Духовная любовь тем и отличается от природной привязанности, что любовь не следует природе, что она не различает «своего» и «чужого». Человек способен не предпочитать своего ребенка чужому (например, не подменять угодившего в рекруты совершеннолетнего сына малолетним сиротой), а животное — нет.

Богоподобие зверя

(«Эмор»)

Арье Барац

Право на убийство

В недельном чтении «Эмор» дается заповедь:

«И сказал Господь Моше, говоря: Когда родится теленок или ягненок, или козленок, то семь дней он должен пробыть под матерью своею, а от восьмого дня и далее будет благоугоден для огнепалимой жертвы Господу. И коровы или овцы не режьте в один день с потомством ее. И когда вы режете в благодарственную жертву Господу, то приносите ее так, чтобы она приобрела вам благоволение» (22.26-30)

Что может означать этот запрет? Почему на протяжение первой недели жизнь жертвенных животных защищена Божественным законом?

По-видимому, прежде всего мы должны задаться вопросом, почему вообще убийство животного в отличие от убийства человека разрешено?

Действительно, здоровая человеческая совесть не может не противиться убийству животного. В той мере, в какой нашему языку представляется вкусным шницель, нашему уму теленок представляется рожденным для жизни, а не для смерти.

Плоды деревьев желают, чтобы их съели, и именно поэтому они выглядят ярко и привлекательно. Вымя коровы хочет, чтобы его опорожнили. Как говорит Талмуд:

«Сильнее, чем теленок хочет сосать молоко, корова хочет кормить молоком» (Псахим 112а).

Но в то же время ни одно животное не стремится удовлетворить своей плотью чей-то голод. Напротив, оно страшится когтей хищника точно так же, как его страшится «венец творения» — человек. Наличие разума в этом отношении ничего не прибавляет. Страх смерти и боль присущи ягненку в той же мере, как и человеку.

Обосновать право разумного существа пожирать существо неразумное, с точки зрения самого разума — задача очень непростая. Право на убийство и поедание животных человеку дал Всевышний, и только поэтому человек этим правом широко пользуется.

Тора говорит нам, что Всевышний позволил сыновьям Ноаха поедать животных («все движущееся, что живет, будет вам в пищу, как зелень травную даю вам все» Брешит 9.3), а в дальнейшем подтвердил это право так же и для евреев, т.е. дозволил им есть животных безо всякой связи с жертвоприношениями:

«Сколько угодно душе твоей можешь резать и есть мясо по благословению Господа Бога твоего, которое Он дал тебе во всех вратах твоих, нечистый и чистый могут есть сие» (Двар 12.15).

В этом данном свыше праве на убийство животного в сущности можно усмотреть один из признаков человеческого богоподобия. Человек властен над животным («в ваши руки отданы они» Брешит 9.2), как Всевышний властен над человеком. И до тех пор пока мы соглашаемся с тем, что у Всевышнего имеется беспрекословное право забирать наши души в любой (казалось бы, самый неподходящий с нашей точки зрения) момент, до тех пор пока мы со смирением готовы произносить траурное благословение: «Благословен Судия праведный», до тех пор и (вызванное целесообразными, а не «охото-спортивными» целями) убийство животного не вменяется нам в грех. Но что тогда значат эти семь дней, в которые нельзя убивать ягненка? Откуда возник этот период, в который мы своей прерогативы лишены, и есть ли связь между этим сроком и аналогией с нашим богоподобием?

Опыт классовой солидарности

С одной стороны считается, что право Всевышнего забирать человеческую душу — это не произвол, что Он забирает душу в момент какой-либо завершенности, в какой то момент определенной обращенности человека к добру или ко злу; с другой стороны мы чувствует, что наше право убить животное связано также еще и с тем, что убийство животного не сказывается на его вечной судьбе.

Убийство человека лишает его возможности выбирать, раскаиваться и изменяться. Животное же в принципе неизменно. Когда бы оно ни умерло, это никак не сказывается на его вечной судьбе. Проживет ли животное месяц или десять лет, это никак не скажется на его сущности. Человек же за десять лет может не раз круто поменяться и в нравственном и в мировоззренческом отношении, он может создать или разрушить за это время целые миры. Поэтом убивая человека, мы вмешиваемся в вечность, а убивая животное, к вечности не прикасаемся.

Однако если Всевышний запрещает убивать животное в какой-то период, то мы вправе предположить, что в этот период животное предназначено к чему-то выдающемуся, что в этот период оно сопряжено с чем-то вечным, или что то же самое, что в этот период в нем проявлено богоподобие.

Из запрета убивать ягненка на протяжении первых семи дней после его рождения можно заключить, что кормление — это чрезвычайно важная миссия, и в этот период животное находится под специальным божественным покровительством.

Ни один нормальный человек не может без умиления пройти мимо самки любого млекопитающего, кормящей свое потомство. Сам относящийся к «классу млекопитающих», человек всегда испытывает какую-то «классовую солидарность» с любой самкой, любовно опекающей свое подслеповатое потомство. Любой живой человек испытывает изумление, когда обнаруживает, что «сильнее, чем теленок хочет сосать молоко, корова хочет кормить молоком».

В кормлении млекопитающим своего детеныша легко узнается та божественная опека, которую оказывает миру сам Всевышний. Вынашивание плода, его рождение и кормление ясно свидетельствуют о своем небесном первообразе, о промысле, которым Всевышний окружает мир. Трепещущее над своими порождениями животное, обнаруживает, что и оно создано по образу Всевышнего, трепещущего над всеми Своими творениями. Нигде природа не поднимается столь высоко, нигде она не просветлена духом в такой мере, как в материнском инстинкте млекопитающего.

Традиция устанавливает прямую связь между Шехиной и кормлением молоком. Так Магараль пишет:

«Разъяснил раби Йоси Хагалили, что малыш, который кормится и привязан к матери или младенец, который существует и питается от груди своей матери, когда видит Шехину, он поднимается ей навстречу. Потому что всякая вещь обращается к своему истоку» (Гвурат Ашем 47).

Но человек не единственное млекопитающее, поэтому даже и в животных следует признать наличие этого божественного образа, и рассматриваемая нами заповедь Торы свидетельствует именно об этом.

Животное, заботящееся о своем потомстве, кормящее и поддерживающее его, просто не может ни от кого больше воспринять этой действительности кроме как от первоистока — от Шехины, женского начала Единого Бога.

Запрет убивать животное в течение хотя бы недели после его рождения может означать только одно: эта миссия должна раскрыться, животное, не пережившее этих чувств, не кормившее молоком детеныша, и детеныш, не пивший молока, отправляются в иной мир, не обогатив этого мира. И поэтому в этот период человеку запрещено убивать их так же, как и себе подобного.

Нам скажут, и скажут справедливо, что нужно делать различие между природной привязанностью и духовной любовью, что духовная любовь тем и отличается от природной привязанности, что она не покорена ей, а ее покоряет, что любовь не следует природе, что она не различает «своего» и «чужого». Человек способен не предпочитать своего ребенка чужому (например, не подменять угодившего в рекруты совершеннолетнего сына малолетним сиротой), а животное — нет.

Виктор Франкл в следующих словах описал различие между человеком и животным: «Человек — это существо, которое всегда может сказать «нет» своим влечениям и которое не должно всегда говорить им «да» и «аминь».

Когда он говорит им «да», это происходит всегда лишь путем идентификации с ними. Это и есть то, что выделяет его из мира животных. Если человек должен каждый раз идентифицироваться с влечениями (в той мере, в какой он желает их принять), животное идентично своим влечениям. У человека есть влечения — животное само есть влечения. То же, что есть человек, — это его свобода, поскольку она присуща ему изначально и неотделима от него, в то время как то, что у меня просто «есть», я вполне могу потерять».

Но в том то и дело, что в материнском инстинкте «влечение» столь богоподобно, что как бы возвышается над самой природой.

Верно, что в отличие от человека животное не способно пожертвовать своим детенышем, но, по крайней мере, собой-то оно в своей любви к детенышу жертвует. И не следует пренебрежительно относиться к тому, что это всего лишь «природа» и «влечение». Не правильнее ли изумиться тому, что даже «природа» может быть жертвенной. Не говоря уже о том, что эта природа обеспечивает общую направленность свободного выбора, что эта природа прообразует сверхприродную любовь и свободу.

Не будь человек сам млекопитающим, не имей он этого природного субстрата, этого инстинктивного желания опекать, сколь была бы бедна и ущербна его свобода!

Тем самым это слепое природное «влечение» возвышается над любым другим, и не случайно Тора призывает его гуманизировать, отнимая у нас право убивать животное в период кормления.

В своих высших проявления животные соединяются с человечеством. Уже одно то, что смерть жертвенного животного может искупить человеческие грехи, свидетельствует о том, что между человеческим и животным миром не существует пропасти. И животные уже хотя бы одним тем, что они способны искупить нас, образуют с нами одну жизнь.