Ефим Гаммер: Боль солдата

Loading

В День Победы, в день собственного рожденья, когда весь Киренск в этот вечерний час хороводил в пиршеском раздолье, дед Наум сидел дома один, прислоняясь к жесткой подушке. Наушники, подвешенные над изголовьем кровати, были для него немы. Хриплому голосу московского диктора не удавалось пробить пробку глухоты.

Боль солдата

рассказ

Ефим Гаммер

Только под вечер дед Наум вернулся домой.

Был он худ и сморщен. Одет в изжеванный пиджачишко защитного, по его мнению, цвета и в линялые, прежде синие брюки, с пузырями на коленях.

Нетвердые шаги довели деда Наума до тумбочки с узорчатой бумажной салфеткой. Она стояла в изголовьи кровати, застланной по-солдатски «конвертом».

Дед привалился к жесткой подушке, подумал вполсилы: сколько годочков ему уже настукало? Пятьдесят пять, угадал правильно. И полулежа отстегнул медали. Поднес их к близоруким глазам, будто уверялся в полной сохранности своих реликвий. «За отвагу». «За боевые заслуги». «За оборону Сталинграда». И ему казалось, что вместо медалей он видит старшину Коркина с разодранным в крике ртом. Видит, как этот крепыш в заляпанных глиной керзачах вымахнул на бруствер траншеи, замер там на какое-то мгновение и побежал, оскальзываясь, вместе с другими автоматчиками по вспаханному дождем полю. А он, Наум, прильнул к станкачу, наслаивает очередь на очередь и за грохотом пулемета не слышит невнятного бормотания «Юнкерса». Не слышит… И перелом жизни, по самому хребту. Контузия оглушила его, одарила немотой и дрожью пальцев. И, значится, по прибытии домой, в Киренск, ружье на гвоздь, а в тайгу лишь за кедровым орехом.

Со временем речь и слух вернулись к нему. Живи и радуйся! Но как жить, чему радоваться, когда по зловредным языкам растекается молва, что беспрестанная дрожь его пальцев вспоена не взрывной волной, а милашкой-граммуличкой. Обзаведись даже медицинским справочником, не докажешь молве свою правоту: пущена неведомо кем, сила в ней убойная, и излету ей нет. Вот и бубни, принимая стаканчик, про «жизнь огорченную». Даже сегодня, в День Победы, в день рождения своего, когда притертый к графинчику на праздничном столе, он полнил рюмочку, не обошлось без этого. А отвратная же работа — оправдываться, виноватить бомбу и, горячась, под ухмылки и реплики собутыльников реабилитировать сподручницу-белоголовку.

— Я это… с ней накоротке, паря. Не наркомовская норма… это… меня шибает по пальам-гулянцам. А контузия, мать ее!..

— Конечно, контузия, дед Наум. Конечно!.. Если трахнуть разок бутылем по темечку, будет тебе и контузия.

— Ну и дурак ты, Васька! — Дед Наум за рюмку, как за последнюю обойму. А медали его — усердно позванивать, словно вели перебранку с насмешником. — Иди в военкомат. Там тебе майор Степанов растолкует, как справно воевал сержант Гольдин, Наум Давидович.

Васька тыркнул деда Наума в ребро, сказал назидательно:

— Сержант Гольдин, как мне известно из особых источников, справно бегал от фрица. До самой Москвы. Чтобы на октябрьские покрасоваться на параде. У Сталина на виду.

— Про Сталина не скажу. Чего это ему уличать меня на параде. А вот насчет «бегал»… Тебя бы, дуролома, не на танцы-гулянцы, а туда, в сорок первый.

— Сам сиди там. И не высовывайся.

Васька любил представлять себя стратегом, умеющим разбираться в оперативных оплошностях начального периода войны. За эти ошибки он и кроил деда Наума, будто именно он, сержант Гольдин, личной волей своей разоружил старую линию укрепрайонов, передвинул ее к новым границам, к неподготовленным для обороны рубежам, и тем самым дал возможность немцам докатиться до белокаменной.

Дед Наум скорбел от таких слов. Не Главком, пулеметом командовал.

— Смотри сюда, Васька! — Он хлопнул себя по груди. — Вот! Это… «Отвага». Не за красивые глаза, да! Мне ее тогда, в отступлении… А медаль образца сорок первого года… Эх, ма! Не твоя даровая брызгалка — «Двадцать лет Победы…»

Дед Наум гневно подрожал руками у лацкана чужого пиджака. И сорвал бы медальку, родом из 1965 года, если не привитое с измальства уважение к награде.

— Не кипятись, отец. — Васька отвел его руки к графинчику. — Прими стопоря. Полегчает…

Может, и впрямь полегчало деду Науму от привычной рюмочки. Может, полегчало от столь же привычного перезвона медалей. И он, закусив маринованным грибком, повторил:

— Иди в военкомат, дуролом. Там тебе растолкуют.

— А мы и без военкомата. Здесь. Возьмем да проверим Наума Давидовича.

Васька провел зажёлктым от табака пальцем по медалям деда. Но они глухо молчали. Не отзывались переливчатым звоном на странную ласку.

— Ишь ты, здесь, — дед Наум выволокся из внезапного недоумения. — Войну, что ль, организуешь? Ну и Гитлер!

— Войну — не войну. Но маленькое сраженьице гарантирую. Понимаешь… — Васька привлек деда Наума поближе к себе. — К нам, понимаешь, комбинатчикам бытобслуги важнец-бумага пришла. Из Иркутска. Будем шить шубы из собачьего меха.

— Ну и шейте. А сражение твое причем?

— Не допонимаешь! Материала-то нет! Жди его с нарочным. Когда еще прибудет. А план уже спустили. Дошло? Не-а? Да что тут непонятного? Этот «материал» бегает по нашим улицам в неограниченном количестве. Бери тулку и устраивай себе великий отстрел собак.

С некоторой брезгливостью дед Наум высвободился от Васькиного захвата.

— Ты это брось! Не на танцах-гулянцах, паря.

— Э-э, выходит, слаб ты на кишку, сержант Гольдин, Наум Давидович.

— Я бывало на медведя ходил.

— А кто у нас не ходил на хозяина? Поговори, так каждый, оказывается, ходил. Включая и безногого Силыча.

— Да ведь это… ноги свои он потом захоронил. Под Берлином. А медведя мы с ним…

— Ладно, отец. Медведя… Чего же ты тогда собак испугался? Блохастые твари, заразу разносят, гигиену нам разрушают. Пристрелить их — это чистый навар для общества. — Васька обернулся к соседу по столу. — Правильно, а? Петро!

— Сто процентов, — отозвался Петр. И тут же, залив свои «сто процентов» горячительным градусом, добавил: — Но не на его двор твои уговоры. Руки у него трясутся.

— Это ты брось! — возмутился дед Наум. — Я на фронте, когда затишье, в снайперы перебирался из максимистов.

— Вот и покажи нам, отец, — горячо сказал Васька, — сержанта Гольдина. Любо посмотреть на него в справном состоянии. А дедом Наумом потчуй посля, за белой-разливной, картошкой в мундире и малосольной кондёвкой.

У Наума Давидовича подсластилось под сердцем. Он себе летуче понравился: этакий живинький, бравонький, легкий на подъем. Встал над столом, уронив вилку с фаянсовой тарелки на пол.

— Ну как?

— Огурчик!

Солнце стлалось у самого горизонта. Полыхающее, высвечивало дальние пятистенники.

Они завернули к Ваське, за ружьями. И направились к стародавней помойной яме, облюбованной бродячими сабаками. Как мнилось деду Науму, и собаки должны были воспользоваться выгодой от повсеместного пиршества. Однако не домыслил: отбросов сегодня куда больше, чем обычно. Вот бездомное племя и не растеклось по задворкам, а стягивалось сюда, к мусорной куче, на дурманные запахи.

Васька торкнул деда Наума локтем в бок.

— Сколь ходового материала, а?

Дед Наум, ощущая сосущую пустоту под ребрами, взвел курки. Взгляд его остановился на каком-то чахоточном кобеле.

Но Васька удержал дедовы стволы крепкой рукой кожемяки.

— Ты на шкуру глаза разувай. На шкуру. А у этой твоей псины — шкуры, как от козла молока. Вон, погляди, правее. Ценная шкура пасется.

— Сучку нельзя! — мотнул головой дед Наум. — Рядом с ней — ишь ты! — сосунки балуют.

— Ты это брось, отец. Сосунков жалеть, доху не кроить.

— Сучку нельзя!

— Э-э, дед Наум, — с сожалением протянул Васька. — Выдохнулся из тебя сержант Гольдин. Слеза в глазу, слюна во рту, в душе маразм да трусость.

— Не шали! Я тебе не мальцы-гулянцы, окстись, пакостник…

Дед Наум вновь поднял двустволку. Притер её к плечу. Охватил прыгающим пальцем спусковой крючок. Повел ружьём вдоль добротной шкуры, вывел к вопросительно повернутой к нему мордашке. Выцелил зрачок. Но этот зрачок, живой, с материнской теплынью, затянутый мутной поволокой, как бы наплывал, разрастался в озеро, полное добра и света. И мушка отказалась служить, запрыгала, точно контузия, искалечившая его, затронула и ее тоже. Неприятная оморочь окутала его мелким ознобом, предрекая нечто уже знакомое, и оттого страшное. Что? Дед Наум не успел осмыслить это «что», как гуттаперчевые пробки, исчезнувшие из ушей, снова заполняют их, пресекают потявканье щенков и злое урчание облезлого кобеля. Последнее, что он услышал, это:

— В Ташкенте ты воевал, дед Наум, а не…

Выстрела он не услышал. Но увидел, как пламя вырвалось из Васькиного ружья, и мохнатая тунгусска дернула головой, вываливая из расколотого черепа серых мозговых червей вперемежку с кровью.

— Не балуй! — вскричал дед Наум, не слыша собственного голоса.

Тулка, выбитая из рук Васьки старым солдатом, воткнулась стволами в помойную яму. Васька шагнул было к ружью, но, растеряв в резком движении всю свою хмельную отвагу, нерешительно оглянулся. На него угрюмо смотрел сдвоенный зрачок «бельгийки». Дед Наум, бывший сержант Гольдин готов был стрелять.

… В День Победы, в день собственного рожденья, когда весь Киренск в этот вечерний час хороводил в пиршеском раздолье, дед Наум сидел дома один, прислоняясь к жесткой подушке. Наушники, подвешенные над изголовьем кровати, были для него немы. Хриплому голосу московского диктора не удавалось пробить пробку глухоты.

Дед Наум вновь пристегнул к изжеванному пиджачку, защитного, по его мнению, цвета свои награды и, поднявшись с одеяла верблюжьей шерсти, медленно пошел к двери, так и не услышав желанного перезвона медалей. Пошел на улицу, туда, где в зарождающихся сумерках дожидались его осиротевшие щенки.

А вдогонку, когда он захлопывал за собой дверь, пулеметными строчками ударило из наушников:

«Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли не долюбив,
Не докурив последней папиросы».

Но эти пулеметные строчки были выпущены уже после боя, просто ради того, чтобы салютовать победе. И они прошли мимо деда Наума, бывшего сержанта Гольдина, пулеметчика-максимиста.

* * *

От автора: Действие рассказа разворачивается в день Победы в сибирском городе Киренске, где я работал в 70-х журналистом в газете «Ленские зори». Вот несколько моих фотографий того времени.

Ефим Гаммер в городе Киренске
Киренский речной порт
Женская половина редакции газеты «Ленские зори»
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Ефим Гаммер: Боль солдата

  1. Я был в Киренске в 1969г., приплыл на катере из Марково, нефтяное месторождение. Красивый кедровый парк и Ликеро-водочный завод с царских времён. Аэропорт в Киренске со времён Второй мировой войны; воздушный мост: Аляска, Якутск, Киренск, Красноярск.
    С Днём Победы.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.