку «фон».
Вероятнее всего наш Эльснер, хоть ручаться и не могу, принадлежал к потомству Федора Богдановича (Фридриха-Готтлиба) фон Эльснера, генерал-майора, преподававшего в Императорском Царскосельском лицее военные науки, бывшего профессором Дерптского (Тартуского) университета.
Именно Федор Богданович Эльснер был основателем русской баронской ветви Эльснеров. Кстати, до перехода своего на русскую службу, он был личным адъютантом Костюшко, знаменитого польского повстанца, заклятого врага Российской империи.
Федор Богданович имел многочисленных детей от разных браков. Потомство одного из его сыновей осело в Малороссии, нынешней Украине. Так появились и киевские Эльснеры, к которым как раз и принадлежал Владимир Юрьевич.
Наш Эльснер частенько наезжал в Европу, подолгу живал в обеих столицах империи, свои книги выпускал в Москве, но все таки главной его резиденцией неизменно оставался именно Киев: «выездной лакей из Киева» — как говаривал Александр Блок, повторяя жесткую формулу своего приятеля Владимира Пяста.
Так продолжалось до осени 1917-го года, точнее до октября месяца. Привычное, устойчивое географическое положение напрочь изменила революция. Большевиков Эльснер всегда бывший высокомерным эстетом, презирал безмерно и еще, как видно, попросту боялся. В итоге он прибился к белым и с Добровольческой армией докатился до юга России, уже в началда 1919-го года осел в Ростове на Дону, где и задержался до зимы 1920-го года, когда город был взят красными.
Кстати, как он ни ненавидел большевиков, но непосредственно с оружием против них не выступал, предпочитая сражаться исключительно словом. Эльснер служил в ОСВАГЕ — осведомительном агентстве Добровольческой армии, а точнее в прессбюро ОСВАГА.
Самый этот ОСВАГ базировался как раз в Ростове на Дону. Данный городок вкупе с соседней Нахичеванью на Дону с мая 1918-го по январь 1920-го года стал истинным оазисом для многих из тех, кто бежал от большевиков.
Там работали рестораны, кафе, банки, кинотеатры, кабаре, печатались донские рубли, выходили газеты, издавались книги, и даже подчас очень красивые, изысканные (разумею журнал «Орфей», например, — о нем еще будет разговор), устраивали выставки Евгений Лансере и Иван Билибин, действовали литературные салоны.
В общем в Ростове некоторым образом сохранялась иллюзия прежней цивилизованной жизни. И так или иначе. а большинство творческой интеллигенции, осевшей в Ростове. было связано именно с ОСВАГом — он кормил «этих прихлебателей», как выражался генерал Деникин. Впрочем, он терпел все же ОСВАГ, а вот барон Врангель взял, да и закрыл его. Но это произошло уже после того, как Ростов был сдан красным.
ОСВАГ имел совершенно немыслимый по тем условиям многомиллионный бюджет (с 19 января по 1 декабря 1919-го года ОСВАГ порлучил 211 миллионов донских рублей) и грандиозные штаты (в общей сложности они доходили до десяти тысяч человек) и занимал в Ростове четырехэтажное здание бывшей фешенебельной гостиницы на Большой Садовой. Кадровые офицеры были убеждены, что ОСВАГ есть убежище для дезертиров, для всех тех, кто хочет отбояриться от фронта.
На здание бывшей гостиницы зарились многие, и не раз туда наведывались белые генералы с целью отобрать оное, но все попытки в итоге разбивались в прах. Директор ОСВАГА профессор права Константин Соколов каждый раз умел отстоять здание, хоть это было совсем не просто.
А еще ведь у ОСВАГА было буквально целые десятки отделений, рассеянных и по Югу России и по Украине. Однако центральная контора находилась именно в Ростове. в фешенебельной некогда гостинице, а самый город был забит сотнями сотрудников ОСВАГа.
Можно сказать, что Ростов был сделан своего рода столицей ОСВАГа. Генерал Деникин для своей Ставки первоначально выбрал Таганрог, отдав целиком Ростов отделу пропаганды, сам же предпочитал лержатьтся подальше от осваговской братии, которую он терпел, считая неизбежным злом, но видеть ее не желал.
Только профессор Константин Соколов, директор ОСВАГа, периодически наезжал в ставку, так и курсиря меж Тагнарогом и Ростовом. Или изредка его заместители наезжали — полковник Энгельгард и профессор Гримм. Но более никого из осваговской «шушеры» в ставке видеть решительно не желали. Деньги однако ж выделяли, хоть недовольства своего и не скрывали и попреки в адрес осваговских сыпались с неимоверной регулярностью.
В общем, Эльснер нес свою белую чиновничью лямку именно в самом Ростове, городе очень даже благоустроенном по тому дикому времени, но только ходил он на службу не на Большую Садовую, а на параллельную Пушкинскую улицу.
Пушкинская был тенистая, прогулочная, имела массу кафешек и выходила прямо на городской сад. Там, в доме номер 62, в квартире 2 находилось прессбюро ОСВАГА, и это же было квартира известного поэта и издателя Сергея Кречетова (Соколова), в счастливые времена имевшего свое издательство «Гриф», а в трагическом 1919-м году возглавлявшего прессбюро ОСВАГа.
Эльснер же был секретарем или попросту помощником Кречетова и каждый день приходил к нему на Пушкинскую, успевая по дороге забежать в чудесную кофейню «Франсуа». Он неизменно являлся с горячими круассанами, по вкусу совершенно парижскими. Впрочем, Кречетова этим было не пронять: он был человек бешено деловой и требовал от подчиненных неукоснительной исполнительности.
Слабое место у Кречетова было фактически одно — поэзия. Он писал, ходульные, выспренние стихи и был самый известный из брюсенят, то бишь подражателей Брюсова. При этом самого Брюсова он ненавидел — тот увел у него жену и устраивал всяческие обструкции кречетовским издательским начинаниям, весьма многочисленным. И все же оставался брюсенеком: подражал многими, но в первую все же очередь именно Мэтру Валерию Яковлевичу.
Да, Кречетов, кроме того, что он был адвокат, присяжный поверенный, служил в банке, даже управлял как-то железной дорогой, был в первую очередь именно издатель и редактор, и довольно успешный. Он выпускал альманах «Гриф», журнал «Перевал», заведовал литературным отделом в журнале «Золотое Руно» и целых десять лет вел издательство «Гриф», будучи и владельцем и директором этого знаменитого символистского издательства.
В прессбюро ОСВАГа он занимался всякой поденщиной, писал уничтожающие статейки про большевиков, объявления, информации, но главную задачу свою он видел в издании литературного журнала белого движения.
Эльснер явно рассчитывал, что его Кречетов и позовет в соредакторы, ведь у Владимира Юрьевича был, как он считал, немалый уже издательский опыт, ведь это именно в свое время выпустил знаменитый четвертый том «Чтеца-декламатора» (тот вышел даже двуся изданиями).
Однако в соредакторы Кречетов позвал не Эльснера, а Евгения Лансере, художника (у того, правда, тоже был издательский опыт: он в свое время как-то издавал журнал «Адская почта»), а Эльснер был назначен всего лишь секретарем редакции, а точнее помощником Кречетова. Владимир Юрьевич был до глубины души оскорблен, но делать было нечего, и стал он секретарствовать.
Правда, в качестве компенсации Кречетов предложил, чтобы первый номер журнала «Орфей» открывался бы подборкой стихов Эльснера (между прочим, так именно и было сделано), но все равно Владимир Юрьевич продолжал ходить в обиженных. Он был натурою чрезвычайно амбициозной и видел что-то вроде оплеухи себе в том обстоятельстве, что его сделали простым секретарем редакции, его, которому по рангу полагалось быть соредактором Кречетова.
Неприятно было Эльснеру и то, что стержневой, политической, программной и одновременно подлинно орфической частью первого номера были сделаны статьи, а вернее трактаты Сергея Кречетова «Долг поэта» и «Вещий голос». А то, что номер открывался стихотворериями Эльснера, — реально это никакого значения не имело, что правда.
Идеологической, ударной частью номера были именно статьи Сергея Кречетова. А самой читаемой, самой интригующей, самой животрепещуще-живой частью первого номера журнала «Орфей», и этого Эльснер не мог не понимать, явилась вошедшая туда работа Лидии Рындиной «Нель Гвин» (с подзаголовком «монография») — об английской актрисе, ставшей самой прославленной возлюбленной английского короля Карла Второго.
Впоследствии этот самый очерк вошел в книгу Лидии Рындиной «Фаворитки рока», появившуюся в Берлине в 1923-м году. А началось все как раз с публикации в «Орфее».
Эльснер говорил сотрудникам по пресс-бюро, не скрывая одолевавшего его раздражения (это было, естественно, еще до его сближения с Рындиной), что супруги Кречетовы захватили журнал, как самые настоящие разбойники с большой дороги.
Итак, не попав в соредакторы «Орфея», Владимир Эльснер, обладавший характером высокомерным и одновременно довольно-таки склочным (так, во всяком случае, полагали современники), начал строить всяческие козни против Евгения Лансере, чрезвычайного известного к тому времени книжного иллюстратора, члена объединеи я «Мир искусства». Но эти интриги ничуть не помогли продвижению Владимира Юрьевича по иерархической лестнице ОСВАГа, весьма крутой, между прочим.
И он так и остался всего лишь помощником Сергея Кречетова и секретарем редакции журнала «Орфей», остался вплоть до самого вынужденного бегства своего из благословенного Ростова в декабре 1919-го года.
Живя потом в Тбилиси, советском Тбилиси, Эльснер, видимо, с ужасом ожидал, что кто-то вдруг из начальстьва (особенно он страшился всесильных секретарей союза писателей) возьмет, да заговорит о журнале, который некогда в белогвардейском Ростове столь прелестно проиллюстрировал Лансере.
Но, слава богу, об «Орфее», появившемся и даже некогда продаавшемся некогда в ростовских книжных магазинах, никто из тбилисского начальства не вспоминал, да и не ведал даже о нем, чему учитель Котика был, конечно же, несказанно рад, хотя в глубине души он страшно гордился своим участием в этом журнале и горько сожалел, что все материалы последующих номеров Кречетов увез с собою в эмиграцию, не оставив своему помощнику ни одной бумажки из редакционному портфеля.
3
КОТИК Г.
ИЗ ЦИКЛА «ОРФЕЙ»
Склоняясь к западу, Квадрига
Коснулась беспредельных вод,
Но – больше пусть не рассветет –
За этой тьмой не будет мига,
Когда б, за жизнью жизнь, я мог
Не звать возлюбленную; помня:
В стигийской глубине дано мне
Отмщенья закалить клинок;
Когда – и ждущему конца.
И отрешенному от тела –
Над Эвмениды маской белой
Змей шевелящихся венца
Шипенье не было укором
За то, что все заключена
Душа в темницах тел, вина
Все не искуплена позора
Молчания. На дне Эреба
В ряду обличий ли, имен
Рабов, скитальцев – погребен,
Зовущий, заживо я не был ?
И, плотью отягчен. в бреду
Надежд и мук – не раз когда-то
Моих – все жду конца расплаты
И очищения все жду,
Что веяния крыл Таната
Могильным холодом объятый,
Вновь обрету тебя. В аду.
* * *
Примечание автора
романа — расследования:
«… погребен,
Зовущий заживо».
Это бедный Котик все о себе, заточенном на жизнь в Советском Союзе.
Стыдливая антисоветчина, которую можно понять, ежели только вспомнить многие устные высказывания Котика («мы не добитки» и т.д.), а так и не догадаешься ни за что.
Впрочем, Эльснер после весны 1920-го года и на такую стыдливую антисоветчину не решался, во всяком случае публично.
Написано стихотворение весьма муторно, невнятно и как-то очень уж засушено, но в целом текст, надо признать, гораздо более гладкий, чем у Эльснера.
Ефим Курганов,
дотор философии.
4
Итак, Сергеем Кречетовым, директором прессбюро ОСВАГа, был задуман журнал «Орфей».
Лансере нарисовал внешне как будто простую, но при этом чрезвычайно изысканную обложку. Было собрано несколько номеров. И когда вышел первый, его торжественно преподнес директор ОСВАГА проф. Соколов верховному главнокомандующему Добровольческой армией Антону Ивановичу Деникину.
Но вышел самый несомненныйконфуз, скандал даже. Генерал Деникин устроил самую настоящую истерику, кричал, что это измена, гнилой модернизм, уже и так погубивший Россию и что он ничего подобного в своей армии не потерпит.
Издание журнала «Орфей» пришлось остановить. Но Кречетов все же продолжал собирать последующие номера, и все члены редакции по-прежнему получали жалованье, и Эльснер, как и в п пору подготовки первого номера, каждое утро являлся на Пушкинскую с горячими свежайшими круасанами.
Пока Кречетов готовил информации для ростовских газеток и разных других изданий юга России, Эльснер нажимал на круасаны и бродил по кабинету, сладострастно поглядывая по сторонам.
Все дело в том, что Кречетов перевез в Ростов все свою библиотеку, точнее книги, которые он выпускал в своем издательстве «Гриф», и это был во многих отношениях сасый настоящий музей символизма. А Эльснер в Ростов не привез ничего, рассчитывая в скорости вернуться с белыми в Киев. Кречетов же, как получается, не больно верил в военный гений Антона Ивановича Деникина, и оказался прав.
В общем, Эльснер бродил по обширному кречетовскому кабинету и глотал слюнки. Иногда. когда на него особо никто не смотрел, он подбирался и нежно гладил переплеты всех выпусков альманаха «Гриф», прижимал к себе «Истлевающие личины» Федора Сологуба, «Урну» Андрея Белого, «Только любовь» Константина Бальмонта, «Стихи о прекрасной даме» Александра Блока, «Кипарисовый лареец» Иннокентия Анненского, «Молодость» Владислава Ходасевича и еще многое другое, весьма для него лакомое — Эльснер был большой поэтический сладкоежка.
Однажды Лансере подглядел за этими почти эротическими метаниями Эльснера по кречетовскому кабинету и карандашом набросал ехидно-издевательский рисунок, на котором было изображено, как Эльснер милуется с книгами.
Так Владимир Юрьевич потом чуть не подрался с Лансере, силясь безуспешно отобрать рисунок, но юркий, гибкий Лансере не дался, при всей своей субтильности и нежности.
Эта почти что комическая сценка, думаю, еще более усилила расхождение между вторым редактором «Орфея» и секретарем редакции журнала, то есть между Евгением Лансере и Владимиром Эльснером.
Продолжение
