Ефим Гаммер: Убойное эхо взрывной волны. Окончание

Loading

Все! Баста, господа хорошие! Отвоевались! Думай теперь, думай. О предназначении думай. О жизни думай. О погибшем при разминировании взрывного устройства сапере Стиве Хильмсе. Об убитых гвоздевой шрапнелью в пиццерии Сбарро. О студентах, взорванных в кафе иерусалимского университета…

Убойное эхо взрывной волны

повесть

Ефим Гаммер

Окончание. Продолжение. Начало

7

— Мир входящему! — приветствовал тебя Гриэль, брызнув из пригоршни водяной пылью в лицо. — Кости целы?

Садишься на табуретку. Расслабляешься, раскинув руки вдоль канатов. Запрокидываешь голову, затылком в подушку, и дышишь, дышишь, заглатывая целительный воздух, толчково загоняемый в легкие влажным полотенцем.

Ох уж эти кости! По старости, в пятьдесят семь заплечных лет, таскать их в грудной клетке по рингу — не сахар. На первой же тренировке — срок тому уже порядочный — преподнесли сюрприз помрачительный. Работал в паре, нет, не с файтером-нокаутером, не с буйволом-средневесом, вовсе даже не с мужиком, с девчушкой, крохотулей Леночкой Гольдиной, дочкой моих соседей Мишани и жены его Тани, семейного врача из местной поликлиники. Работал в паре на приемах выверенных, изученных за вечность до ее рождения. И просквозило по оплошности весомым ударом по корпусу. Апперкот как апперкот. Однако это для сознания, не для ребер. Болью отдают аховой, будто из них выламывается на свет Божий новая Ева. Перелом? Трещина? Ушиб? Шагу ступить нет возможности, а выходить из схватки грешно. И немного стыдно.

Не ты ли, пещерный для спорта человек, петушился и хорохорился, когда девчуля эта соблазняла тебя, выманивала в секцию? “Будешь играющим тренером. Или… Представь себе газетные шапки: “Чемпион Израиля 1980-го против чемпиона 2000-го. Двадцать лет спустя, как у Дюма в “Трех мушкетерах”. Матч-сенсация!”

Выламывался? “А против чемпионки нельзя?”

Пижонил под Карлсона? “Я еще мужчина, в полном соку”.

Тому, кто живет на крыше, и глупые шутки позволительны. А у кого крыша поехала, тому в подтверждение серьезности дурацких намерений надо влазить в боевые десятиунцовые перчатки. А влез… что ж… воюй теперь, импульсивно взрываясь криком. Никто из спарринг-партнеров, этих добродушных мордулей с кулаками-гантелями, спасительным для костной ткании кальцием с тобой не поделится, даже при желании сокровенном. У них — возрастные накопления. У тебя тоже возрастные… Но обратного порядка твои, браток, достижения.

А ведь все, казалось бы, предусмотрел, не догадываясь, правда, о природном существовании у девушек-супротивниц неправильных, не по-мужски искривляющих пространство ударов. Предусмотрел — и без всяких теорий о спасении утопающих вводил себя в форму, сгонял месячной голодовкой матерые лишки веса, килограммов этак восемнадцать. Почему восемнадцать? Восемнадцать — в буквенном изложении, дает на иврите слово-имя-понятие — “хаим” — “жизнь” по-русски.

С этим “хаим-жизнь”, порвав с намерением пустить в расход нынешнее свое, предательски увядшее в коньячно-табачных кислотах тело, ты и пришел в 1998-ом, после восемнадцатилетнего перерыва — цифра та же 18 — на первую тренировку. А потом полгода мучил в “рубках” раздраконенные ребра заодно с выскочившим из ниши позвонком, пока они — эти “предметы первой необходимости” — не выпали в несознанку и отказались искрить оголенными окончаниями нервов при каждом неосторожном движении. Выдрессировались, стало быть. Под “ласковыми” кулаками Леночки Гольдиной, первой красавицы Гило.

Слушай Израиль!

Вот он, вот, спрогнозированный Леночкой матч.

Вот он, вот, нынешний чемпион двадцать первого века, из Восточного Иерусалима, против тебя — чемпиона допотопных времен.

(“Живая бомба” — “бомба”, живущая во имя триумфального салюта смерти в момент победы на ринге и способная разразиться взрывом в любую секунду, как только прознает, что тайные ее помыслы рассекречены.)

Гриэль оттягивает тебе тройную резинку трусов, крутит полотенцем, нагоняя в легкие воздух и нашептывает-нашептывает не обкатанные еще ни одним секундантом на свете слова.

— Наповал его надо, наповал!

— Наповал только из пистолета.

— А ты в туман его запеки. Чтобы не баловал, и…

— Нокаут?

— Да, вырубить его надо.

— В нашем комарином весе нокауты не прописаны. Это у вас, тяжей…

— Но выхода нет! Измотай его, выдерни на удар. И бей — во спасение. Иначе…

— Иначе, Гриэль.

— Иначе… Как бы не сочли Там твои оправдания за попытку самоубийства.

— Что?

— Самоубийства!.. Я тебя второй раз лишать жизни не стану!

Второй раз…

Помнится, как он огорошил тебя в студии, да и не только тебя, ведущего радиопрограмму, но и хороший десяток тысяч слушателей, когда у микрофона, в передаче, посвященной превратностям метафизики, неожиданно признался в предумышленном убийстве. (Если говорить на юридическом языке убойной нашей современности.) Причем, убил не кого-нибудь, постороннего мыслям и сердцу, а — хоть падай со стула! — тебя… именно тебя, ни в чем, конечно, перед ним не повинного.

Правда, убийство это произошло на заре иудейской цивилизации, задолго до христианской, вскоре после дарования Торы и пришествия беглых рабов Египта, свободных детей пустыни, на благодатные земли Ханаана.

В ту, чрезвычайно смутную в смысле морали и нравственности пору, местные доисторические Маты Хари, коварные в замыслах и сексуальных поступках, совращали доверчивых завоевателей, остававшихся в песках, среди ящериц, саламандр и скорпионов, предположительно, непорочными. Гордые на вид девушки приходили в шатры воинов-победителей на поиски мускулистых неженатых мужчин. А, найдя искомое, уже не уходили… по собственной воле. Тогда и произошло убийство, которое, как заявил Гриэль у микрофона, совершил он в образе и подобии ревностного священнослужителя Пинхаса.

По Книге книг вырисовывалась такая трагикомическая картина: ревностный поборник Моисеевой веры Пинхас, прознав о чинимом в стойбище беспутстве с заезжими идолопоклонницами, вбежал по указанному соглядатаем адресу в подозрительный во всех отношениях шалаш. И на походной кровати, под кисейным пологом, обнаружил прелестницу. В тесном единстве с Зимри, сыном вождя еврейского племени. Она возлежала на юноше в самой непристойной позе, демонстрируя разъяренному священнослужителю филейные достоинства своего упитанного организма. Удар копья и пришелся сзади по этим достоинствам, выявив сразу же их недостатки. Гигантский шампур, направленный умелой и твердой рукой, пригвоздил возлюбленных навечно друг к дружке. И Пинхас, отправив на тот свет первого плейбоя Зимри вместе с присовокупленной к нему маовитянской принцессой, вошел в историю. (Между прочим, тем самым заодно и породил порочное поверье: влюбленным рай и в шалаше. Кроме того, надо отдать должное, искоренил таки блуд в стане отважных воинов, лакомых на дичинку в костюме Евы и с округлыми как у Мерилин Монро формами.)

Гриэль преуспел в изучении Каббалы. И каким-то образом, на основе каббалистических формул, определял: в образе каких иудеев он пребывал прежде. Но как он мог вычислить тебя и записать в Зимри?

Ключ-подсказку ты сам вложил ему в руки, когда в приватном разговоре, за бутылкой коньяка, сказал, что некогда, в одной из прошлых жизней был, вероятно, убит копьем либо стрелой.

“Почему?”

Ты объяснил, приблизительно так. “Моя бабушка Сойба — (она из семьи династических равинов и толкователей Торы) — и мой дедушка Фройка — (он из прямых потомков царя Давида) — говорили мне в детстве: родинка — это поминальное пятно о былой смерти. Когда смерть приключилась от пули, кинжала, дротика, то в том месте на теле, куда ужалила эта скуластая дамочка, и появляется родинка. У меня же она одна-разъединственная. Притом вроде потаенной музейной реликвии: не каждому рискнешь показать. Справа от паха, над мошонкой. В детстве смущался: вот куда угораздило пулю схватить. Потом попривык. Успокоился. И жил бы себе, не задумываясь о превратностях судьбы, если… Если бы та самая судьба, о превратностях которой не к чему задумываться. Она и преподнесла мне сюрприз с точно такой же родинкой у бывшей моей жены. На том же причинном — но уже женского рода — месте. Но в зеркальном, отметим, отражении. То бишь слева от… Полное наложение, Гриэль. Симметрия, данная Свыше… с намеком, небось. С намеком на то, что когда-то были мы с ней, с любимой моей женщиной, одно целое, неразъемное. А если взглянуть еще на ее спину, то там, у позвоночника, на уровне бедра, багровым пятном обозначена другая родинка, по окружности с древко колющего оружия. При наличии воображения, нетрудно прикинуть, Гриэль: это — оставленный след от наконечника, входное отверстие по понятиям следователя. А выходное… пожалуй, моя родинка. Будто копьем нас в прошлой жизни пронзили… В самый час, так сказать, сексуальных испытаний…”

“Будто копьем, говоришь?”

“Копьем”.

“Так вот каков ты ныне, братец? Не думал, что встретимся на этом свете. Снова. Но человек предполагает, а Всевышний располагает. Ты снова встретился со своей женщиной. Я снова встретился с тобой. Но вторично тебя лишать жизни не стану, Зимри…”

“Спасибо и на том, Пинхас!” — машинально откликнулся ты и очнулся от гипнотического забытья.

Гонг…

— С Богом! — послышалось в заспиньи.

8

Противник стремительно преодолел разделяющее вас расстояние и бросился в атаку, не дав тебе практически выйти из угла. Однако ты скользящим прокатом ноги вправо неуловимо для него сменил бойцовскую стойку и встретил беспорядочные удары левым прямым — вразрез, по челюсти. Дрогнул противник. Остановился, вращая гневно глазами и подтягивая задранный подбородок к груди.

Да, крепок. Видно, не пробит еще, не пробит. Много с ним хлопот будет. Много мороки. Не оберешься. Но, ничего не попишешь, необходимо вытаскивать его на себя, растягивать. Неволить бессмысленной тратой сил, чтобы круче, еще круче израсходовался, шел бы вразмашку, напрямик, не примечая того, что кто-то режиссирует бой и исподволь управляет им.

На ринге не так все просто, как со стороны. С галерки, под ажиотаж болельщиков, конечно, зрелищней выглядит нападающий. Но сокровенная логика боя не доступна трибунам. Не там, а в опасной близости от кулака (пули, ножа, штыка) постигается она, подчас и с риском для жизни.

Умом и телом. Во все времена. На всех пространствах.

Видение за видением — наведение мостов времени…

Калининград. 1965-й год. Тебе двадцать лет.

Ты с нетерпением, в ожидании гонга, приплясываешь в углу ринга.

В противоположном углу твой противник, сержант-сверхсрочник. А за ним капитан Иванов, секундант. Перед боем, в сторонке от чужого уха, стал он тебя запугивать рельефной мускулатурой своего воспитанника. И такой он, и сякой. Одному челюсть свернул, другому нос расквасил. А тебе, если не откажешься от боя… Тебе, студентику!.. Мама родная не узнает!

Картина из бессильного детства.

Черным рисует, гад! И не ответишь словом, достойным его черного цвета. Офицер! А ты — салага, находка для трибунала.

И не ответишь голым кулаком. Дисциплинарный батальон!

Сподручнее в боксерских перчатках.

Гонг. И будто пружиной выбрасывает тебя на центр серого квадрата.

Никогда в жизни ты не бил противника столь ожесточенно и яростно, как в этот раз, в бою за звание чемпиона 11 гвардейской танковой армии. Слева. Справа. Накатистыми хуками. Вбивал в помраченное сознание сержанта-сверхсрочника боль ранимой души. Казалось бы, в тебя вселились предки твои, потомственные жестянщики, и фамильными деревянными молотками рихтуют противнику ребра.

Ты не слышал, как за спиной, забыв об эстонском акценте, кричал тебе секундант Валя Куйк:

— Технику! Покажи технику!

Ты не видел, как капитан Иванов взмахнул полотенцем, сдавая бой. Он выкинул белый флаг капитуляции с такой злостью, что он, кружась в воздухе, спланировал тебе прямо на лицо и закрыл глаза — мгновенное ослепление в момент атаки. Не понимая происходящего, ты гневно сорвал полотенце с лица, бросил его на парусину тента и угрожающе двинулся на противника. И только через секунду, сделав шаг навстречу сержанту-сверхсрочнику, внезапно очнулся. “Капитан Иванов струсил, сдал своего парня, — осознал ты с какой-то щемящей радостью. — Отдал победу досрочно. А пугал-пугал, шизо!”

Золотую медаль чемпиона вручал тебе полковник Прейсман, начальник штаба 1-й гвардейской танковой дивизии, в которой ты числился по штатному расписанию автоматчиком.

Два солдата, стоя у судейского стола, пожимали друг другу руки. И кто знает, какой потаенный смысл, вкладывали они в это рукопожатие.

Во всяком случае, ни полковник Прейсман, ни ты, в ту пору чемпион Латвии и Прибалтики, не представляли себе, что и двадцать лет спустя быть тебе по-мушкетерски в строю. Правда, носить на плече уже не АКМ, а американский М-16, и воевать с террористами, являясь таким же автоматчиком, как и в 1965-ом, но уже другой армии — израильской.

Видение за видением — наведение мостов времени…

1985-й год. Разбойный город Шхем (Наблус).

Взвод резервистов подняли по тревоге. Вооружили до зубов: американская скорострельная винтовка М-16, пять магазинов с боевыми патронами, гранаты со слезоточивым газом. Бросили в оцепление лагеря беженцев Балата — рассадник терроризма. И отдали строгий приказ: не стрелять!

Вот и стояли вы в оцеплении, не стреляя. Мужики сорокалетнего возраста.

А там внутри, за входными воротами, согласно оперсводке, скрывается комикадзе-убийца. Таится среди толпы, направляющейся на работу в Тель-Авив.

На выходе из ворот каждый усатенький предъявляет удостоверение личности майору Пини, командиру отряда. Получив “добро”, садится в израильский автобус, и вперед — за трудовым шекелем. Скопишь на калым — сторгуешь жену, скопишь в два раза больше — прикупишь вторую. Одна стирает, вторая готовит, подкапливай гроши на третью.

Мечты, мечты — успокоение души…

И вдруг…

Очередной-усатенький, крылышки на пятках, тыркнул головой майора Пинии в грудь, документов не предъявляя, и побежал-полетел заре навстречу. А где эта заря обретается? Ну, разумеется, у тебя за спиной.

Ку-ка-ре-ку!

Шесть часов утра. Глаза слипаются. Спать хочется. Ан нет! Чертушки!

— Держи его, держи! — кричит мне Мишаня Гольдин.

— Не дай уйти! — орут от ворот.

Тебе орут, догадываясь: террорист правильное направление взял — на тебя. Выцелил самого маленького, ну и ставит ноги на прорыв.

Хрена удержишь его: битюг!

Стрелять нельзя. Кричать — “стой!” — бессмысленно. Выглядеть слабаком неприлично. Краем глаза выметил нож в его руке. Кулак непроизвольно метнулся к цели. И — в лоб. Как быку. Справа. Встречным.

Потом усатенького грузили, против воли, в “черный ворон”…

А ты отстраненно наблюдал за происходящим, потирая распухшие пальцы, и вслух поминал нехорошими словами расколотые костяшки ударного кулака. Угораздило! Приложился, не глядя. Забыл, мудак, первобытное правило: “мухачу” не по рангу рядиться в “тяжи”. Да и вообще, боксом разумнее заниматься в кожаных перчатках.

Видение за видением — наведение мостов времени…

Тот же год, 1985-й. Иерусалим.

Вернувшись из Шхема, после месячной загрузки нервной системы первой интифадой, выраженной в бросании камней и бутылок с зажигательной смесью, внезапных выстрелах из засады и подкладывании взрывных устройств, ты с приятным удивлением обнаружил себя в боевом весе. Легчайшем. 54 кг. мышечной массы и ни грамма лишнего жира. Пудовую гирю социальных накоплений выпарило на солнышке, когда по температуре, близкой к умопомрачению, гонял наперегонки с взрывной волной и пулей. Уповал на мускульную тягу. Она и вынесла. Но “на гражданке” атлетическая подготовка ни к чему. Мигом она покрывается налетом колбасных и винных калорий.

Ты решил обмануть природу. Не поддался обычному — “под стопарик” — круговороту возвращения из “милуима” — месячных армейских сборов, а двинулся в боксерский клуб. И через пять лет после непреднамеренного, к счастью непродолжительного, отлета на Тот свет и естественного, “по возрасту”, расставания с узаконенным мордобитием, вышел снова на ринг. Но с расквашенной о бычий лоб террориста рукой много ли навоюешь?

— Твою “визитку” на перевязи еще держать и держать, — сказал Гриэль, ощупывая кулак, раздувшийся с кожаную грушу.

Не проклюнулось тогда с боксом. Не выявилось в турнирах да первенствах, как нынче — под звон золотых медалей. Хотя в сорок, с разрывом всего в пять лет от чемпионских схваток, это, вроде бы, гораздо проще.

Время, как проясняется сегодня, еще не пришло в ту пору к разрешительной точке, поставленной Писарем Высших Инстанций в твоей биографии. Точке, сфокусированной на целевом предназначении человека.

Время тогда не пришло. И ты, пребывая между эпох своей жизни, на грани земных и небесных миров, писал об этом стихи.

Помнишь? Поздняя ночь — урочный час углубленного мыслью творчества и вхождения в лабиринтные построения Каббалы. Лист бумаги. Шариковая ручка. Несколько чирканных-перечирканных строк…

Помнишь? Ты отодвигаешься от журнального столика к спинке дивана, встревожено смотришь на стеклянную дверь, открытую из салона в дворик-садик. Над ней вдруг дрогнула занавеска. В гостиную вошел человек в пятнистом, под леопарда, халате. Узнавание проходило телепатически, словно в туманной дымке. Сальвадор Дали — а это был он, собственной эксцентричной персоной! — скульптурно вылепился у противоположного края журнального столика. И направив указательный палец к твоей груди, сказал: “Ты должен рисовать!”

Затем, неприметно для тебя, то ли загипнотизированного, то ли ошарашенного, исчез-растворился в воздухе.

Потом, включив телевизор под утро, увидел на экране того же человека. В больничной палате, на койке, подле кресла-каталки.

Сенсационный комментарий: “Сальвадор Дали после клинической смерти”.

Сальвадор Дали? Твой ночной гость? Да ведь он и гостил у тебя, получается по хронометражу, в минуту остановки сердца. Он? Или его энергетический импульс? И почему у тебя? “Ты должен рисовать!” — сказал. А зачем? Зачем тебе рисовать? Твоя жизнь и так переполнена творчеством. Но он сказал: “Ты должен рисовать!” Вывернулся от врачей-реаниматоров, ускользнул с Того света, нашел тебя, не зная адреса, и сказал. А ты? Ты не привык перечить потусторонним указаниям…

Той же шариковой ручкой, в тот же ночной час визита Сальвадора Дали, на том же клочке бумаге, где писал стихи, ты сделал несколько набросков. Хороши? Нет? Не тебе судить. Ты же не художник. Но тебе сказали: “Ты должен рисовать!” Ты и нарисовал…

Ты рисовал и в тот день. И в следующий. А на третий, когда набралась стопка рисунков, показал их при встрече в радийном буфете Саше Окуню, живописцу высшего класса.

“Да ты рисовальщик от Бога! — сказал Саша, не подозревая о приключившемся у тебя свидании с посланцем Небесных сфер. — Отнеси свои работы в Союз художников. Примут с первого захода…”

Ты и отнес их в Союз художников. Тебя приняли.

Ты послал их в Нью-Йорк, на всемирный конкурс профессиональных художников. И стал лауреатом. Впервые… Затем еще и еще. В США и Канаде. Во Франции и Австралии. В Италии и Японии.

А зачем? Зачем тебе все это? Зачем рисовать? Чтобы лауреатствовать? Но разве ты не самодостаточен? Проза… поэзия… журналистика… На твой век творческих мук хватит с избытком и без дополнительной загрузки нервной системы.

Однажды ночью, размышляя подобным образом над листом плотной бумаги, ты внезапно услышал три раздельно произнесенных на иврите слова: “Леаклит! Леаклит! Леаклит!” В уме инстинктивно перевел: “Принимать! Принимать! Принимать!” Задумался: а если по-израильски это, в смысле — “абсорбировать”?

Сомнение, по мнению ученых, — первый шаг к открытию.

И открытие состоялось.

В ту же ночь ты почувствовал игольчатую энергию целебного свойства, поступающую потоком с заштрихованных полей ватмана. Стоило тебе подержать ладонь над собственным рисунком, и донимающая тебя три дня кряду головная боль исчезла.

Но что головная боль? Фантастическая сила графики исцеляла и от прочих недугов. Это экспериментально выяснялось в разных, иногда забавных ситуациях. Бывало и на спор.

Как-то раз ты заключил пари с докторшей Татьяной Гольдиной на бутылку “Смирновки”. Мол, без лекарств и прочих бесполезных примочек излечишь Мишаню, своего сослуживца-резервиста, а по совместительству и ее мужа, от язвы желудка. И что? Заведясь от обидного неверия, ты притащил к ним в квартиру свои рисунки и заставил приятеля держать над ними руку до тех пор, пока тот не начнет вытягивать из них игольчатую энергию. Мишаня научился. Хотя это далось ему трудно, с давлением на психику и характер. Все-таки искусствовед — специалист, не самоучка какой-то, трахнутый верой в чудеса до состояния клинического идиотизма.

Мишаня обладал здравым рассудком доктора наук. Но — парадоксально! — при этом хотел освободиться от язвы без операционного вмешательства.

И освободился. Через непродолжительный срок. Под влиянием рисунков.

Язва его зарубцевалась. Это недвусмысленно показывал рентген. Показывал назло хирургам, охочим до копания с иглой и скальпелем во внутренностях пациента.

Может быть, Татьяна не поверила окончательно в целебные особенности твоего “изобразительного метода”, однако “белое” выставила и, более того, позволила и “виновнику торжества” приложиться к штофу. Ох, и наклюкались тогда! Накануне ухода в “милуим”. В Шхем. В Самарию. В интифадные джунгли. Под выстрелы из-за угла. Под камнеметание. Под броски самовоспламеняющихся “бутылок Молотова”. Ох, и наклюкались!

Видение за видением — наведение мостов времени…

Помнится, однажды он заговорил о твоих картинах. И уже не как искусствовед. Это пройдено. И в рефератах изложено. Говорил как человек, переболевший каким-то сокровенным знанием, ценность которого постигается не сразу, но зато потом глубоко западает. “Физическая сила Самсона-Назарея зависела от длины волос на голове. Она таинственно, как антенами со звезд, притягивалась его шевелюрой. Там и жила, никому не передаваясь. Вспомни… Самсон и Далила… Коварная женщина остригает спящего богатыря — и… Его немыслимая для человека мощь… Его личная… Божественно дарованная… никому не передаваемая сила… улетучивается. И он, беспомощный, брошен на произвол судьбы. А с ним и все соплеменники.

Твоя же сила — не только твоя принадлежность… Но и твоя… Она в тебе… Она передается людям, умеющим воспринимать… Волшебную силу искусства… И подпитываться, подпитыаться… Я ее ощутимо чувствую, физически и духовно… И способен — так нередко мне представляется — творить чудеса. Чудеса! Какие же чудеса способен творить ты, подзаряжаясь раз за разом энергией собственных работ?”

Подзаряжаясь? Раз за разом?..

Стоп!

Вечно одно и то же, без подсказок не можешь. Подсказок? А почему бы и нет?! С Того Света? Пусть с Него, если Этот молчит онемело!

Право выбора — мое право…

Ох, ты, Мишаня… Миша… Моше…

Да как же я раньше не подумал об этом?

Задняя стена этого боксерского зала — та, что за моей спиной, разрисована мною. Зодиакальная живопись со спортивными вывертами: астрологические знаки — овны, львы, стрельцы — в боксерских перчатках.

Родные стены помогают. А когда и спасают. От недугов. От немощи.

А уж картины мои…

Только сегодня нужна мне не целебная сила, нет! Убойная!.. мне сегодня нужна!.. сила искусства…

Гонг!

9

В углу ринга Гриэль нашептывает тебе тревожно:

— Не испытывай мою нервную систему. Я ждать конца не стану. Шлепну его из пистолета. С последним ударом гонга. И будь что будет.

— Опять за решетку собрался?

— Он же угрохает всех!

— Не угрохает, если послушаешь меня.

— Слушаю.

— Высвободи пространство у меня за спиной.

— Что?

— Ни одной живой души сзади! Понял? И сам отойди в сторону. Чтобы ничто не мешало картинам этим, что на стене, смотреть на меня… Чтобы я и картины как бы энергетически слились.

— Понял.

— А то посадят, Гриэль, за стрельбу неурочную. Тут у них серьезно с этим. Террорист не террорист, а ты — сиди в каталажке, если выстрелил досрочно… до того как он разорвал тебя бомбой в клочья.

— Это мы уже проходили.

— Не рискуй вторично.

В дальнем конце зала судья-информатор поднимает деревянный молоточек, искоса поглядывая на секундомер. И засекает нажатием кнопки-стопора истечение времени, нулевое его значение, когда отсчет секунд для большинства присутствующих на матче начнет идти между жизнью и смертью. Ловким ударом молоточка по медному диску он порождает новый пробег секунд под неторопливой стрелкой хронометра.

— С Богом! — слышится напутственный голос Гриэля

И ты выходишь на бой.

Выходишь в неизвестность.

Как и прежде. В давние годы. В других обличьях.

Когда Моисеем — против фараона.

Когда Давидом — против Голиафа.

Когда Дрейфусом — против антисемитов из Французского Генштаба.

Когда Эйнштейном — против закона всемирного тяготения к земному невежеству.

Путь человечий, проложенный Божьей тропкой, неисповедимый…

Помнишь? 1 августа 1980 года. Ты по касательной ушел в небо с больничной каталки. Клиническая смерть. И твое вопрошающее, направленное к ангелам-хранителям души:

“Смысл? В чем же смысл? Предназначение жизни?”

Думал, в ответ услышишь: “В творчестве”. Но в ответ услышал другое, по тем, не образованным в метафизике временам, маловразумительное:

“Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Поэтому сначала загадка… А обладание небесной энергией — не смысл? А исцеление больных? А спасение от смерти, трагической, преждевременной? А раскрытие Высшего Замысла в летучем всплеске действительности, скажем, в бою? Не смысл? Это не смысл?”

“А понимание? Понимание этого смысла?”

“Понимание — потом. Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Потом… Потом…”

И вот оно — это “потом”: раскрытие Высшего Замысла в летучем всплеске действительности — в бою. Чтобы ты не предполагал раньше, все на данный момент свелось к умело поставленному удару, нокаутирующей мощи, прежде тебе не доступной.

Вот оно, невероятное, если взглянуть на жизнь ретроспективно, предназначение. Подготавливаемое годами за пишущей машинкой, необыкновенным, по рекомендации Сальвадора Дали, превращением в художника, обретением дара прорицателя и целителя, самоубийственным по сути возвращением в бокс.

Вот оно! Выявилось в пятьдесят семь нержавеющих лет, на полпути к финишной прямой. Проникнись и будь его достоин. Вашу руку, всевышних сюжетов Господь! Будем жить!

10

Рефери разрезал воздух ребром ладони.

— Бокс!

В полный рост, не пригибаясь, ты шагнул по дуге, с изменением стойки, за выброшенную на перехват левую руку противника. Сноровисто достал его справа. Затем левой — по корпусу. И на отходе вновь правым боковым.

Противник?

Скоростные качества — на минусе. Озлобленность — под знаком плюс. Раздувает ноздри. Выворачивает губы, оголяя розовое тельце назубной накладки — капы. Разность потенциалов. Самое-то!

Бросится вперед? Нет, выжидает чего-то…

Ну и ты не торопись. Подожди натиска. Тебе иначе никак нельзя. Тебе необходим его бешеный порыв. Тебе необходима его свирепая ненависть, желание убить, разорвать на части.

Все это работает на тебя.

А ты работаешь на контратаках.

Ты бьешь вразрез. Бьешь в висок, по скуле либо челюсти. Чтобы отключка! Чтобы сознание вон, в мозгах фимиам, штиблеты — вразмашку. Не Штирлицы, но и нам семнадцати мгновений хватит. И пятнадцати хватит. Хватит и десяти. Хватит-хватит-хватит! Ты и за пять секунд стащишь с него перчатки. Лишь бы упал, потеряв сознание.

Нокаут — младший брат обморока. Волевой импульс — на нолях. Боевой энергии — ноль-ноль, три десятых. Пальчиком не шевельнуть. К гейшам не протолкнуться. О маме не вспомнить.

Ну?! Бей-бей! Кипятись!

Медлишь, парень. Осторожничаешь. До третьей интифады, небось, тащишься? Э, нет! А если мы тебя потесним? Прилипнем к тебе в “ближнем”? Постучим по “солнечному”, проверим дыхалку? Лады?

О, ты похрипываешь, приятель. Бросай курить, бросай! В раю не терпят табачного дыма. За каждую выкуренную сигарету высчитывают по одной гейше. Сколько тебе там недотрог полагается по выслуге лет? Семьдесят две? А в пачке сколько сигарет? Двадцать? Вот и считай, пока топчешься в клинче. Семьдесят две девственницы минус двадцать сигарет… Итого, мы имеем…

Прими еще!

Теперь леща — не русалку!

Серия, вторая, третья. Хлесткие, но отнюдь не убойные удары, подгоняемые вливающейся в спину, плечи, мышцы игольчатой энергией запредельных миров, оттесняют противника в болото глухой защиты, выворачивают наизнанку его чемпионское самолюбие.

Выворачивают…

А как же иначе? Иначе никак! Иначе и быть не может: “дедушка русского бокса”, выйдя из далекого прошлого, раздевает догола “первую перчатку” стартующего в историю нового века.

Кто выдержит такой принародный стриптиз?

Такой принародный стриптиз не выдержит и “живая бомба”.

И человечье взыграло в “бомбе”.

Вот оно, наяву, столь необходимое тебе бешенство!

Вот оно, пучеглазое, с бертолетовыми искорками в расширенных от злости зрачках!

Вот они, яростные замахи, провисание ударов, запоздалые отходы!..

Затяжелел, парень, затяжелел. Конечно же, таскать по рингу перчатки, весом… Черт знает, сколько ты напичкал в них взрывчатки. Но она тебя и погубит. Не держишь ты рук. Открываешься. Голову откидываешь. Для гордыни это хорошо. А для бокса?

Крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха: “Что такое “хорошо”? И что такое “плохо”?

Посмотрел бы на себя в зеркало: челюсть задрана, скула не прикрыта. Это плохо, кроха, плохо.

Правда, зеркало не припасено для тебя.

Для тебя приготовлено другое зрелище: панно из моих картин. Это хорошо, кроха. Очень хорошо.

Вот они, спасительницы, за моей спиной. В образе и подобии зодиакальных сущностей — овны, львы, стрельцы. В полной боевой выкладке, с перчатками наперевес. Со мной они. Это хорошо, кроха, хорошо. Против тебя они. Думай теперь — догадывайся: хорошо это или плохо… Подсказать? Нет? Мы сами с усами? Что ж… Повременю с подсказками. А ты выходи из глухой защиты. Наступай! Кипятись! Бей!

Я, гляди, отступаю. Отступаю якобы под твоим необузданным натиском. И выманиваю тем самым тебя на решающую атаку. Подключился к игре? Пошел? Пошел! Вот так и иди, с открытым забралом!

О, сладкий момент добивания! В нем пещерная радость, дикое ликование. Все то, что предательски кружит голову и выбрасывает без парашюта в свободное парение.

Небо не прощает фамильярного к себе отношения.

Старый боксер сродни небу. Душой и повадками.

Старый боксер нырком прокатывается под взрывоопасной перчаткой противника и на выходе из дуги бьет справа — резко и точно!

В вывернутую к небу челюсть.

Бьет наверняка.

— Стоп! — рефери приступает к отсчету секунд.

Зрачки арабского боксера, насыщенные мгновение назад бертолетовыми вспышками, выцвели пеплом и затекли под веки.

Теряя равновесие, он оседает на пол.

Ты сбросил бойцовские варежки и, в противовес всем правилам, подхватил противника под мышки.

Судья кричит:

— В угол! В угол!

Ты не подчиняешься приказу. Зубами отдираешь застежки на запястьях комикадзе из Восточного Иерусалима.

— В угол! Дисквалифицирую!

Но запоздал судья с наказанием.

Сорваны с боксера вражеские перчатки.

Все! Баста, господа хорошие! Отвоевались!

Думай теперь, думай. О предназначении думай. О жизни думай. О погибшем при разминировании взрывного устройства сапере Стиве Хильмсе. Об убитых гвоздевой шрапнелью в пиццерии Сбарро. О студентах, взорванных в кафе иерусалимского университета.

Думай! Думай! Думай!

Более важного дела — думай! — не было у тебя в жизни.

Не было дела важнее… Не было…

Не было — думай! — и у Гриэля дела важнее, чем поймать переброшенные через канаты перчатки, заряженные смертью. Не было…

Да и для всего спортивного зала — думай! — не было ничего важнее этого: поймает Гриэль перчатки или нет? Не было… Не было…

Пожалуй, и для всего Иерусалима… для всего Израиля, если не для всего мира…

Поймает или нет?

В эти секунды по “Голосу Израиля” — “РЭКА”, в последней за день новостной сводке, в 23. 55, шло сообщение, накладывающее отпечаток ужаса и сострадания на лица тех, кто был в наушниках и слушал по транзистору русское радио:

ВЗРЫВ В ИЕРУСАЛИМЕ: ЕСТЬ УБИТЫЕ

Сегодня, в субботу 2 марта 2002 года, поздно вечером совершен очередной теракт. Террорист-смертник взорвал себя в Иерусалиме, в толпе женщин с детьми, ожидающими выхода из синагоги после молитвы своих мужей. Произошло это в районе Бейт-Исраэль, примыкающем к улице Яффо. В результате теракта погибли 17 человек. Известно, что одна из жертв — девочка 1,5 лет. Около 50 человек получили ранения. Взрыв прогремел в минуты, когда верующие выходили из синагоги по окончании субботней молитвы. Узкие улицы и большое скопление народа затрудняют эвакуацию раненых из эпицентра происшествия.

И был вечер, и было утро…

5 марта. Афула. Взрыв террориста-смертника в автобусе маршрута № 823 на Центральной автобусной станции. 1 погибший, 19 ранено.

9 марта. Иерусалим. Взрыв террориста-смертника в кафе “Момент“на углу улиц Аза и Бен-Маймон. 11 погибших, 54 ранено.

20 марта. Взрыв террориста-смертника в автобусе маршрута № 823. 7 погибших, 30 ранено.

21 марта. Иерусалим. Взрыв террориста-смертника среди толпы людей занимавшихся шопингом на улице Кинг Джордж. 3 погибших, 86 ранено.

27 марта. Нетания. Взрыв террориста-смертника в отеле «Парк» во время пасхального седера. 29 погибших, 144 раненых.

29 марта. Иерусалим. Взрыв террористки-смертницы в супермаркете района Кирьят-Йовель. 2 погибших, 28 ранено.

И снова вечер, и снова утро.

А если точнее, 18 июня в восемь часов утра, “живая бомба” взорвалась в Иерусалимском автобусе №32 “алеф”, на выезде из Гило, у перекрестка Пат. Автобус был битком набит детьми — учениками средней школы “Спаниен”, расположенной в нескольких сотнях метров от места теракта. Девятнадцать израильтян погибло, до полусотни ранено, пятеро из них тяжело. Террорист-смертник, 23-летний Мухаммед Аль-Роль из деревни Аль-Фара, вблизи Шхема, привел в действие взрывное устройство, начиненное гвоздями и шурупами — для большего эффекта поражения. Имена жертв, известные на час трагедии: Татьяна Браславская, Елена Иван, Рахамим Цидкиягу, Шири Наджари, Леа Барух, Боаз Алюф, Гила Накав. Остальные имена уточняются…

* * *

Автор на ринге. Июнь 1976
Иерусалимский боксерский клуб. Автор — среди юных боксёров. Фото Беллы Верниковой
Print Friendly, PDF & Email

2 комментария для “Ефим Гаммер: Убойное эхо взрывной волны. Окончание

  1. E.Г. — Гигантский шампур, направленный умелой и твердой рукой, пригвоздил возлюбленных навечно друг к дружке. И Пинхас, отправив на тот свет первого плейбоя Зимри вместе с присовокупленной к нему маовитянской принцессой, вошел в историю. (Между прочим, тем самым заодно и породил порочное поверье: влюбленным рай и в шалаше. Кроме того, надо отдать должное, искоренил таки блуд в стане отважных воинов, лакомых на дичинку в костюме Евы и с округлыми как у Мерелин Монро формами.)
    Гриэль преуспел в изучении Каббалы. И каким-то образом, на основе каббалистических формул, определял: в образе каких иудеев он пребывал прежде. Но как он мог вычислить тебя и записать в Зимри? Ключ-подсказку ты сам вложил ему в руки, когда в приватном разговоре, за бутылкой коньяка, сказал, что некогда, в одной из прошлых жизней был, вероятно, убит копьем либо стрелой…
    Будто копьем, говоришь?” “- Копьем”.
    “Так вот каков ты ныне, братец? Не думал, что встретимся на этом свете. Снова. Но человек предполагает, а Всевышний располагает…”
    ::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
    Поистине так… Текстам художника и поэта Ефима Гаммера, мастера (не только на ринге) — “как старым винам, придёт свой черёд”. Этот текст, (возможно, как часть большой книги), многослоен, не прост. История, Библия, сложнейшие переплетения иерусалимского и, в целом, еврейского Бытия — для неслучайного и неторопливого читателя. “…На ринге не так все просто, как со стороны. С галерки, под ажиотаж болельщиков, конечно, зрелищней выглядит нападающий. Но сокровенная логика боя не доступна трибунам.”
    Сокровенная логика бойца, его самоотдача и несгибаемость не доступна трибунам, предпочитающим “фигурное катанье”, скольжение по накатанной дорожке.
    Автору – респект и наилучшие пожелания в его работе для нового несгибаемого поколения. Шалом. Спасибо Редакции за тексты, заставляющие размышлять и лучше понимать Израиль и народ Страны.

Добавить комментарий для A.B. Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.