Абрам Торпусман: Кое-что о «турке-османе», или Михаил Членов в моей жизни

Loading

Роль Михаила Членова в моей жизни уникальна. На крутых поворотах появляется — званый или незваный — Мика и помогает прийти к новому и хорошему. От всей души желаю ему счастливо дожить до ста двадцати!

Кое-что о «турке-османе», или
Михаил Членов в моей жизни

Абрам Торпусман

Осенью 2020 года исполнится 80 лет известному российскому учёному-этнологу, большому еврейскому общественному деятелю, декану филологического факультета Государственной классической еврейской академии имени Маймонида в Москве, заместителю директора Центра иудаики и еврейской цивилизации при Институте стран Азии и Африки МГУ, члену Президиума Всемирной сионистской организации, члену Совета директоров Еврейского агентства «Сохнут», генеральному секретарю Евроазиатского Еврейского конгресса, члену совета и вице-президенту общественной организации «Федеральная Еврейская Национально-Культурная Автономия» Михаилу Анатольевичу Членову. Нет сомнения, к круглой дате появится много статей, содержащих самую высокую оценку и общественной, и научной деятельности юбиляра. Буду читать их с удовольствием. Моя же заметка посвящена очень узкой теме — чрезвычайной роли юбиляра в моей жизни. Пусть эти строки станут ранним весенним вкладом в будущую осеннюю членовиану.

В 2020 мне тоже исполняется 80. Большую часть наших лет мы с Михаилом Анатольевичем жили и живём поврозь, вдали друг от друга, а теперь и общаемся не так уж часто, но несколько лет накануне моего переезда в Израиль тесно сблизили нас. На «ты» мы, впрочем, не перешли. Но случилось, что мои самые заметные успехи в науке и в общественных делах прочно связаны с именем Мики (так он представился при знакомстве) и произошли с его подачи. Такое бывает в футболе: хорошая передача — и гол!

Встретиться с Членовым я имел удовольствие в конце 1970-х. Так сложилось: до того, как он с писателем Львом Минцем появился в помещении Научно-исследовательского отдела библиографии Всесоюзной книжной палаты в Москве (ул. Метростроевская, 4; я там работал, а Мика и Лев специально пришли знакомиться), — до того я абсолютно ничего о нём не знал. Хотя к тому времени Михаил Анатольевич был хорошо известен в некоторых (еврейских и не только) кругах, а я, хоть для себя и определился как сионист ещё в 1967-м и после свадьбы в 1969-м (с Линой, единомышленницей) отправлял родственникам в Израиль просьбы о вызове, публично вёл себя осторожно и не спешил входить в круг отказников, тем более, что вызовы-то всё не приходили. (Оказалось, их несколько раз отсылали, но — не дошли, заботливые органы их припрятывали).

Интерес Мики вызвали ставшие известными ему мои научные интересы, совпавшие с его задумками о развитии легальной иудаики в Советском Союзе. Членов, один из лидеров «культурников» в еврейском движении, после разгрома властями Симпозиума по развитию еврейской культуры (декабрь 1976 г.) остался верен своим проектам изучения в стране языков, истории и этнографии евреев на легальных основах. Его заинтересовала деятельность москвича Абрама Приблуды, публиковавшего на страницах прессы на идише в СССР, в Польше и во Франции статьи по антропонимике евреев России. Абрам Соломонович скончался в марте 1978-го. Когда Мика поинтересовался у профессора Александры Васильевны Суперанской, курировавшей в Институте языкознания АН СССР изучение имён народов мира, занимается ли в Москве кто-либо ещё изучением еврейской антропонимики, она назвала моё имя.

Я упомянул выше, что был в то время научным сотрудником Книжной палаты — ведущего библиографического учреждения страны. По образованию филолог-русист, мечтал о научном росте. Заинтересовавшись антропонимикой (именами, прозвищами, фамилиями), выбрал в качестве диссертации тему на стыке наук «Представление имён народов СССР в авторской строке библиографического описания». Тема давала возможность разрабатывать, среди прочих, еврейские антропонимы, что было особенно интересно. Надо было найти авторитетных научных руководителей — одного в области библиографии, другого — в вопросах антропонимики. Разыскал доброжелательного и знающего библиографа в ИНИОНе (Институте научной информации по общественным наукам); он, правда, был только кандидатом педагогических наук. Не без трепета пришёл к доктору филологических наук, профессору Суперанской — она тоже, к удивлению, быстро и охотно согласилась стать моим научным руководителем. Спросила, собираюсь ли заниматься еврейскими фамилиями, и, услышав энергичное подтверждение, печально заметила: «Совсем недавно мы лишились прекрасного знатока еврейской антропонимики — умер Приблуда. Были ли вы знакомы?» — «Да. Жаль, очень недолго». — «Я дам вам неопубликованные машинописные работы Абрама Соломоновича по теме. Будете нашим консультантом по еврейским фамилиям». Скоро мной были подготовлены и опубликованы в отраслевой печати две первые статьи. В московский журнал на идише «Советиш геймланд» сдал рецензию на очерк Приблуды о еврейских именах в «Справочнике личных имён народов РСФСР» (М., 1979). Рецензия, как и очерк, была написана по-русски, в редакции взялись перевести её на идиш и опубликовать (что и было сделано в 1981 году).

Начало нашего с Микой знакомства, пока ещё заочного, отметилось забавным эпизодом. Узнав обо мне от Александры Васильевны, Мика поспешил поделиться по телефону с отцом.

— Знаешь, папа, некий Торпусман занимается, в контакте с Институтом языкознания, еврейскими фамилиями!

Мою фамилию пожилой Анатолий Маркович не разобрал.

— Какой ещё турок-осман будет заниматься еврейскими фамилиями? Зачем ему это???

Когда через полгода-год Мика знакомил нас, Анатолий Маркович сиял:

— Так вы тот самый турок-осман? И зачем-таки вам это?

— Интересно ведь! А вам разве нет?

— И мне!..

Первый разговор с Микой и Львом значил для меня очень много. Доверие было достигнуто тотчас же, оба моих собеседника были удивительно обаятельны. Меня расспросили о научных намерениях и достижениях в области иудаики; узнали, что намерения большие, а успехи пока более чем скромны. Сказали: им хотелось бы, чтоб негласное запрещение на иудаику, которое мы все ощущаем, сошло на нет по инициативе «снизу». Мика спросил, интересно ли мне будет посещать семинары в Географическом обществе, посвященные национальным меньшинствам российских городов. (Руководство Института этнографии эти семинары доверило курировать ему). Я поинтересовался, представлена ли там еврейская тема; услышав подтверждение, согласился. (Семинары произвели волшебное впечатление — высоким, как правило, научным уровнем, открытостью, уважительным отношением участников друг к другу, знакомством с замечательными коллегами). Я спросил, в свою очередь, как бы мне заняться изучением иврита, и обрадовался — Мика взялся обучать меня за более чем умеренную плату. Жаль, дату той встречи не запомнил, — это был день, в который я, да и моя семья, фактически присоединились к еврейскому движению в Советском Союзе.

Стремление выехать в Израиль, желание получить вызов были делом, которое тогда представлялось опасным; знакомство с людьми, причастными к еврейским делам, давало надежду, что в случае преследований есть к кому обратиться. Я был счастлив, когда получил от Мики самиздатскую книжку Владимира Альбрехта «Как быть свидетелем». Оказалось, такое знание даёт смелость. Знаешь, о чём и как будут тебя спрашивать, что отвечать, чтобы не солгать и друзей не выдать. До знакомства с Микой и Львом я дважды подвергался допросам, очень боялся допрашивавших, но мне нечего было тогда им «раскрывать». Теперь же, когда меня пытались допросить после задержания на нелегальном уроке иврита, я сразу интересовался, у нас допрос-таки или беседа; ответили бы «допрос», спросил, по какому делу, статье и т.д.; услышав «беседа», говорил, что имею право не отвечать, и на этом диалог обычно завершался.

Жизнь поменялась. Регулярно (это было дважды в неделю) я ездил вечерами после работы на уроки. По разным причинам доводилось менять учителей. Кроме Мики, меня обучали Авром Прохоровский и Павел Абрамович, потом снова Мика. Новые знакомые с семинаров в Географическом обществе — коллеги Членова по Институту этнографии Анатолий Хазанов и Игорь Крупник, историк Рашид Капланов, экономист Марк Куповецкий, лингвист Лев Черенков и другие — присоединились к идее Мики о создании общественного объединения учёных, заинтересованных заниматься историей, этнографией и языками еврейского народа, — на легальных основах, в рамках академических учреждений страны; мне эта идея тоже очень нравилась. Пришлась она по душе и самому юному из нас — студенту-историку Володе (ныне Велвл) Чернину, которого я привёл на семинар. Мы стали собираться на домашние встречи — обычно в гостеприимной квартире Игоря и Аллы Крупников, иногда в гостях у Мики и Светланы Членовых — и обсуждали организационные возможности.

Хотелось, чтоб создаваемое общество имело «крышу» — какой-либо из академических институтов. Поскольку мы согласовали назвать объединение Еврейской историко-этнографической комиссией, а руководителями («кураторами») избрали Членова и Крупника, естественным было обратиться в Институт этнографии Академии наук. Уполномочили Членова на переговоры с руководством. Помнится, директор Института академик Юлиан Владимирович Бромлей направил Мику для решения вопроса к своему заму профессору Соломону Ильичу Бруку, а тот, как и следовало ожидать, сочувственно пожелав успехов, в приёме Комиссии под крыло Института отказал — «страха ради иудейска».

Следующий «заход», однако, оказался успешным, хотя и — еврейское счастье! — недолгим. Володя Чернин окончил к тому времени истфак Московского университета и устроился работать в «Советиш геймланд» младшим редактором, посещая одновременно курсы идиша для писателей в Литературном институте. Он предложил нам попросить «крышу» для Комиссии в своём журнале. Идея оказалась удачной, редактор журнала Арон Вергелис в конце 1981-го принял Членова и Крупника; итоги их беседы нас воодушевили. Вергелис согласился предоставить помещения редакции для заседаний Комиссии, в том числе для публичного обсуждения материалов на русском. Сам предложил открыть в журнале рубрику «Еврейская этнография», в которую мы (без оплаты, разумеется) будем сдавать статьи, написанные по-русски, а работники журнала будут переводить их и публиковать на идише. Согласился, что журнал обеспечит членов Комиссии рекомендательными письмами в архивы, музеи и другие учреждения для сбора материалов по темам работ…

Вскоре после первых людных публичных заседаний Вергелис получил сверху нагоняй и распоряжение порвать с нами. Рубрику в журнале закрыли. Мы вновь вернулись к «квартирным заседаниям», но Комиссия была теперь уже полуофициальной. Правда, некоторые члены под давлением КГБ её покинули (в частности, Минц и Черенков), но работа продолжалась, наши материалы публиковались в журнале, и зам главного редактора Хаим Бейдер продолжал снабжать нас рекомендательными письмами.

В апреле 1980-го мне исполнилось сорок; помню, подводя первые итоги, одним из важных своих достижений я счёл членство в Комиссии, деятельность которой тогда только-только ещё намечалась.

С Членовым мы общались часто. Предвидя новый виток преследований преподавателей иврита, Мика доверил мне хранить архив еврейского движения, прежде находившийся у него. Несколько месяцев архив был в моей квартире. Потом его вызвалась хранить моя сослуживица по Книжной палате Людмила Евстифеева, с которой у нас совпали взгляды по еврейскому вопросу в СССР и не только. Я доверял ей полностью. Архив разместился в однокомнатной московской квартире Люды, хозяйка квартиры принялась делать справочный аппарат к нему. Мика, обращавшийся в архив, был очень доволен её работой.

Расскажу теперь, как Членов «устроил» моё «научное открытие». Один из наших друзей, коллега Мики по Институту этнографии и член Комиссии, доктор исторических наук и «отказник», Анатолий Хазанов получил в 1985 году в дар от зарубежных друзей книгу N. Golb and O. Pritsak “Khazarian Hebrew Documents of the Tenth Century” (Ithaca & London, 1982). Анатолий занимался историей кочевых народов, а книга американских учёных явилась прорывом в нескольких областях науки, в том числе в истории кочевников-хазар. Поскольку материалом книги были средневековые тексты на иврите, она интересовала и Мику; Толя дал почитать ему.

Мика принёс книгу на урок иврита в группу, где одним из учеников был я. Самый интересный документ книги — новооткрытое Киевское письмо на иврите (Х в.) — учитель записал на доске, и мы принялись разбирать текст. Обращение некой еврейской общины к общинам других стран с просьбой помочь в выкупе попавшего в беду задолжавшего сородича оказалось для нас трудным по лексике, по стилю, но энтузиазм возрос, когда добрались до топонима «Киев» — писали, оказывается, земляки! Последней частью документа оказались подписи членов общины. Большинство имён привычны — Ицхак, Авраам, Реувен, Шмуэль, но шесть имён (из 17) были иноязычными, Мика выписал их отдельно. Пояснил, что авторы книги истолковали их, возможно, и правильно, но нужно время, чтобы удостовериться. Не найдёт ли кто из нас здесь что-либо знакомое? Мне показалось, что брошен взгляд в мою сторону; я ведь «турок-осман»! Через минуту поднял руку — да, одно имя мне знакомо: גוסטטא — это славянское Гостята, встречается в новгородских берестяных грамотах. Морэ был поражён: «Автор книги Прицак истолковал имя как тюркско-хазарское, но ваша скорострельная гипотеза, Абрам, тоже выглядит правдоподобно. Напишите статью с обоснованием; если получится, попытаемся опубликовать». Через три месяца я принёс Мике статью, у него к ней никаких замечаний не оказалось. Работу напечатали в аспирантском сборнике Института этнографии «Имя — этнос — история» (М., 1989, отв. ред. М. Членов), она цитируется, получила признание. Коллега Рашид Капланов спустя время шутил: «Абрам, подавайте заявку на премию Гиннеса! У вас ведь единственное в мире научное открытие, сделанное на подпольном уроке иврита!»…

Времена менялись. В 1986-м, с начавшейся перестройкой, до нашей семьи добрался, наконец, вызов из Израиля: пришла открытка от посольства Нидерландов с приглашением получить его на руки. Дважды я приходил к воротам посольства, но милиционеры внутрь не впускали; никого из входящих посетителей я не смог уговорить получить для меня документ. Обратился к кому? Конечно же, к Мике! Через два-три дня он раздобыл этот вызов и принёс мне, к громадной радости всей семьи. Мы срочно собрали нужные для ОВИРа бумаги, получили ответ в рекордно быстрый срок (перестройка!) — через месяц. Ответ оказался, увы, вовсе не перестроечным: в выезде в Израиль отказать по причине его нецелесообразности. Зато к тому времени из Книжной палаты я уже был уволен «по собственному желанию» — иначе пообещали уволить по сокращению штатов: ликвидируют сектор, которым я руковожу, а это означает снятие с работы ещё двух человек, к выезду не причастных. Диссертация накрылась медным тазом…

Став «отказником», я с трудом нашёл для себя работу корректора в типографии Министерства химической промышленности СССР на Неглинке. После рабочего дня домой возвращался не сразу — уроки иврита, встречи с иностранными гостями на квартирах многолетних отказников, заседания Комиссии и другое; иногда приезжал очень поздно. Появились у Лины, меня и дочерей Кати и Марьяси новые формы досуга — походы в лес с группой еврейских активистов, одним из организаторов которой был лингвист Сергей Луговской, посещения квартирных пуримшпилей — самодеятельных спектаклей на темы еврейской истории; мне и Кате довелось и поучаствовать в театральной труппе, руководимой Дмитрием Якиревичем.

Перестройка и гласность становились реальностью. Стала много свободнее пресса. Это воспринималось нами с восторгом, но была у свободы слова и неприятная сторона. Вышли из подворотни русские националисты с антисемитскими лекциями, статьями, лозунгами. Их критиковали в печати прогрессивные журналисты, но они не унимались. Пошли разговоры о готовящихся погромах, о желательности отпора антисемитским выступлениям. Однажды Луговской привёл ко мне молодых людей, с которыми до того я знаком не был, — Ирину Шапиро и Николая Лившица. Они, знавшие Сергея как активиста, подошли к нему у синагоги и поделились идеей провести еврейский митинг протеста против антисемитизма. Сергей привёл их ко мне как к компетентному в теме. Идея понравилась, я сказал, что четверо участников митинга уже здесь, будем думать, как митинг организовать. С тем разошлись.

Сразу позвонил Мике. Тот идею в принципе одобрил, сказал, что она нуждается в обсуждении. Я понял: её будут обговаривать в руководстве движением, состав которого я не знал, хотя Мика уже рассказал мне о существовании «машки». Тем не менее, заручившись его одобрением, я был уверен, что медлить нельзя; шёл к концу июль 1987 года, события развивались стремительно. Когда через два-три дня меня пригласил к себе на разговор знаток темы героизма евреев во Вторую мировую войну полковник Ефим Гохберг, я попросил разрешения привести с собой несколько человек, он не возражал. 31-го мы пришли на квартиру Гохберга (ул. Константина Симонова, 5). Там были полковники Лев Овсищер и Юрий Сокол, Мика, других не помню. Со мной пришли Ира и Коля. Я взял с собой и дочь Катю (она, окончив среднюю школу, работала машинисткой в «Советиш геймланд»), попросил её, начиная с моего выступления, вести протокол. Когда обсуждение разговора, предложенного Ефимом Давидовичем, завершилось, я сказал, что есть ещё одна тема и заговорил о митинге в Москве. Дальше выступили Мика, Ира, Коля. Подводя итоги, я предложил тем из присутствующих, кто согласен с идеей и собирается в митинге участвовать, поднять руки; переписал согласных: Членов, Шапиро, Лившиц, Торпусман, Сокол, Гохберг, Овсищер. «Будем считать, что Инициативная группа по проведению митинга протеста советских евреев против антисемитизма создана, мы провели её первое заседание. Осталось принять решение». В решении была определена дата митинга — 13 сентября. На меня возложили обязанности секретаря Инициативной группы, председателем митинга назначили Овсищера, а Членову, Шапиро и Соколу поручили готовить резолюцию митинга. Собрания Инициативной группы постановили проводить раз в неделю, я пригласил всех на следующее заседание ко мне в город Реутов (ул. Котовского, 12) вечером 7 августа 1987 года.

Ситуацию в Москве прогнозировать было невозможно. Среди общественных активистов ходило четверостишие:

«Товарищ, знай! Пройдёт она,
Столь упоительная гласность.
И вот тогда госбезопасность
Припомнит наши имена!»

Мы рисковали. Но как не воспользоваться свободой? Вероятно, мы первыми (или одними из первых) стали тогда заседать, протоколируя наши посиделки. Я упомянул: протокол первого заседания вела Катя Торпусман; она же писала и все последующие. Исписанные страницы отдавала мне; я переписывал их своей рукой, сокращая, и подписывал. Оригиналы рвал на мелкие кусочки. В списке присутствующих на заседании не указывал имени дочери (ей было 17 лет). Эти меры предосторожности в случае политического отката мало бы помогли. Но — пронесло. Зато протоколы удалось вывезти в 1988 в Израиль, их в переводе на английский опубликовали в 1993-м в сборнике Еврейского университета «Jews in Eastern Europe», № 1(32), Jerusalem, с. 61-79; подробности эпизода из еврейской истории России не пропадут!

Превратить собрание у Гохберга в первое заседание Инициативной группы было моей импровизацией. Но без уверенности, что поддержка Мики обеспечена, не было бы этой активности. Я вышел в «лидеры», стал единственным членом группы, чей телефон обозначался на наших документах и воззваниях, но истинным руководителем быстро обозначился Членов, опытный участник движения. После собрания в моей квартире мы на остальные заседания приходили в квартиру его сестры Нади (ул. Профсоюзная, 11). Мике было удобно моё липовое руководство, оно, среди прочего, отвлекало внимание «наблюдателей». Наша квартира удостоилась прослушки, за мной по пятам стали ходить топтуны. Напрягало, но были и плюсы. Подмосковный Реутов тех лет — весьма криминальное место; я возвращался из Москвы очень поздно, а сопровождавшие невольно добавляли уверенности. Впрочем, те, «кому надо», отлично разбирались в иерархии группы. Во-первых, прослушивалась не только наша, но наверняка и Надина квартира. Во-вторых, уже на третьем заседании (14 августа) по настоятельной рекомендации С. Луговского присутствовал новый член Инициативной группы — Евгений Сатановский, активно вступавший тогда в еврейское движение. Он стал потом богачом и филантропом, был одно время председателем Российского еврейского конгресса, сделался специалистом по Ближнему Востоку, публицистом и телезвездой. В книге «Моя жизнь среди евреев. Записки бывшего подпольщика» (М., 2013) Сатановский подробно вспоминает своё геройское участие в еврейском движении в 1987 году и позже. Не упоминает, к сожалению, одного, крайне важного для «бывшего подпольщика», обстоятельства: с 1982 г. он работал в КГБ по выявлению «экстремистской» деятельности. (Об этом сам и рассказал, выступая с докладом в Совете Федерации 25.10. 2017). Так что все наши участники «им» были досконально известны, все телодвижения фиксировались; мои фокусы с протоколами были бесполезны.

Инициативная группа по предложению Членова определила место митинга: парк Дружбы у cтанции метро «Речной вокзал», начало в 12.00. Мика взялся подготовить воззвание к евреям (в нём, среди прочего, сообщить о подготовке к созданию Московской еврейской ассоциации), мне поручили выступить с микродокладом (десять минут) об антисемитизме. Сотни звонков были сделаны нами для оповещения возможных участников. Когда Мосгорисполком утвердил и опубликовал Инструкцию о легализации городских общественных мероприятий (ура перестройке!), мы на следующий же день, 02.08. 1987, подали в Ленинградский районный Совет Москвы, в точном соответствии с Инструкцией, уведомляющее власти и общество заявление о митинге. Но не тут-то было! 7 августа всех членов Группы вызвали в городской Совет, где каждому, кто явился, вручили официальный отказ (на белой бумаге) разрешить митинг, ибо его цель — «разжигание национальной розни». Затем милицейский начальник в чине полковника зачитал (с листа розовой бумаги), глядя прежде всего на Членова и Овсищера, предупреждение инициаторам — они должны отказаться от мероприятия, а в случае попытки его нелегального проведения будут нести уголовную ответственность. Я попросил у полковника «розовый документ», он резко отказал.

В тот же вечер «Вечерняя Москва» опубликовала одно из пылких воззваний Инициативной группы (его автором был Лев Овсищер) с комментарием, что мы действуем на руку «заокеанским недругам», раздувая тему «антисемитизм в СССР»; опубликованы (для вящего позора!) наши фамилии. Ничего не зная, мы со старшей дочерью, садясь по дороге домой в электричку, купили свежую газету. Смотрю, Катя плачет, очень уж было необычно прочесть в газете, что её отец — враг народа. Сказал ей: ничего плохого нам не сделают, перестройка всё меняет. На следующий день та же газета сообщила, что исполком Моссовета наше готовящееся «сборище» запретил.

Возможность отказа властей разрешить митинг нами предвиделась. (В резолюции пятого заседания Инициативной группы /30.08.1987/ указано: в случае, если организаторы будут задержаны и не смогут проводить митинг, их обязанности примут на себя присутствовавшие на заседании Д. Якиревич, Э. Юзефович, В. Фульмахт). Оказавшись дома, мы принялись обзванивать знакомых о переносе даты митинга, который надеялись провести позже. Поскольку о готовящемся слышали очень многие, было ясно, что немало людей придут в парк Дружбы, не зная о запрете. 13 сентября был днём открытия очередной Московской международной книжной ярмарки. Участником ярмарки неизменно был Израиль, и мы с Линой были непременными её посетителями. Митинг отменили, можно было с утра ехать прямо на ярмарку. Но я собрался отправиться вначале всё-таки на Речной вокзал — сказать пришедшим людям, что власти запретили митинг, будем добиваться проведения его в другое время.

Часов в десять утра мы с Линой спустились в подъезд нашего дома. Спорили. Лина хотела ехать со мной на Речной, я (опасаясь милицейских дубинок, если станут задерживать) настаивал, чтоб она поехала на ярмарку, я прибуду туда позже. Отошли метров на 20 от подъезда, и тут Лина обнаружила, что не взяла с собой проездной билет. До автобусной остановки оставалось метров 70. Лина вернулась домой за билетом, а я медленно двигался к остановке. «Абрам Наумович?» — сзади подошли двое незнакомцев в плащах, высокие, молодые, улыбчивые. — «Да». Тотчас был жестко взят с двух сторон за локти и ловко вброшен в подкатившее авто. Они уселись по обе стороны, машина тронулась. Привезли в отделение милиции (кажется, в Новогирееве). Комната, похожая на кабинет начальника. Усадили за стол: «Подождите!». Через час вошёл милицейский капитан. Поздоровался, сел напротив. — «Фамилия, имя, отчество?» — «А по какой причине я задержан?» — «Придёт человек, скажет». — «Вот на его вопросы и буду отвечать». Капитан ушёл. Несколько часов я просидел в комнате, в противоположном углу были те, что усадили меня в машину. Вошли и подсели ко мне незнакомые пожилые люди, позже понял — ветераны партии. Я к их долгим разговорам подчёркнуто не присоединился. Когда «соседи» ушли, гебешникам принесли «обед» — бутерброды с колбасой, сладкий чай. Один из них поднёс мне блюдце с бутербродом и чай. Поблагодарил, поел. Потом — уже темнело — пришёл гебешник возрастом постарше.

— Абрам Наумович, вы свободны.

— Почему до сих пор был несвободен?

— Я не уполномочен давать объяснения. До свидания…

Опытные Мика и Лев Петрович в то утро не были задержаны. Они знали, что их дожидаются и не выходили из дома, посылая членов семьи «на разведку». Зато все остальные причастные и непричастные к митингу московские еврейские активисты оказались в отделениях милиции (я пробыл там дольше всех). Созвонились, решили собраться вечером у Юзефовичей и пригласить туда иностранных корреспондентов. Когда я, выйдя из «заточения», позвонил по телефону-автомату Лине, она, расспросив о приключениях, сообщила, куда мне идти…

День 13 сентября 1987 года был пиком моей сионистской активности с наибольшим выплеском адреналина. Роль Членова в ней весьма значительна. За два дня до того, утром 11-го, приехавшие домой курьеры пригласили меня на приём к начальнику Московского областного ОВИРа и предложили подвезти. От подвозки я на всякий случай отказался, поехал общественным транспортом. Начальник прежде всего поинтересовался у меня намеченным на послезавтра митингом протеста против антисемитизма и, услышав, что он отменён, изрёк:

— Вот и отлично. А мы тут приняли решение удовлетворить просьбу вашей семьи о переезде на постоянное жительство в Государство Израиль. Вас это устраивает?

— Очень!

Начиналась новая глава жизни…

Уже летом 1988 года я был принят на работу редактором Краткой еврейской энциклопедии на русском языке, выходившей в Иерусалиме. Энциклопедия оказалась вовсе не краткой — к тому времени готовили уже 4-й том, а всех томов мы выпустили одиннадцать. На заведующую редакцией Эллу Сливкину произвели впечатление не только мои опубликованные микрокнижные библиографические приложения к журналу «Советиш геймланд», но и членство в Еврейской историко-этнографической комиссии. Так что и за моё хорошее трудоустройство, и за израильскую творческую биографию я должен (отчасти) быть благодарен Членову. Спасибо, Мика!

Живём мы в разных странах, биографии складываются по-разному. Мика бывает в Израиле, я изредка навещаю Москву, но встречаемся и общаемся не так уж часто, хотя помним и ценим общее прошлое. Обмениваемся публикациями, компьютерными текстами. По его инициативе были соредакторами и соавторами (совместно с проф. Вольфом Московичем) большого научного сборника «Кенааниты: Евреи в средневековом славянском мире» (Jews & Slavs. Vol. 24. — Jerusalem, Moskow. — 2014).

Вот теперь самое время рассказать, как Мика, неожиданно для себя и для меня, недавно вторично проложил мне путь к научной гипотезе, которая, надеюсь, окажется не менее успешной, чем прежняя.

Киевское письмо Х века на иврите, о котором я впервые узнал от Мики на подпольном уроке, по-прежнему занимает меня. Не все тайны письма решены, не все имена разгаданы. Однако, после десятилетий обращения к письму учёных разных стран, мы знаем о нём много больше, чем первооткрыватель Норман Голб и его соавтор Омелян Прицак.

Одна из главных загадок Киевского письма — приписка в левом нижнем углу, выполненная руническим письмом. Попытку прочитать и истолковать приписку первым предпринял Прицак. По его мнению, это разрешительная резолюция хазарского чиновника (наместника или начальника киевской таможни) на выезд за сбором денег. Читается hokurüm, переводится «Я читал». Приписка, полагал Прицак, подтверждает предположение о хазарской власти в Киеве в первой трети Х века. Хотя подавляющее большинство тюркологов-руноведов никак не согласилось с разбором приписки, выполненным Прицаком, а специалисты по истории Киевской Руси не приняли его исторических построений, других попыток расшифровать приписку долго не было.

В 2017 году, когда исполнилось 35 лет монографии Голба и Прицака, я задумал сделать обзор важнейших публикаций о Киевском письме, выполненных за это время. Прочитав, что «накопалось», понял: самые интересные работы сделаны недавно, в десятые годы двадцать первого века. Это небольшая статья петербуржца Семёна Якерсона «Несколько палеографических ремарок к датировке Киевского письма» в нашем сборнике «Кенааниты» (см. выше; с. 204-214) и исследование парижанина Константина Цукермана “On the Kievan Letter from the Genizah of Cairo“/ Ruthenica, Vol. 10, 2011. — (Pp. 7— 56). Якерсон перепроверил палеографические выводы Голба и, организовав «консилиум» мировых специалистов, определил временные рамки написания документа — от Х до ХІІ вв. н.э. Цукерман провел тщательнейший разбор термина закук (непонятная денежная единица в письме) и убедительно показал: термин использовался только в иудейских общинах на Рейне с конца Х по ХIV в., обозначал вначале серебряный слиток определённого веса, а потом — некую условную сумму, соответствующую весовому содержанию серебра. Авторы же письма обозначили этим термином местный, киевский слиток, т.е. гривну. Исходя из этих посылок, Цукерман точно определил сумму долга иудейской общины кредиторам.

Эти замечательные работы частично рассеяли туман вокруг письма. Но оказалось, не со всеми доводами и гипотезами Якерсона и Цукермана я согласен. (Так, оба автора — и независимо друг от друга! — решили, что найденное в каирской генизе Киевское письмо не оригинал письма общины, как определил Голб, а его копия). Мой обзор превратился в полемический текст. До того, как отослать статью в «Хазарский альманах», послал её друзьям и знакомым специалистам. От некоторых из них получил очень толковые замечания. Из тех, кто упомянут в этих воспоминаниях, благодарность в статье выражена Игорю Крупнику, Людмиле Евстифеевой, Рахели Торпусман (это старшая дочь, в Москве она была Катей). Чьё замечание оказалось в итоге самым ценным, побудило меня предложить новый перевод хазарской приписки? Ну, конечно же, замечание Михаила Членова!

Мика написал мне, что недавно известный московский лингвист, полиглот Олег Мудрак опубликовал новую расшифровку всех хазарских рунических текстов — на основе диалектов осетинского языка. Предложен алфавит восточноевропейской руники. Не осталась обойдена его вниманием и руническая приписка к Киевскому письму. Мудрак прочитал её aRuəʒənjəg, на двух основных диалектах осетинского языка это — причастие будущего времени (дубитатив) от глагола со значением ‘опустить, допустить; позволить; ниспослать’. Его перевод — «будет разрешено». Оказалось, статьи Мудрака опубликованы в двух последних номерах (14 и 15) того самого «Хазарского альманаха», куда я собрался послать для публикации свою статью. Мой обзор без упоминания этих (в какой-то мере сенсационных) материалов был бы неполон и слаб. Горячо поблагодарил Мику и принялся за внимательное чтение материалов, на которые он указал. Микино письмо содержало не только библиографические ссылки, в нём была детально пересказана аргументация Мудрака по прочтению и переводу приписки. Почему? Снова ощутил себя «турком-османом». Вызов принят!

Я не владею осетинским языком. Насколько понял, гипотезы Олега Мудрака не вызвали энтузиазма знатоков. Но его оппоненты отнеслись к гипотезам в духе самого общего скептицизма, не опровергая ничего по существу. (Так обычно встречают новые подходы к предмету изучения). Постараюсь оценить новое прочтение рунической приписки для понимания смысла документа. Если перевод приписки, сделанный Мудраком, верен, то это означало бы, что письмо, адресованное киевской общиной единоверцам в других странах, прочитано хазарским чиновником, и резолюция на осетинском языке свидетельствует — посланцу общины разрешён въезд или выезд. Такой перевод в точности соответствует подходу Прицака, который историки не поддержали. Почему-то подобных резолюций на других документах переписки средневековых еврейских общин не обнаружено. Так, может быть, и приписка в нижнем левом углу Киевского письма — не резолюция чиновника?

Приписка выполнена после всех 11 подписей членов общины. Не является ли она подписью двенадцатого члена, прозелита? В одном из еврейских документов Х века сообщается, что иудаизм приняла часть аланов — народа Северного Кавказа (многие аланы были подданными Хазарского каганата). С аланами обычно отожествляют осетин (ясов); в осетинском языке обнаружены следы иврита. Допускаю: Мудрак прочёл приписку верно — aRuəʒənjəg, но правильно ли он её перевёл? Прикинул возможности иного перевода причастия будущего времени от глагола, найденного Мудраком. Если смысл слова не «будет разрешено», а «будет ниспослано», тогда оно вполне может оказаться личным именем! Это благословение родителей новорожденному — родителей-монотеистов, не поминающих Бога всуе. Тогда человек по имени Аруэдженег — иудей не в первом поколении. Такого рода личные имена существуют в еврейском обиходе: Josef (Иосиф; «прибавит» или «умножит» [Бог]), Jeruham (Иерухам; «будет помилован [Богом]»). Имя со значением «будет ниспослано [ему Богом]» хорошо вписывается в этот ряд. Но человек по имени Аруэдженег не мог подписаться еврейскими буквами и сделал это рунами родного языка…

Гипотеза о хазарской приписке к письму как о подписи прозелита-алана вошла составной частью в мою работу «Вокруг Киевского письма: К 35-летию опубликования документа. Полемические заметки». Работу можно прочитать в 16 томе «Хазарского альманаха» (М., 2019. — С. 117-152). Её вариант напечатан в «Еврейской старине». Будет ли гипотеза принята коллегами, покажет время…

Который раз произношу, пишу: «Спасибо, Мика!» Роль Михаила Членова в моей жизни уникальна. На крутых поворотах появляется — званый или незваный — Мика и помогает прийти к новому и хорошему. От всей души желаю ему счастливо дожить до ста двадцати! Глядишь, за это время ещё на какую-нибудь гипотезу натолкнёт?..

Print Friendly, PDF & Email

10 комментариев для “Абрам Торпусман: Кое-что о «турке-османе», или Михаил Членов в моей жизни

  1. Уважаемая Ася, в данном случае «средневековый Киев» означает — до монгольского завоевания. О его ремёслах археологических данных нет. Кое о чём можно догадаться логически. Во-первых, к 10 веку давно был железный век, не бронзовый, не каменный. Вы правильно заметили, что цепи для кандалов требуют тонкой ковки. А как Вы думаете, кольчужные элементы не требуют ли ещё более тонкой работы?. К 10 веку в районе Киева проходили армии готов, авар, хазар, варягов, всем требовалось чинить кольчуги, и не только. А подковы приколачивать? И был рабовладельческий строй, и рабов держали ведь не лыком связанными. Так что потребность в цепях была немалая. Никак не могут сведения о кандалах арестованного еврея помочь нам определить хронологию письма. Закроем вопрос.

  2. Ув. Абрам, вы пишете (относительно моего вопроса): Он был бы к месту, если бы Вы знали, что о средневековом Киеве, его повседневной жизни, его ремёслах историкам всё досконально известно. Это меня чрезвычайно удивило! Что именно вы считаете средневековым Киевом (письмо вы датируете ‘хазарским’ Х веком) и что нам доподлинно известно?

  3. Ася, Ваш вопрос проблематичен. Он был бы к месту, если бы Вы знали, что о средневековом Киеве, его повседневной жизни, его ремёслах историкам всё досконально известно. Вот только даты письма не знаем. Выясните, господа историки, когда там начали производить кандалы, и всё станет на места. Так вот, Ася, мы почти ничего о домонгольском Киеве не знаем. Письменных источников раньше 13 века нет (Киевское письмо — редчайшее исключение). Археологических данных мизерно мало. Косвенно можно понять, что железо на Руси делали. На одном раскопе с остатками плавильных горшков (район Курска) нашли арабскую монету начала 9 в. А в 11 в. уже упомянута наковальня, так что кузнечное дело имело место. Но для датировки это ничего не даёт, понимаете…

    1. Металлургии не было на Днепре, и даже спустя века ее не было в Московии. Но вот где действительно была технология выплавки металлов, то это на Дунае, на среднем Подунавье.
      В окрестностях Дуная находится хорошо известный горный район с разработками месторождений железных руд — это Словацкое Рудогорье. Упоминание о добыче руды и производстве железа в области Рудогорья под названием Гемер относят к 13 веку. К тому же времени относят следы горных работ на соседнем руднике Рудабанья.
      Датой открытия самого крупного до сегодняшних дней месторождения железной руды в Чехии и Словакии — Рудняков — считается 1322 год. Отсюда (географически и хронологически) началось развитие металлургии, пишут специалисты. В письме же говорится “кандалы и оковы”, т.е. цепи. Цепь очень сложный для ковки предмет. Он нуждается в развитом производстве.

  4. Г.Торпусман, приветствую. Вы не ответили на мой давнишний вопрос: откуда в 10 веке в Киеве кандалы и оковы, в которые заковали должника-еврея? С ответа на этот вопрос надо начать датировку письма.

  5. Cпасибо откликнувшимся. Рахели: в представленном изображении наиболее отчётливо представлены буквенные знаки документа. Евгению — Сергей (ныне Исраэль) Луговской живёт в Кирьят-Арбе; если представите Ваш мейл, напишу Вам и дам его телефон и мейл. Аврааму — Вы подымаете вопросы о прочтении Киевского письма, и придётся углубиться в детали. Относительно правильности расшифровки С. Мудраком хазарских рун не могу судить компетентно, ибо не знаю осетинского, как сказано в статье. Но, пока оппоненты не опровергли убедительно его теорию, считаю его расшифровку вероятной. Что касается алан в Киеве, то пока Аруэдженег представляется мне единственным доказанным представителем этого этноса в этом месте. Вы намекаете, что в первой моей статье о Киевском письме было высказано предположение, что прозвище סורטה в 27-й строке письма может быть прочитано Северята, где \»север\» — этноним, а -ят- — уменьшительный суффикс. Вы думаете, что поскольку северяне (севруки) аналогичны аланам, то Иеhуда по прозвищу Северята — второй алан в Киевском письме. Я теперь так не считаю. Если Вы внимательно перечитаете мою первую статью, увидите, что я уверенно утверждаю только имя Гостята как заведомо славянское, остальные предположения не отстаиваю. И, действительно, имени Северята в древнерусских источниках нет, да и вообще модель личного имени \»этноним+уменьшительный суффикс\» очень редка. Когда Марсель Эрдаль предложил прочитать סורטה как \»сварте\» — (\»чёрный\» по-староскандинавски), я с этим согласился.

  6. С Сергеем Луговским я познакомился в 1980 кажется году, мы вместе ходили изучать иврит ко Льву Городецкому. Я уехал в Израиль в 1981 году, а Сергей много позже. Когда он уже был в Израиле, то позвонил мне пару раз и изчез. Что с ним сейчас? Может у автора есть связь?

    1. Мой email для Луговского : eugenevaks43@gmail.com, передавайте ему привет. Спасибо. Читаю ваши статьи на эту тему, также интересны статьи Гайсинского и Альтшулера на портале. Книгу М. Членова о средневековом еврействе в славянском мире сейчас читаю. Интересна статья Е. Бандас о «Молодости, зрелости и старости с их ивритским происхождением. Любопытно, что такое слово, как «слово» на иврите «мила» вошло в русский язык в форме «молвить» Отсюда целое гнездо: молить, умолять, может быть «молчать» и т. д. Или например слово: «вода» на иврите «майм», а все что связано с водой в русском имеет в основе согласную «М»- мыть, мочить и т.д.

      Рекомендую для знакомства: А. Кобринского» Иврит в сфере языкознания» http://amkob113.ru/kobra/yz/

  7. Поздравляю, Абрам Наумович, с выходом Вашей «Членовианы», так сказать, первой ласточкой на эту тему! И название удачное! В общем,здоровья ему и до 120! Интересная информация про Сатановского — сам похвастался, до сих пор представляет евреев на главных российских телеканалах. Вот и Солженицын тоже отметился как-то, даже назвал свой ник — Ветров. Интересно, кем там у них числился внештатный агент Сатановский , надеюсь добтлся для себя какого-нибудь славного псевдонима. Вообще говоря, при Горбачеве у КГБ агентов было навалом, но проблема была в некоторой ненадежности внештатных сотрудников, самостоятельность иногда проявляли, могли и приврать в личных интересах, а также накапать на тех, кто им несимпатичен. Но в целом контора с трудом пользовалась избытком информации, потеряла нюх от демократии, создавала какие-то патриотические движения с нацистким уклоном, «Народные фронты» — автор идеи Кургинян и нынче при Путине в цене. Насчет аланских элементов в «Киевском письме» Вы правы, в то время аланов в Киеве хватало, одно из их племен превращалось в севруков под названием «Северъ», но Вы не упомянули еще один аланский след, хорошо Вам известный и куда более прозрачный. Чувствуется, что у Вас есть своя убедительная точка зрения по этому вопросу. Не грех бы и поделиться. Неясна и Ваша позиция относительно Мудрака с его трактовкой хазарских рун.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.