Елена Алергант: Спутница жизней. Окончание

Loading

Вскоре объявили посадку. Мы попрощались, пожали друг другу руки и разошлись по разные стороны границы. Она — в свою страну, а я — в свою.

Спутница жизней

Елена Алергант

Окончание. Начало

Два месяца спустя, прилетев в Германию, позвонила Библиотекарше и напросилась в гости. Встречаться на нейтральной территории было опасно. Она могла вежливо поблагодарить, забрать рукопись и уйти, не ответив ни на один вопрос.

Позвонив в дверь, ожидала встретиться с невзрачной серой мышкой (так во всяком случае она описывала себя в дневнике), поэтому страшно удивилась, увидев моложавую, элегантную даму. Она провела меня в гостиную, усадила за стол и предложила кофе.

Гостиная, обставленная по европейским стандартам, разительно отличалась от комнаты в коммуналке, которую пришлось приводить в порядок после покупки квартиры. Вообще не устаю поражаться, как быстро наши соотечественники, уехавшие из коммунистической нищеты, осваиваются в цивилизованных условиях жизни. Сейчас этот стиль стал для меня нормой, но первый визит в Германию в середине девяностых оказался полнейшим шоком.

Мы с мужем приехали по приглашению друзей, которые прожили за границей всего то шесть лет. Тогда атмосфера их жилья показалась мне чем-то невероятным. Особенно поразили две вещи: свободные пространства и запахи. Наши квартиры выглядели и пахли совершенно иначе. Прежде всего, они не терпели пустоты. Каждый квадратный сантиметр площади заполнялся чем-то полезным. И бесполезным тоже. Помню, как возмущалась мама, помогая обставлять нашу первую с мужем комнату:

— Какая ты ещё бесхозяйственная! Тут, между кроватью и шкафом бабушкин столик можно втиснуть. А ты, дурочка, выбрасывать его собралась. А над ним место для полочки остаётся. Пусть твой муж её туда и подвесит. Всегда найдётся, что поставить.

Мебель у нас вообще не выбрасывалась. Её покупали один раз на всю жизнь. Или даже на две. Сначала себе, а потом детям.

Оглаживая облезлый бок старого шкафа, мама приговаривала:

— Смотри, какой красавец! Сейчас такой чёрта лысого купишь. Фанеру, да крашенные опилки подсунут, а ещё и сдерут втридорога. А этот ещё и твоим детям послужит.

Стены в наших квартирах походили на краеведческий музей. На них хранилась история жизни трёх поколений. Свадебные фотографии, отцы и деды в орденах, репродукции с пейзажей Шишкина или Левитана, вырезанные из прошлогоднего календаря и обязательные младенцы. Все, как один, малыши победно оттопыривали голые попки и, впервые самостоятельно перевернувшись на животик, взирали на мир восхищёнными глазами.

Ещё хуже обстояли дела с запахами. Впервые расположившись на свежем постельном белье в доме друзей, я поразилась его аромату. У нас оно пахло иначе. Постиранные вещи развешивались на верёвках, натянутых в коридоре, а то и в кухне. Еще не успев просохнуть, они пропитывались всеми хозяйственными запахами: жаренным луком, подгоревшим маслом, или отваренной для кошки рыбой.

Это служило для моего отца объяснением, почему он такой толстый. Комично разводя руками, он объяснял всем желающим:

— А что остаётся делать? Ложусь спать, утыкаюсь носом в подушку или в одеяло, а от них такой духан аппетитный! Благоухают свеженькими котлетками, или кислыми щами. Ну как тут уснёшь? Встаю и крадусь на кухню. От жены по секрету, естественно.

Хозяйка дома радовалась и гордилась произведённым эффектом. Все последующие дни, пока мужчины занимались делами, она обучала меня европейской жизни. С удовольствием обводила взглядом комнату и поясняла:

— От излишков мебели двойной вред. Во-первых, пыль под ней скапливается, а пылесос не пролезает. А во-вторых, возникает множество поверхностей, которые молниеносно захламляются всяким мусором.

На вопрос о фотографиях, она ответила очень просто:

— Сама видишь, пара семейных фоток стоит на тумбочке и в спальне, а всё остальное разложено по альбомам. Это приватная сфера, и посвящать в неё посторонних нет необходимости.

Оставшиеся дни мы мотались по магазинам, скупая стиральные порошки, средства для мытья пола, туалета и личной гигиены.

Домой возвращались с багажником, до верху набитым импортными сокровищами. Но тогда это были лишь полумеры. Навести красоту в съёмной квартире, заставленной старой хозяйской рухлядью, было нереально. С тех пор решили резко ограничить расходы и копить деньги на собственное жильё.

Эти воспоминания пронеслись в голове, пока хозяйка варила на кухне кофе и накрывала на стол: фарфоровые чашки, молочник, сахарница и вазочка с сухариками, такими же, как на их застольях в библиотеке — с орехами и с изюмом.

Прежде, чем сесть за стол, я протянула ей папку с тетрадью. Она вежливо поблагодарила и положила на кресло рядом с собой. Видно, не хотела читать в присутствии постороннего.

Некоторое время беседовали на общие темы. Дама расспрашивала о моих делах в Германии, о том, как устроилась в новой квартире и прочей ерунде. Явно ждала, когда допью кофе и уберусь восвояси, а я не знала с чего начать. Наконец набралась мужества и принялась путанно и многословно объяснять почему её дневник задел меня за живое, и почему так важно узнать конец этой истории.

Библиотекарша понимающе кивнула головой, взяла в руки тетрадь, пролистнула последние страницы и, не читая, отложила в сторону. Судя по всему, не имела желания возвращаться в прошлое. Правда минуту спустя всё же неохотно заговорила:

— А дальше не было ничего хорошего. Первые месяцы работа в больнице казалась сущим адом. Грязь, вонь, человеческие страдания. Но это ещё не самое страшное. Со временем привыкла. Хуже всего был страх. Постоянное ожидание следующего хода противника. Сперва думала, подсунут что-то в карманы, или в сумку и обвинят в воровстве. С работы и на работу ходила пешком, чтобы избежать толкучки в транспорте. Прибегала домой, запиралась в комнате и сидела, как в одиночной камере. Общаться с кем бы то ни было боялась и не могла. Оказалось, доверять никому нельзя, да и мне, похоже, мои знакомые больше не доверяли. Кто знает, может струсила и продалась? Наверное, могла бы переехать к родителям, но рядом с ними оказывалось ещё противнее. Постоянные тяжелые вздохи и молчаливое обвинение. Ведь учили, предупреждали, а я, как всегда, не послушалась и влипла.

А потом произошло нечто странное. Какое-то внутреннее изменение. Как у животных. В момент опасности срабатывает инстинкт самосохранения. Обостряется интуиция. Подсказывает, где притаился охотящийся на тебя хищник. Так случилось и со мной. Заработал спрятавшийся внутри приборчик. Что-то вроде счётчика Гейгера. На работе он издавал лишь слабенькие щелчки, но они сообщали не о главном преследователе, а о внутренних дрязгах. Для прочих санитарок я была однозначным чужаком, непонятно как затесавшимся в их полуграмотную среду.

Со временем рискнула проехаться на трамвае. Там счётчик тоже не тикал. Спокойно вёл себя в кино, театре и филармонии, но, как только возвращалась домой, начинал истерически вопить. Значит опасность таилась именно там. И повод для беспокойства был вполне реальный. Те милые старички, у которых Вы купили часть квартиры, тогда не были ни старичками, ни милыми. Они жили в двух комнатах с сыном, дочерью, зятем и новорожденным младенцем. Особенно наглым оказался зять. Встречая меня на кухне, постоянно ворчал, что они де, исконные русские, теснятся в двух комнатах вшестером, а всякие там космополиты (естественно, употреблял он другое слово) шикуют в комнате на одного. А значит избавиться от меня и вселиться на освободившуюся жилплощадь было для семьи благим делом. Ради этого можно и сподличать. И сделать это было совсем не сложно: подкинуть в комнату нелегальную литературу, сообщить куда следует и пусть обнаруживают при обыске.

Уходя на работу, ставила метки всюду, куда можно засунуть нелегалку, а возвращаясь домой, тщательно проверяла их сохранность. Однажды, переступив порог комнаты, почувствовала что-то неладное. Метки не тронуты, но запах какой-то чужой. Ничего постороннего в комнате не нашлось, а вот тетрадь с записями насторожила. Не столько меня, сколько мой прибор. Всё, о чём писала раньше, КГБ знало наизусть и хранило в деле. А вот мысли и переживания последнего года могли навлечь новые неприятности. Одинокими вечерами, чтобы как-то отвлечься, перечитывала книги из домашней библиотеки. Там, естественно, не было ни Солженицына, ни «Доктора Живаго», ни прочих авторов, ставших доступными много позже, поэтому оставалось довольствоваться классической литературой. Сперва наткнулась на Шолохова и перечитала «Тихий Дон» и «Поднятую целину», поменяв оптику восприятия. Встала на позицию побеждённого и пришла в ужас от того, что сотворила Революция. Ещё более сильное впечатление произвела «Капитанская дочка». Нравы в армии Пугачёва, состоявшей из беглых крепостных и каторжников, что-то очень сильно напоминали. К счастью, бунт подавили. Не дай бог этот «народ» пришёл бы тогда к власти!

Всеми этими размышлениями я делилась с тетрадью. Представляете, что со мной сделали бы органы, попади эти записи к ним в руки! Жилплощадь соседям была бы обеспечена. Потому и выдрала листы одним махом. Инстинкт самосохранения сработал. А может пустая паника.

Рассказчица вновь подлила в чашки свежего кофе, отпила пару глотков, усмехнулась и продолжила исповедь:

— Дальнейших ходов противник не предпринимал. Ровно через два года… видать такой срок был назначен за непокорность… меня призвал к себе Главврач. Долго читал лекцию о руководящей роли партии и правительства и только после этого перешёл к делу. Суть оказалась в том, что в городе катастрофически не хватало медсестёр. Поликлиники ещё удавалось укомплектовать. Там работа попроще. Ни ночных дежурств, ни работы по праздникам. А вот в больницы приходится нанимать лимитчиц. А это новые очередники на квартиры. Вот правительство и распорядилось растить свои кадры. В связи с этим распоряжением наша больница открыла курсы повышения квалификации. Туда-то меня и направляли. Решили переделать из санитарки в медсестру. Естественно, без отрыва от производства.

Библиотекарша взглянула на меня вопросительно. Не заскучала ли настырная посетительница? Но, похоже, сама увлеклась воспоминаниями и рассказывала дальше без наводящих вопросов:

— По началу меня эта принудиловка раздражала. Что-то вроде крепостного права. Куда захотим, туда и пошлём. Но в итоге интерес к медицине перевесил. Со временем эта работа даже стала казаться живее и интересней, чем сиденье в библиотеке с Любой и Алевтиной. Вскоре вышла замуж. За врача кардиолога. Из наших. Я имею в виду инвалидность по пятому пункту. Через год родилась дочка. В комнате нас стало трое и справедливость восторжествовала. Соседям удалось к тому времени расселить молодое поколение, а значит в двух комнатах шиковали исконно русские, а в одной на троих ютились инородцы. Хотя в итоге получилось даже забавно. К медицинским работникам у наших людей отношение особое. Почитают, как наместников бога на земле. Или к смерти приговорят, или вылечат. А тут, за стенкой, полный комплект медицинского персонала. И врач, и медсестра. Уж как они перед нами лебезили! И с ребёночком посидим, и пол общественный вне очереди вымоем, и молочка в магазине прихватим. Смех, да и только. Так до перестройки и добежали.

Первые годы, как все тогда, находились в эйфории, надеялись на новую жизнь. Мечтали, что пришло, наконец, время грамотных специалистов, умеющих и желающих работать. А вместо этого — расцвет бандитизма, господство криминального элемента. Перестали понимать, как дочь воспитывать. Старые ценности — культура, образование, достойная профессия — полностью потеряли смысл. Можно сказать, опять оказались лишними. А в начале девяностых… это уже по себе знаете… инфляция, зарплату месяца на три задерживали… в магазинах всё есть, а купить не на что. И вдруг, нежданно негаданно, инородцам, повезло. Германия стала таких, как мы, принимать. Сразу же подали документы и через год уехали. Вот и вся история.

И опять её вопросительный взгляд, и мой наводящий вопрос:

— А как устроились здесь?

На этот раз глаза собеседницы оживились. Сразу чувствовалось, о новой жизни рассказывать приятнее, чем о старой. Ответ прозвучал даже слегка хвастливо:

— У нас всё замечательно. Дочь учится в университете, муж подтвердил диплом и работает в клинике, а я стала наконец экскурсоводом. В Германии много русских туристских агентств, и им всегда нужны специалисты. Вчера, к примеру, вернулась из Испании, вернее из Андалузии. Это — мой любимый маршрут. У них, в Андалузии, оказывается, эпоха Возрождения значительно раньше, чем в остальной Европе началась. Между десятым и тринадцатым веком. Но главное, там уживались три религии, три культуры — мусульмане, христиане и иудеи. И это смешение оказалось невероятно плодотворным. Боже! Какая архитектура! Дух захватывает.

Я слушала её рассуждения и размышляла о том, что знакома с историей Европы весьма поверхностно, но в моём представлении эти три религии веками враждовали друг с другом, разрушая всё вокруг, а потому такой конгломерат показался маловероятным.

Собеседница, будто прочтя мои мысли, утвердительно кивнула головой и уточнила:

— Естественно, политические и религиозные войны велись там постоянно, но искусство и культура при любом правительстве пользовались государственной поддержкой.

В ответ я лишь процитировала слова из её тетради. Рассуждения Живописца об искусстве и товарно-денежных отношениях.

Моё замечание Библиотекаршу позабавило, но ответ прозвучал ясно и чётко. Как отповедь.

— Правильно. В эпоху Возрождения тоже всё делалось на заказ. Разница лишь в культурном уровне заказчика. Одному нужна статуя Давида, другому — петушок на палочке. Одни оставляют потомкам Исаакиевский собор, другие — соцреализм и коммунистические лозунги на фасадах. Ну да бог с ними. Об этом и говорить не хочется.

Усмехнулась и протянула коробку шоколадных конфет. Причём сделала это столь демонстративно, что мне не осталось ничего иного, как молча угощаться конфетами, кивать головой и думать о наших новых, пришедших к власти заказчиках, заваливших прилавки книжных магазинов криминальной чернухой.

В следующий момент Библиотекарша, будто устыдившись невольного хвастовства, заговорила совершенно иным тоном:

— На самом деле эмиграция — это очень не просто. Всё равно, что второе рождение. Снова проходишь весь цикл от беспомощного детства к разумной зрелости. Но не так, как сулит реинкарнация. Не с чистого листа, когда память не сохраняет следов предыдущей жизни. Иммигрант в этом смысле — исключение. Он помнит предыдущий опыт, а значит и предыдущие ошибки, обиды и разочарования, и поэтому второй путь оказывается не легче первого. Новый язык, новая природа, архитектура, профессия, дом без старого хлама — это только пол дела. Сложнее с перестройкой самосознания, с нового восприятия своей роли в социуме, нового социального поведения.

Дама нахмурилась, пошевелила пальцами, как бы нащупывая нужную нить, и попыталась сформулировать пришедшую в голову мысль:

— Что я имею в виду? … В частных отношениях, в семьях, в рабочих коллективах здесь такие же дрязги и склоки, как у вас. Люди везде одинаковы, но в социальной сфере… В первые месяцы после приезда поражала вежливость обхождения. Получать за свои деньги не только товар, но и улыбку в придачу… Даже в официальных организациях если и отказывают, то вежливо, с указанием буквы закона, оставляя за клиентом право в течение четырёх недель обратиться за помощью к адвокату. Что немцы постоянно и делают. Пользуются принципом равноправия по горизонтали. Одним словом, нет ни бар, ни холопов. А у нас, воспитанных советской системой, всегда существовал только один принцип социальных отношений. По вертикали. Ты-либо барин, либо — холоп. Других ролей не знали. Сегодня продавщица в овощном магазине — барин (захочет, десять гнилых картофелин в сетку подкинет, а захочет — пятью ограничится), а завтра, когда за справкой в бухгалтерию пожалует, тут же в холопа превращается. Вокруг стола три круга на четвереньках проползёт с коробкой конфет в зубах. Иначе «справочки» не видать, как своих ушей. Так и жили, по очереди обхамливая и унижая друг друга. Хотя, может у вас теперь обстановка к лучшему изменилась? Десять лет там не бывала.

Это «у вас» несколько царапнуло слух. Хотя всё правильно. Теперь её дом по другую сторону границы. Я невольно улыбнулась. Не хотелось объяснять, что «у нас» стало ещё хуже. Хамство в магазинах, больницах, на дорогах, где господствуют бандиты на иномарках. Достаточно вспомнить омерзительное поведение семьи «новых русских», с которыми сегодня в гостинице оказалась за одним столом.

И всё же не удержалась. Поддавшись минутной слабости (ведь не собиралась дискутировать о политике), обратилась к собеседнице с нелепым вопросом:

— Можете мне объяснить, откуда в нас это? Почему хамством до мозга костей пропитаны?

Библиотекарша пожала плечами и грустно заметила:

— А что Вы хотите? Когда было отменено крепостное право? В 1861 году? А когда эти люди пришли к власти? В 1917? В масштабах истории это, как говорят немцы, «Katzensprung“— прыжок кошки, мгновение. Какие-то два-три поколения. Даже организму требуется много месяцев, чтобы полностью очиститься от попавшего в него яда, да и то, если переселится в экологически чистую среду, а тут… Рабская психология, веками скапливалась в крови и в плоти людей. Да и среда осталась по-прежнему заражённой. Новая генерация хозяев отравляет её пуще прежних. Тут время очистки измеряется десятилетиями.

Хозяйка дома украдкой взглянула на часы, но всё же поинтересовалась, имеются ли ещё вопросы.

Естественно, мне хотелось знать, что стало с людьми, о которых рассказывалось в «Записках». Она с готовностью откликнулась на мою просьбу. Уютно устроилась на диване, предварительно подложив под спину подушку, и неспешно заговорила:

— Ну, прежде всего о Никите. С благодарностью вспоминала о нём, когда писала экскурсии… уже здесь. Ключевые слова — ступеньки, ведущие к конечной цели… Тексты выстраивались сами по себе, будто по волшебству. Удивительно талантливый мальчик. К сожалению, ни о нём, ни об Арсении, ни о Миле никогда больше ничего не слышала. Пару лет назад попыталась поискать в интернете. Пусто. Боюсь, режим переломал и уничтожил всех троих. А вот Мишку-Халящика вплоть до отъезда видела три раза в месяц. В конце месяца приходил одалживать деньги, в середине возвращал долг, а в конце опять одалживал. Спился бедняга. Но стихи тем не менее продолжал писать. Очень даже хорошие. К сожалению, умер два года назад. Его дочь опубликовала в интернете воспоминания, несколько фотографий и великолепную подборку стихов. Если интересно, могу дать адрес.

Я записала интернетовский адрес и спросила о судьбе Нины. Оказалось, та ожила после перестройки. Тяга к сюрреализму привела её к совершенно новым сюжетам. Ведьмы, маги, вампиры и вурдалаки открыли границы для безудержной фантазии. В результате её романы оказались редчайшим сочетанием захватывающих сюжетов и яркой, насыщенной прозы.

Библиотекарша поднялась с дивана, подошла к книжной полке и протянула мне три, великолепно изданных книги:

— Вот. Приезжала недавно. Привезла авторские экземпляры трех романов. Я проглотила их на одном дыхании. Не могла оторваться. Очень рекомендую.

Я записала названия книг и перешла к последним двум фигурам. К Алевтине и Любаше.

При упоминании этих имён лицо Библиотекарши помрачнело. Видать, не очень хотелось о них говорить. Но, как и в прошлый раз, подавив неприятные чувства, согласилась удовлетворить любопытство непрошенной гостьи:

— А что с ними могло быть? Такие не тонут. Алевтина позвонила мне в начале девяностых. После того, как коммунистическую партию официально отстранили от власти. Даже на посещение напросилась. Принесла домашние пирожки и баночку икры. Тогда это было для нас неслыханной роскошью. Рассказала, что уже несколько лет на пенсии. Выработала персональную. Денег хватает, да и льготы кое-какие причитаются. Не бедствует и не скучает. Пристроилась в клуб для пенсионеров лекции читать. Об Ахматовой и Цветаевой. Это она то! Одна из тех, кто всю жизнь этих поэтесс публично клеймил.

Надкусив принесённый с собой пирожок, Алевтина заговорила о Любе. Оказывается, эта красавица уволилась вскоре после меня. Перешла на работу в райком партии. Сперва третьим секретарём, но вскоре пролезла и во вторые. А когда перестройкой запахло, резво перескочила в какой-то бизнес. Общепринятый стандарт тех лет: связи партийных функционеров объединялись с деньгами криминальных авторитетов.

Бывшая начальница пыталась втянуть меня в дискуссию о политических изменениях, новой власти и старых знакомых, но… Мы к тому времени уже подали документы на выезд, и проблемы этой страны интереса больше не вызывали. Разговор не клеился. И тогда она подкатила с другой стороны. Известный приём: наличие общего врага укрепляет ненадёжную дружбу. Зыркнув хитрыми глазками, Алевтина поинтересовалась:

— А помнишь историю с Сатириком? Так это Любаша на него донесла. Отомстила за поруганную женскую честь. Сама как-то созналась. Когда он на книжные стеллажи указал, говоря, что не опробованные женщины всё равно, что не прочитанные книги, она заметила подозрительный корешок. Дождалась, пока любовник выйдет из комнаты и заглянула в книгу. А там — штамп Публичной библиотеки. Сбегала куда надо и доложила. Вот так-то.

Возможно, Алевтина ожидала бурной реакции, но опять наткнулась на безразличие. Они обе остались для меня в прошлом, тем более что цену им знала с первого дня знакомства. Хотя с Алевтиной было не всё ясно. Почему предупредила о следующем ходе «Руководства»? Почему так поспешно устроила на работу в больницу? По доброте душевной, или по приказу свыше? Спрашивать не имело смысла. Всё равно правды не скажет. В те годы все утверждали, что были честными и порядочными. Так мы и расстались, чтобы никогда больше не встретиться. А сейчас иногда думаю, может и было за что её благодарить.

В этот момент зазвонил телефон, и хозяйка вышла в другую комнату. Машинально перелистывая блокнот с пометками, я лихорадочно готовилась к последней просьбе — заполучить согласие на публикацию рукописи.

Моя оппонентка вернулась минут через пять. Извинилась и пояснила:

— С работы звонили. Просили подменить заболевшую сотрудницу. Отказываться неловко. Люди за полгода поездку оплатили. Хотя, с другой стороны, и мне не плохо. Лишние деньги не помешают. Быстрее кредит за квартиру выплатим.

Вдруг, опомнившись от размышлений вслух, рассеянно скользнула по мне взглядом, будто не понимая, зачем посетительница всё ещё тут.

Спешно захлопнув блокнот, я, как в омут головой, кинулась в сумбурные объяснения, почему так хочу опубликовать дневник. Библиотекарша решительно оборвала моё многословие:

— Год назад мы получили немецкое гражданство и возвращаться в Россию не собираемся. Для нас это — заграница, чужая страна, и меня, простите, не интересует, что в ней происходит и что произойдёт дальше.

Я поняла, что разговор закончен. Торопливо распрощалась, и поспешила к выходу.

До города, где остановилась, три часа езды на поезде. Первые полчаса запивала обиду кока-колой, купленной на вокзале. Кому приятно, когда так грубо выставляют за дверь? Вскоре правда удалось подавить эмоции и подключить разум, который сообщил, что наказана была за бестактность. Сумбурно и многословно грузила человека проблемами, не заботясь о его чувствах. А чувства этой женщины вполне понятны. Она отреклась от страны, как отрекаются от предавшего нас человека. Страны, обещавшей счастье, равенство и братство, а потом выбросившей на задворки жизни, как выбрасывают на помойку ненужную вещь.

Отречение — мучительный и долгий процесс, но потом наступает освобождение, дающее право сказать: «Эта тема меня больше не интересует».

И всё же… могла бы проявить уважение и к моим чувствам. В начале девяностых, она не знала, как воспитывать свою дочь. Теперь, десять лет спустя, я не знаю, как воспитывать свою. Так умно рассуждала о заказчиках: «Одному нужна статуя Давида, другому — петушок на палочке…», а меня, после десяти лет работы в издательстве, тошнит от бандитской лексики и морального кодекса заказчика, строящего нынче капитализм в моей стране. И уехать из неё никуда не могу.

Остаток пути, печально глядя в окно, любовалась нарядными домиками, ухоженными ландшафтами и невольно сравнивала с нашими, утопающими в грязи деревнями.

Последующие дни усердно занималась делами. Изучала опыт заграничных коллег, новую аппаратуру и программный продукт. Потом пробежалась по магазинам, выполняя заказы жаждущей подарков семьи. И вдруг… телефонный звонок. Голос Библиотекарши, ставший за последние дни знакомым. Смущённо откашлявшись, она извинилась за резкость, спросила, когда улетаю и, помолчав, предложила:

— Если не передумали, могу подвезти рукопись в аэропорт.

Мы встретились за два часа до отлёта. Она присела на скамейку, протянула папку и, слегка покраснев, сказала:

— Ещё раз простите за неуместную вспышку. Взыграла старая обида. Думала, давно излечилась, а тут… рецидив какой-то. Так что, если считаете нужным, берите. Только у меня, как у автора, есть два пожелания. Во-первых, не упоминайте моё имя. Пусть я останусь Библиотекаршей. А во-вторых… Когда перечитывала заметки, поняла, что для людей, о которых писала, была лишь случайной попутчицей, кратковременной спутницей жизни. Поэтому так книгу и назовём: «Спутница жизней». А Эпилог допишите сами. Можете рассказать о нашей встрече. Не возражаю.

Вскоре объявили посадку. Мы попрощались, пожали друг другу руки и разошлись по разные стороны границы. Она — в свою страну, а я — в свою.

Print Friendly, PDF & Email

3 комментария для “Елена Алергант: Спутница жизней. Окончание

  1. Да, Елена, а Ваши строки о любви Библиотекарши и Никиты вызвали у меня живейшие воспоминания чувств моей юности! Дай Вам Б-г здоровья, радости, новых удач!

  2. Белла, большое спасибо за отзыв. Это огромная радость, когда твои чувства и мысли вызывают ответный резонанс у собеседника.

  3. Большое впечатление произвел на меня Ваш роман. Прочитала на одном дыхании. Спасибо Вам, Елена!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.