Арсений Тарковский. Стихи. Перевод на английский Софии Юзефпольской-Цилосани и Джорджа Рюкерта

Все наяву связалось — воздух самый
Вокруг тебя до самых звезд твоих,
� поясок, и каждый твой упрямый
Упругий шаг, и угловатый стих.

Ты — не отпущенная на поруки,
Вольна гореть и расточать вольна,
Подумай только: не было разлуки,
Смыкаются, как воды, времена.

На радость — руку, на печаль, на годы!
Смеженных крыл не размыкай опять:
Тебе подвластны гибельные воды,
Не надо снова их разъединять.

1941

Everything became conjoined – the very air
Around you to your very stars, the belt you wear,
Each of those stubborn springy steps of yours
And every line of your awkward verse.

You – who were never bailed out
Are free to burn and free to squander.
Imagine this: we’ve never been asunder
And like the waters the times are closing in.

For joy give me your hand, for years, for sorrow!
Don’t split apart these wings that have been joined:
Beneath your rule the fatal waters settle,
No more divide our wings like ocean shores.

1941

РўРІРѕР№ каждый стих — как чаша СЏРґР°,
Как жизнь, спаленная грехом,
� я дышу, хоть и не надо,
Нельзя дышать твоим стихом.

РўС‹ — бедный мальчик сумасшедший,
С каких-то белых похорон
На пиршество друзей приведший
Колоколов прощальный звон.

Прости меня, я как в тумане
Приникну к твоему плащу
� в черной выношенной ткани
Такую стужу отыщу,

Такой возврат невыносимый
Смертельной юности моей,
Что гул погибельной Цусимы
Твоих созвучий не страшней.

Тогда я простираю руки
� путь держу на твой магнит.
А на земле в последней муке
Р’РЅРёР·Сѓ — душа РјРѕСЏ СЃРєРѕСЂР±РёС‚…

Each of your verses is a boil of poison
Like a life that has been burned by sin.
I breathe your verses although I should not,
It’s forbidden to breathe them in.

You are a mad poor little boy
Who brought a farewell noise of bells
From some white funeral to spoil
The banqueting of friends.

Forgive me – I will, like in a fog,
Nestle myself against your cloak
And in its black and worn out cloth
I will uncover such a chill,

Such an unbearable return
Of my once lethal youth
That Tsusima’ s fatal battle noise
Is no more dreadful than your muse.

Then I raise my arms in veneration
And set my path toward your magnet
And there, on earth, in its last torment
My soul below laments…

Как я хочу вдохнуть в стихотворенье
Весь этот мир, меняющий обличье:
Травы неуловимое движенье,
Мгновенное и смутное величье
Деревьев, раздраженный и крылатый
Сухой песок, щебечущий по-птичьи.

Весь этот мир, прекрасный и горбатый,
Как дерево на берегу �нгула.
Там я услышал первые раскаты
Грозы. Она в бараний рог согнула
Упрямый ствол, Рё СЏ увидел РєСЂРѕРЅСѓ —
Зеленый слепок грозового гула.

А дождь бежал по глиняному склону,
Гонимый стрелами, ветвисторогий,
Уже во всем подобный Актеону.

У ног моих он пал на полдороге.

How I want to breathe into my verse
All of this world, that changes its countenance:
The ungraspable movement of grass,
The momentary and vague magnificence
Of trees, the itchy and winged
Dry sand, chirping like birds.

All this world is beautiful and humpbacked,
Like a tree on the bank of the Ingula.
There I heard the first peals
Of thunder. It bent the stubborn trunk
Like a ram’s horn, and I saw the crown –
The green mold of the thunder’s roar.

And the rain ran along the clay slope,
Pursued by arrows, all branchy-horned,
Already in everything akin to Actaeon.

It fell to my feet embattled half the way.

Стол повернули к свету. Я лежал
Вниз головой, как мясо на весах,
Душа моя на нитке колотилась,
� видел я себя со стороны:
Я без довесков был уравновешен
Базарной жирной гирей.
Это было
Посередине снежного щита,
Щербатого по западному краю,
В кругу незамерзающих болот,
Деревьев с перебитыми ногами
� железнодорожных полустанков
С расколотыми черепами, черных
От снежных шапок, то двойных, а то
Тройных.
В тот день остановилось время,
Не шли часы, и души поездов
По насыпям не пролетали больше
Без фонарей, на серых ластах пара,
� ни вороньих свадеб, ни метелей,
Ни оттепелей не было в том лимбе,
Где я лежал в позоре, в наготе,
В крови своей, вне поля тяготенья
Грядущего.
Но сдвинулся и на оси пошел
По кругу щит слепительного снега,
� низко у меня над головой
Семерка самолетов развернулась,
� марля, как древесная кора,
На теле затвердела, и бежала
Чужая кровь из колбы в жилы мне,
� я дышал, как рыба на песке,
Глотая твердый, слюдяной, земной,
Холодный и благословенный воздух.

Мне губы обметало, и еще
Меня поили с ложки, и еще
Не мог я вспомнить, как меня зовут,
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида.
А потом
� снег сошел, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зеленым.

1964

The table they turned toward the light.
I lay head-first like meat on scales.
My soul throbbed on a thread,
I saw myself from outside:
I was balanced without make-weights
By one greasy weight from the bazaar.
That occurred
At the center of a snow shield,
Pock-marked along its western edge,
In a circle of bogs that never froze,
Of trees with broken legs,
Of railroad semi-stations
With broken scalps, all black
From snow caps that here doubled,
There tripled.
That day time stopped,
The clock didn’t work, and the souls of trains
No longer flew along the embankments,
Without lamps, on the gray fins of the steam,
And neither crows’ weddings, nor blizzards,
Nor thaws were in the limbo
Wherein I naked lay in shame
In my own blood, beyond the gravitational pull
Of the Future.
But then the shield of blinding snow
Began to move and turn upon its axis
In a circle, and just above my head
The squadron of seven planes turned back,
And on my body a bandage became hard as bark,
And a stranger’s blood dripped
Into my veins from a retort,
And I was breathing like a fish on sand,
And swallowing the air, hard, mica, earthy,
Cold and blessed.

My lips were cracked, and also
I was given to drink from a spoon, and also
I was unable to recall my name,
But on my tongue
King David’s lexicon revived.
And then
The snow melted, early spring
Rose on her toes and enveloped
The trees within her green kerchief.

1964

Но миру своему я не дарил имен:
Адам косил камыш, а я плету корзину.
Коса, косарь и царь, я нищ наполовину,
От самого себя еще не отделен.

1966

But to my world I did not give the names:
Adam cut reed, and I make baskets.
The scythe, the mower, and the Tsar, I’m half a beggar,
I have not yet been winnowed from myself.

1966

Мебель трескается по ночам.
Где-то каплет из водопровода.
От вседневного груза плечам
В эту пору дается свобода,

В эту пору даются вещам
Бессловесные души людские,
� слепые,
немые,
глухие
Разбредаются по этажам.

В эту пору часы городские
Шлют секунды
туда
Рё СЃСЋРґР°,
� плетутся хромые, кривые,
Подымаются в лифте живые,
Неживые
и полуживые,
Ждут в потемках, где каплет вода,
Вынимают из сумок стаканы
� приплясывают, как цыганы,
За дверями стоят, как беда,
Сверла медленно вводят в затворы
� сейчас оборвут провода.

РќРѕ скорее РѕРЅРё — кредиторы
� пришли навсегда, навсегда,
� счета принесли.
Невозможно
Воду в ступе, не спавши, толочь,
Невозможно заснуть, — так тревожна
Для покоя нам данная ночь.

At night the furniture creaks.
Somewhere the plumbing leaks.
The shoulders from their daily weight
Are given respite at that time.

At that time things receive
The speechless souls of people,
And blind,
mute,
and deaf
They scatter from floor to floor.

By that time the city clock
Sends seconds
here,
and there,
And they trudge like the lame, the crooked,
Going up in elevators like the living,
Like the non-alive,
like the half-alive,
Waiting in the dark where the water drips,
Taking water glasses out of their bags,
And like Gypsies, dancing a little,
Like trouble standing behind doors,
Slowly pushing drills into the bolts,
And the wire they will now cut off.

But more likely they are creditors,
And they have come forever, forever,
And have brought their bills along.
It is impossible
Not having slept to pestle water in a mortar
Impossible to fall asleep – so anxious
The night, though given for our repose.

Дай каплю мне одну, моя трава земная,
Дай клятву РјРЅРµ взамен — принять РІ наследство речь,
Гортанью разрастись и крови не беречь,
Не помнить обо мне и, мой словарь ломая,
Свой пересохший рот моим огнем обжечь.

1965

Give me one drop, my earthly grass,
And swear me an oath that in exchange
You will receive the heritage of speech,
And spare no blood, and grow your throat,
And not remember me, splitting each word,
Let your dry mouth with my fire be burned.

1965

Как первая ладья из чрева океана,
Как жертвенный кувшин выходит из кургана,
Так я по лестнице взойду на ту ступень,
Где будет ждать меня твоя живая тень.

А если это ложь, а если это сказка,
� если не лицо, а гипсовая маска
Глядит из-под земли на каждого из нас
Камнями жесткими СЃРІРѕРёС… бесслезных глаз…

1974

Like the first boat from an ocean’s depth,
Like a sacrificial jar emerging from a mound,
I’ll mount the stairs till I ascend the step
Whereon your living shadow, awaiting me, is found.

But what if this is falsehood, fairytale?
And what if not a face, but a mask of clay
Peers out at each of us from underground,
With the calcified stones of its tearless eyes?

1974

Там, в стороне от нас, от мира в стороне
Волна идет вослед волне о берег биться,
А на волне звезда, и человек, и птица,
Р� СЏРІСЊ, Рё СЃРЅС‹, Рё смерть — волна вослед волне.

Не надо мне числа: я был, и есмь, и буду,
Р–РёР·РЅСЊ — чудо РёР· чудес, Рё РЅР° колени чуду
Один, как сирота, я сам себя кладу,
РћРґРёРЅ, среди зеркал — РІ ограде отражений
Морей и городов, лучащихся в чаду.
� мать в слезах берет ребенка на колени.

1975

There, outside of us, outside the world
A wave upon a wave is striking shore,
Upon the wave a man, a bird, a star
And all there is, dreams, death – a wave upon a wave.

I don’t need number, for I am, and was, and will be,
Life’s a marvel among marvels, and on the marvel’s knees
Alone I place myself, as,
One among mirrors, fenced in by reflections
Of cities engulfed in light, and seas.
In tears, a mother takes a child onto her knees.

1974

Меж нами есть родство. Меж нами нет родства.
� если я твержу деревьям сумасшедшим,
Что у меня в росе по локоть рукава,
То, кроме стона, им уже ответить нечем.

1963-1968

We are akin. We are not akin.
Had I insisted to the crazy trees
That I have dew up to the elbow of my sleeves
They would have naught to answer but a groan.

1963-1968