Публикуемой здесь подборкой стихов я хочу ознаменовать очередной отмечаемый в Израиле День Памяти Жертв Катастрофы.

День Катастрофы

Ко Дню Катастрофы и героизма европейского еврейства
Переводы с иврита и свои стихи

Алекс Манфиш

Кукла Сарина
(Анда Амир)

Это запредельное сказание о кукле — в память всех погибших детей. Когда читал, подумалось: надо, чтобы это звучало на всех языках нашего мира.

Ах, что за чудесная кукла была!
Ручками, ножками двигать могла.
Глазки и жмуря, и открывая,
«Мамочка, мама!» — звала, как живая.
Подарок на праздник то был от гостей
Крошке Лее — четыре исполнилось ей.

И девочка с мамой решили вдвоём —
Сариной мы куколку назовём.
И Лея — четыре годика ей, —
Ту куклу свою всех игрушек сильней
Любила — и всюду с ней кукла была:
В кроватке, на горке, в саду, у стола…
И когда страшной ночью пришли в темноте —
За папой, за мамой, за доченькой, — ТЕ,
То Лея — четыре ей было, — с собой
Лишь куклу взяла: плохо кукле одной…
И когда — с хриплым гиком, пинками, — зверьё
Отшвырнуло от мамы и папы её,
То, не в силах понять ничего, крошка Лея
Обнимала Сарину, у сердца лелея…
И одна лишь — зажата меж сотен детей,
Беззащитных, испуганных малышей, —
Не кричала она, ибо весь её страх
Был за куколку ту, что держала в руках…
И она — вплоть до смутных, предсмертных минут, —
Всё тревожилась: куколку больно сожмут…
И, когда уж смыкались врата забытья,
Ей всё слышалось — «Мамочка, мама моя!..»

А теперь, когда нет мамы Леи, — как быть?
Кто же будет ту куклу-сиротку любить?..

* * *

הייתה זו בובה יפה להפליא
ידעה לבטא: «אמא, אמא— לי»
ידעה להניע ידיה, רגליה,
ידעה לעצום ולפקוח עיניה.
בובה זו ניתנה יום אחד מתנה
ללאה בת ארבע, ללאה הקטנה.

מאחר שלאה נועצה באמה
הן קבעו כי «סרינה בובה» יהיה שמה,
ולאה הקטנה, לאה בת ארבע
נקשרה לבובה בכל עומק ליבה;
לכל צעדיה הבובה נלוותה,
לטיול, לשולחן ואף למיטה.

אותו לילה איום כאשר באו הם
ולקחו את לאה, את האב, את האם,
לאה הקטנה, לאה בת ארבע
כל דבר לא לקחה זולתי הבובה.
וכשהם הִפְרִידוּהָ בקולות ניחרים,
במכות אגרופים מעל פני ההורים

היא מאוּם לא ידעה ומאוּם לא הבינה,
אך חיבקה אל ליבה בובתה, את סרינה.
כאשר נדחקה בין מאות ילדים,
כמוה קטנים, נרעדים, נפחדים,
היא אחת יחידה לא קראה, לא בכתה,
כי איתה בובתה, כי סרינה איתה.
עד רגעה האחרון, עוד נוֹשְמָה המומה
רחמה על סרינה פה נלחצת עמה.
עד כשלה, עד נפלה בחלום אפלולי,
היא שמעה קול סרינה: «אמא— אמא-לי».

אך עתה עוד איננה לאה, זו אימה.
ומי ירחם על בובה יתומה?

* * *

Мама, теперь можно плакать?
(Натан Альтерман)

Эти стихи написаны Натаном Альтерманом в октябре 45-го, под впечатлением рассказанного Абой Ковнером — его другом, партизаном и мстителем, — о девочке, спросившей, выйдя с матерью из укрытия: «Мама, теперь можно плакать?!» Это было в Литве. Но Альтерман посвящает свои строки всем еврейским детям, пережившим Катастрофу; поэтому здесь упоминается Йозеф Крамер, нечеловечески жестокий комендант Берген-Бельзена.

Да, дитя — тонких пальчиков гроздь, —
Можно плакать! Настало, сбылось!
Да, мой ангел, чей локон опал, —
Можно плакать теперь! Час настал!
Будут тихими ночь и рассвет,
Дяди Йозефа Крамера нет.
И по радио — слышишь, — доклад
Об овечке, прошедшей сквозь ад.

Ты покорна была и мудра,
Ты не смела всплакнуть до утра.
Тихо — лишь бы не слышали слёз, —
Твоих зубиков выводок рос.
И теперь обо всём, обо всём
Показаний свидетельских том
Напечатан, подшит… и, поверь,
Крошка, — можешь ты плакать теперь.

Плачь, свет сердца, и слёз не таи,
Ибо мир сбросил цепи свои,
Мир не в путах, и властью ничьей
Слёз твоих не прервётся ручей!
Стиснув гербовый бланк и печать,
Не прикрикнет премьер — замолчать!
Глянь, сзываются суд и совет;
И сквозь плач — почему бы и нет, —
Крикни — дяди, спасибо! Поклон
За детишек, за тех, кто спасён!
Плачь! И кодекс гражданских свобод
Пред тобою безмолвно падёт.
И запишут в законах людей:
Можно плакать девчушке моей!

Это несколько ироническое «дяди» есть и в оригинале. «Кодекс гражданских свобод» — в оригинале «четыре свободы», провозглашённые Ф. Рузвельтом в речи «О положении в стране» (январь 1941).

כן, ילדה, כן, ידיים דקות,
כן, עכשיו כבר מותר לבכות.
כן,מלאך קטוף ריסים ושער,
כן, עכשיו כבר מותר, כבר מותר.
כבר הלילה רוגע וצח,
כבר הדוד יוזף קרמר הלך,
כבר הרדיו ספר ומנה»,
מה עשו לך, כבשה מעונה.
ציתנית ומשכלת היית
ובאופל בכה לא בכית,
ואפילו (פן אוזן תשמע!)
את שניך צמחת בדממה.
ועל-כל, ועל-כל, ועל-כל
כבר הוכן, קטנתי, פרוטוקול
וסודר והודק בסיכות —
ועכשיו כבר מותר לבכות.
בכי בקול, כי מותר, אור— נפשי,
כי חופשי העולם, כי חופשי!
כי על ארץ רבה וגדולה
לא תפריע לך שום ממשלה.
שום פרמייר או מיניסטר עם תיק
לא יצעק: את הבכי להפסיק!
ולכן קבל עם ועדה
צעקי נא בדמע: תודה!
צעקי נא תודה לדודים
בעד כל, בעד כל הילדים!
וארבע חרויות האדם
תשתחווינה אלייך דומם,
והוגד: לפי כל החוקות
היא קיבלה את החופש לבכות.

Придут ли дни?
(Слова — Лея Гольдберг, музыка — Хаим Баркани и Саша Аргов)

Впервые опубликовано в феврале 1943 года. Эти стихи скорби и сопереживания, написанные здесь, в Эрец-Исраэль, перекликаются с предыдущими темой умиротворения после пережитого ужаса.

А придут ли пощады и милости дни, и пойдёшь ли,
Как доверчивый путник, в поля, чтобы их колоскам
Дать приветно и чутко прильнуть к обнажённой подошве,
Чтобы заячий вязель уколом своим приласкал.
Или дождик настигнет тебя дробных капелек стаей,
Освежая и стан твой, и плечи, и хрупкость висков,
И в омытых полях возрастёт в тебе тишь, расцветая,
Словно свет сквозь края облаков.
И, вдыхая покой, источаемый пряной бороздкой,
Глянув в заводь, чьё зеркало лучик успел позлатить,
Ощутишь, что и жить, и касаться живого так просто,
И что можно, что можно любить.
И пойдёшь ты лугами, одна, не палима геенной
Лютых, кровью и ужасом сердце мертвящих путей;
И, душою чиста, вновь пребудешь кротка и смиренна,
Как травинка меж трав, как дитя меж людей.

Песня на эти стихи — в исполнении Хавы Альберштейн, одной из лучших израильских певиц:

הַאֻמְנָם עוֹד יָבוֹאוּ יָמִים בִסְלִיחָה וּבְחֶסֶד,
וְתֵלְכִי בַּשָּׂדֶה, וְתֵלְכִי בּוֹ כַּהֵלֶךְ הַתָּם,
וּמַחֲשׂוֹף כַּף-רַגְלֵךְ יִלָּטֵף בַּעֲלֵי הָאַסְפֶּסֶת,
אוֹ שִׁלְפֵי-שִׁבֳּלִים יִדְקְרוּךְ וְתִמְתַּק דְּקִירָתָם.

אוֹ מָטָר יַשִּׂיגֵךְ בַּעֲדַת טִפּוֹתָיו הַדּוֹפֶקֶת
עַל כְּתֵפַיִך, חָזֵךְ, צַוָּארֵךְ, וְרֹאשֵׁךְ רַעֲנָן.
וְתֵלְכִי בַּשָּׂדֶה הָרָטֹב וְיִרְחַב בָּך הַשֶּׁקֶט
כָּאוֹר בְּשׁוּלֵי הֶעָנָן.

וְנָשַׁמְתְּ אֶת רֵיחוֹ שֶׁל הַתֶּלֶם נָשֹׁם וְרָגֹעַ,
וְרָאִית אֶת הַשֶּׁמֶשׁ בִּרְאִי הַשְּׁלוּלִית הַזָּהֹב,
וּפְשׁוּטִים הַדְּבָרִים וְחַיִּים, וּמֻתָּר בָּם לִנְגֹּעַ,
וּמֻתָּר, וּמֻתָּר לֶאֱהֹב.

אַתְּ תֵּלְכִי בַּשָּׂדֶה. לְבַדֵּךְ. לֹא נִצְרֶבֶת בְּלַהַט
הַשְּׂרֵפוֹת, בַּדְּרָכִים שֶׁסָּמְרוּ מֵאֵימָה וּמִדָּם.
וּבְיֹשֶׁר-לֵבָב שׁוּב תִּהְיִי עֲנָוָה וְנִכְנַעַת
כְּאַחַד הַדְּשָׁאִים, כְּאַחַד הָאָדָם.

Последний оставшийся
(Слова — Моше Клюгхафт, музыка — Амир Бенаюн)

Этот завет последнего оставшегося на земле из переживших Катастрофу написан «безразмерным» стихом (строй которого я передаю в соответствии с оригиналом), чей ритм, однако, прекрасно чувствуется в пении. Песню исполняет (на мой вкус — изумительно) певец и композитор Амир Бенаюн, сумевший восточным колоритом усугубить драматизм содержания.

Вот я, из всех последний, один,
К вам, живущие, взываю из глубин!
Пока в душе моей звучал призыв,
Я — даже мёртвый, — оставался жив.

Последний я, кто здесь до сих пор.
Мой номер во мне человека не стёр.
Хлеба каравай вам к застолью спечён,
У меня же вечно под подушкой он.

Я — посланец былого, — один стою
И светильник свой в вашу ладонь отдаю.
Всё возьмите! Мне —
Быть тёрна горящим кустом,
Вам же — остаться здесь,
Чтоб поведать о том.

Последний я, кто здесь до сих пор,
Кому пустынный путь — приговор.
От покоя прочь я всю жизнь влеком,
И вагон мой — в один конец, и лишь память в нём!

Последний я, кто здесь до сих пор,
Но в края былого стремится мой взор.
Там от ужаса зелена трава.
О матерь земля, ты слышишь мои слова?

Я — посланец былого, — один стою
И светильник свой в вашу ладонь отдаю.
Всё возьмите! Мне —
Быть тёрна горящим кустом,
Вам же — остаться здесь,
Чтоб поведать о том.

И миллионы глаз
Взирают в упор, —
И смогу ль промолчать?
Последний я, кто здесь до сих пор,
Чтобы вещать!

אני האחרון מכולם
ממעמקים קראתיך אדם
כל עוד בלבב נשמתי קוראת
נותרתי חי גם כשהייתי מת

אני האחרון שנשאר
נותרתי אדם כשהייתי מספר
כיכר הלחם אצלך בתפריט
ואצלי תמיד מתחת לכרית

ובמרוץ השליחים
נותרתי לבד
הלפיד עובר עכשיו
מיד ליד
קחו ממני הכל
אני הסנה הבוער
אתם תישארו כאן
כדי לספר

אני האחרון שנשאר
עוד שייך לדור המדבר
אין לי מנוחה אני נע ונד
ורק הזכרונות בקרון לכיוון אחד

אני האחרון שנשאר
חוזר עכשיו אל מחוזות העבר
הדשא הזה ירוק מאימה
אני קורא אלייך אמא אדמה

ובמרוץ השליחים
נותרתי לבד
הלפיד עובר עכשיו
מיד ליד
קחו ממני את הכל
אני הסנה הבוער
ואתם תישארו כאן
כדי לספר

ומיליוני עיניים
בוהות בי עכשיו
איך אוכל לוותר
אני האחרון שנשאר
כדי לספר

Богу — об избрании (отрывок из поэмы)

… Тех я правнук, чью душу и волю
Ты цепями Завета сковал,
Чтоб Твоим лишь внимали словам,
Лишь Твоим — и в победе, и в боли.
Тех, познавших бездомье и страх —
Словно брошенные в солдаты
Барской прихотью… В диких песках,
У подножья томясь когда-то,
Им ли было в грядущих веках
Зреть событья, провидеть даты?
Ты ж — и им, и потомкам судьбу
Предрешал — стать истории осью.
Так не сеющий ли — колосья
Обрекает на молотьбу?..
Вот он, Боже, и образ колосьев
В снах тех царских, чей смысл отыскав,
Звал родных, звал семью Иосиф
В край, где внукам — быть в рабских тисках…
Так замыслил Ты, души их бросив
В тигль, чьё имя — ярмо и тоска…
Да, народ зародился единый
В той земле; и свершились потом
Чудеса — не слыхал о таком
Край ни благостный, ни пустынный.
Пред варягом ни пред одним,
Вздыбясь, море не расступалось;
Но зачем? Ведь не гнались за ним,
И, волнам подмигнув, как родным,
Воздымал он победный парус.
Не вкусившим ни стрел, ни пут,
Тем, чьих враг не тревожил пашен, —
Нужно ль им, чтоб, велик и страшен,
Сверхземной Твоей мощи сосуд
Разверзался? Они не бегут,
Не спасаются! Не погашен
Свет в их доме; и быт их, и труд
Чудом мира и счастья украшен!
Но для путников сих не сбылось
Чудо радости безмятежной;
Им — чудес Твоих грозных гроздь,
И — пред участью неизбежной
Тёмный ужас, что жёг насквозь…
Им — призванья печать и повинность,
Тягость ноши и скорбь в очах.
Им — велел Ты навек покинуть
Пусть нерадостный, но очаг.
Ты их вызволил, Боже, из плена,
Но затем — изнурил в пустыне.
Ты хотел, чтоб усталое племя
Не искало иной твердыни.
К горизонту катясь, пески
Их неистово обжигали…
Ты их вёл, и они не знали —
Чья пожива? Кому близки?
Ты по душам — по струнам тонким, —
Бил… Они ж Твою власть созерцали,
Страх пред ней завладел их сердцами
И от них перешёл к потомкам.
Ты их вёл за жезлом Своим огненным,
Дав им, правда, надежды щепоть.
Вёл в скитанья… а к тем, кто дрогнет,
Беспощаден Ты был, Господь…
Бремя избранности воздето
Было там. Был Завет проречён.
Молвил Ты: коль исполните это —
Бить благам неоскудным ключом.
Был особым и избранным назван
Твой народ — отступленья нет.
И сказал Ты — быть ранам и язвам,
Коль нарушится Твой Завет.
Но, Господь, и о неге покоя,
И о чёрном терновом венце
Ты взывал к ним — в одном лице,
Словно некто один пред Тобою.
Так взывал Ты, и тем предрешил
Неизбежность невзгод грядущих,
Ибо ношу на них возложил,
Непосильную для живущих.
Для народа — невыполним
Был Завет, ибо люди несхожи.
Иль не так? Что доступно одним,
Для иных неподъёмно, Боже!
Наделив же избранья венцом
Столько душ из земли, где отцом
Львинолапого сфинкса звали, —
Ждал ли Ты, чтоб никто пред тельцом
Не сплясал и не пал? Едва ли!
Знал Ты их — сколь слабы, сколь грешны.
Ну, а им, что уже казнены, —
Разве были у той вышины,
Что, гремя и дымясь, светилась,
Им ключи постиженья даны,
Чтобы — въяве иль пусть через сны, —
Осознать коллективной вины
И страданий неотвратимость?
И осмыслить ту псевдо-вину
Как звено во вселенском плане,
И взглянуть сквозь времён пелену
На потомков, что брошены в пламя,
Ибо славили Шехину (1) ,
Всех империй и курий упрямей…
И на тех, чьи пути ограждал
Ты от прочих племён в сём мире,
Чей — и в рубище, и в порфире —
Образ зависть и злость порождал,
К чьим сынам — тешься, коготь упырий, —
Мутной пеной вскипала вражда.
И на тех, кому, Боже, не Ты ли
Повелел к косякам прибивать
Свитки строк, что священны были;
Чьи гестаповец без усилий
Мог квартиры опознавать (2).
И на тех, на чьей плоти хрупкой —
Вечной, скорбно-священной зарубкой
Знак почил… и нельзя, чтоб исчез;
И куражились всей эйнзацгруппой,
Всею стаей шакальей, трупной
Псы цепные в мундирах эсэс…
Нет, Создатель! Скитальцам тем ранним
Ты — у огненной той горы, —
Не открыл, сколь зубцы остры
У венца, что зовётся избраньем…
Кличам коршуньим, черно-враньим —
Ждать-дождаться иной поры…

___
(1) Шехина (Шхина) — одно из проявлений сущности Бога, содержащее, в том числе — по мнению ряда толкователей, — такие аспекты всемирной духовной целостности, как Живое Присутствие, Вечная Женственность и Премудрость.
(2) Это мезуза — свиток, содержащий фрагмент священнейшей молитвы («Шма»), помещаемый, согласно предписывающей заповеди, в футляре или чехле, на косяк двери.

Надежда без веры

«И невозможное возможно»
А. Блок

Я из древней книги — ей же имя
Память крови, — знаю о войне
И о том, что всех кровей казнимей
Та была, чей плеск теперь во мне.
И о том, что был бы, обречённый,
Стёрт с земли любой её росток,
Если б знак изогнутый и чёрный
Полз и полз всё дальше на восток.
Мне ж тогда б — без имени и близких, —
Быть бесплотней капель дождевых,
Нерождённым, чью не вносят в списки
Вечную неявку в край живых…
Но забудь, душа, о том уделе,
Ибо, всё ж дождавшись бытия,
Позже, в срок, из жизненной кудели
Нить сумела выткаться моя.
Отступили пагуба и гибель,
И, стыдя младенческую дрожь,
Молвили однажды: «Вот и прибыл,
Вот и всё… не бойся — ты живёшь».

Кто же это молвил? Ты ли, Боже?
Мне Тебя ль, скажи, благодарить,
Что избавил жертвенного ложа,
Что в обитель жизни бросил нить?
О, когда бы так!.. Но кровь всё та же —
Всё она… и ею ли забвен
Будет хоть стежок судьбинной пряжи, —
Явит вновь и вновь оскал геенн…
И виденья эти — отстраню ли?
Не основы ль жизни истребя,
Удушеньем, рвом, огнём и пулей
Враг велел, чтоб не было Тебя?..
И уж столько раз за тьму столетий,
Тяжкой гроздью виснущих в былом,
Убеждают нас оскалы эти:
Бога нет! Бессилен мир пред злом!..
Где же взять мне мудрость или смелость —
Верить в то, чей лик absurdum est?
Их в помине нет… Так что ж тут делать?
Меж душой и верой — чёрный крест.
Пленным ли птенцом в ту темень стукнусь,
Перед злом вселенским одинок?
Нет, не так!.. Сквозь веры недоступность
Всё ж горит надежды огонёк.
Сквозь метагалактик безучастность,
Сквозь весь мир наш, плачущий навзрыд,
Та надежда всё не хочет гаснуть,
Сколько ни туши, — она горит.
Та надежда светлая, что всё же
Не пусты просторы бытия.
Кто её зажёг? Не Ты ли, Боже,
Чтоб помочь не верящим в Тебя?..