Михаил Аранов: Баржа смерти. Продолжение

Loading

Может, начальство посчитало, раз контуженый — ляпнет что-нибудь непотребное. А глаза и уши «у кого надо» всегда начеку. Потом морока — разбираться с ним. «Политработа — дело тонкое». Троицкий даже представил, как при этих словах его будущий начальник с сомнением качает головой.

Баржа смерти

Роман

Михаил Аранов

Продолжение. Начало

Глава 13. Политрук

9 ноября 1941 года в качестве командующего 51-й армии по распоряжению Сталина в Керчь направлен Герой Советского Союза Маршал Георгий Иванович Кулик. Войска, которые он получил в подчинение, находились в бедственном состоянии — большинство дивизий было не укомплектовано. В дивизиях имелось лишь по 200— 300 бойцов. Удержать позиции в этой ситуации было невозможно, и Керчь сдали врагам. Войска отступили из Крыма и приготовились к обороне на Таманском полуострове. Но и здесь состояние армии было совершенно безнадёжным. И опять отступление. 20 ноября немцы вошли в Ростов-на-Дону.

Маршал Кулик был отозван в Москву. Он не выполнил приказа Ставки: «Удержать Керчь, во что бы то ни стало». В нарушение приказа Ставки отдал 12 ноября 1941 года «преступное распоряжение» об эвакуации войск из Керчи.

Маршал Кулик[1] был предан суду. Лишён звания Героя Советского Союза, всех наград и звания Маршала.

«Преступление Кулика заключается в том, что он никак не использовал имеющиеся возможности по защите Керчи и Ростова, не организовал их оборону и вёл себя как трус, перепуганный немцами, как пораженец, потерявший перспективу и не верящий в нашу победу над немецкими захватчиками», — из судебного решения».

Однако уже в апреле 1943 года благодаря поддержке Г.К. Жукова экс-маршал получил должность командующего 4-й гвардейской армией с одновременным присвоением звания генерал-лейтенанта.

Да чего уж там говорить, после войны Кулик привёз с фронта пять легковых машин, незаконно использовал красноармейцев на строительстве личной дачи под Москвой. Особенно было возмутительно, что из Германии Кулик привёз двух племенных коров, когда весь советский народ голодал.

Но это всё было потом. А сейчас — конечно, рядовые солдаты и офицеры о «преступлениях маршала Кулика» ничего не слышали. Но до особиста Стрелкова и политрука Троицкого кое-что доходило. Им было совершенно ясно: измена. Поэтому мы и отступаем. И ясно, что подобные рассуждения не для чужих ушей. Можно только шепотом. И только между своими. С теми, кому доверяешь как самому себе. Старший лейтенант Стрелков и политрук Александр Троицкий, возможно, были из той категории сослуживцев. Доверительность особиста, признаться, тяготила Троицкого. А если точнее — настораживала. Но он всеми силами старался этого не показывать.

«Да, отступали. Но вскоре выбиты были фашисты из Ростова и Керчи. Но уже без маршала Кулика. И мы с тобой не только свидетели, но и участники этих событий.

И потому со всей очевидностью можем утверждать: налицо преступные действия Кулика», — особист Срелков с эдаким прищуром уставился на политрука Троицкого. И зубы оскалилил как цепная собака. Александр в знак согласия кивает головой. А голос Стрелкова уже звучит назидательно.

Будто школьный учитель для первоклашек: «А вот солдатам говорить надобно, что отступление — это стратегический маневр, чтобы заманить врага в ловушку и уничтожить». Александру скучно слушать. Он каждый божий день, чуть наступает затишье, бойцам это твердит, хоть и сам не во всё верит. И опять назидательный голос особиста: «Немцев взяли в плен. Расстрелять бы их всех подряд. Соглашения Женевской конвенции, хотя и не подписаны СССР, но мы не можем позволять зверства с пленными как немецкие фашисты» О зверствах фашистов над пленными пока были только слухи. Никто ещё из немецкого плена не возвращался. Но и так всем ясно, где фашисты, там и зверства.

А особист Стрелков грамотный ведь, стервец. Ему бы не в Особом отделе служить, а в Политотделе.

Но вот политруку Троицкому всё–таки пришлось расстреливать. Приказ командира части.

Стрелков сказал, что эти пленные — агенты Абвера. Русские — из белогвардейцев.

«И почему их расстреливать? Знать, выжали из них всё. Или ничего не выжали. Но в любом случае этих предателей надо расстреливать». — Это уже негласные рассуждения политрука Троицкого.

Ноябрьское утро выдалось сырым и промозглым. «Винтовки взять наизготовку», — командует политрук. В шагах двадцати от строя красноармейцев стоят трое мужчин в немецкой офицерской форме. Двое совсем молодые. Третий — лет за пятьдесят, седой. И этот третий чем–то привлёк внимание Троицкого. Его внешность казалась ему странно знакомой и близкой, словно что-то их связывало. Что-то нечёткое, размытое, будто из далёкого прошлого, но вроде как родное. «Родное», — от этой случайной мысли стало жутко. И Александру показалось, что этот мужчина слегка улыбнулся ему. А в ушах нарастает гром колоколов. От этого гула Александр готов схватиться за голову. Сквозь этот грохот вдруг прозвучал почти внятно голос седого мужчины: «Сынок». «Пли», — отчаянно прокричал политрук Троицкий, уже не слыша себя.

В полутёмной избе политрук Троицкий и особист Стрелков пьют разбавленный спирт. Хозяйка избы достала из подвала кислой капусты. Открыта банка тушёнки. Сухари из вещмешка. Приняв несколько глотков спиртного и прожевав твёрдокаменный сухарь, старший лейтенант Стрелков быстро захмелел. Уставился на Троицкого. «Вот смотри, политрук, заняли мы эту позицию вчера. И надо бы по всем правилам немедленно рыть окопы. А начали рыть их только сегодня, может час назад», — говорит он. «Ведь из тяжёлого боя вышли. Надо бойцам отдохнуть», — неуверенно возражает Троицкий. «На том свете отдохнёшь. Вот сейчас начнут немцы палить. Будешь прятаться под бабкиной кроватью? Вот она сидит на лавке у печки. Проси разрешения,— Стрелков поворачивается к хозяйке избы,— ну, хозяюшка, мы вдвоём с политруком поместимся под твоей кроватью?» «Что вы, милые, я вам на сеновале постелю. Там тепло», — хозяйка явно не поняла глубокую мысль особиста.

«А что касается твоего утреннего дела, с врагами народа — иначе нельзя. Вот наше дело — разоблачать.

А уж эту, — Стрелков, будто, споткнулся на каком-то слове, рыгнул, прокашлялся. Невнятно прохрипел, — эту, — он опять поперхнулся, — остальную, нужную работу поручают, нет, не мы. Это там, — Стрелков мотнул вверх головой, — поручают, к примеру, тебе, товарищ Троицкий». Александр Троицкий пристально смотрит на особиста, и ему кажется, что Стрелков специально разыгрывает из себя пьяного. И поперхнулся на слове «работа», потому что пришлось проглотить слово «грязная».

— Я это делал первый раз, — будто, оправдываясь, проговорил Троицкий.

— Да, ладно. На войне как, как на войне, — кажется, нечто человеческое прорезалось в особисте.— Да, ты знаешь, — продолжает он, — у этих подонков, которых ты вчерась шлёпнул, у них такие наши русские фамилии: один Иванов, второй Сидоров.

— А третий? Который седой?— неожиданно вырвалось у политрука Троицкого. И тут же что-то сжалось в нём.

— А чего это тебя старик заинтересовал? Фамилию его как-то запамятовал. Особист профессионально вглядывается в смущённое лицо Троицкого. — Что это ты так смешался вдруг? Я непременно посмотрю ещё раз его документы. Похоже, что за тобой какой-то грешок водится. А? — старший лейтенант хохотнул, — что-то ты, Троицкий, мне не нравишься нынче».

Где-то рядом слышатся взрывы. Вот взрыв перед домом, и оконное стекло вдребезги разлетается по полу. И в кружки недопитого спирта с лёгким звоном сыплются его осколки. Особист и политрук выбегают на улицу. Шинели забыли в избе. Документы все в гимнастёрках. На улице снежно, морозно. Но холод — не тётка. Шубу не выдаст. Но сейчас не до шубы. Жизнь спасать надо. Эти мысли, искрой проскочили в голове Александра, не оставив там отметины. Особист и политрук бегут по деревенской улице, а вслед им крик хозяйки: «Мальчики, куда же вы! В подвал ко мне, в подвал!» А «мальчики» ничего не слышат. Их настигают взрывы. И невозможно вернуться в сторону окопов, что на окраине деревни. Упасть в эти недорытые ямы, где уже лежат мертвые солдаты, зарыться в землю рядом с ними. Может, эти убитые спасут от осколков. Стрелков и Троицкий несутся в толпе красноармейцев. «Конечно, этот необстрелянный особист Стрелков. Но, он-то Троицкий, прошёл финскую компанию и так глупо бежит от снарядов». Но эти трезвые мысли, мелькнувшие было в голове политрука, смешались в панике и страхе. Где здесь укрыться от вражеских снарядов? За забором, за стенами избы? Но эти деревяшки разнесёт вдребезги. Разнесёт вместе с ним и особистом Стрелковым, который бежит впереди него. Толпа становится всё реже. Если оглянуться, улица усыпана мёртвыми телами. Вот горящий танк. А рядом развороченный грузовик и трупы бойцов вокруг него. Вот сейчас ухватиться бы за борт отъезжающей машины. Вон она, полная солдат. Десять шагов, кажется, до неё. И солдаты машут им руками. Что-то кричат, похоже: «Скорей, товарищ политрук!» Снаряд веером взрывает землю точно перед Стрелковым. И он падает навзничь, широко раскинув руки. Это последнее, что видел Александр Троицкий.
Очнулся он уже в госпитале. Врач сообщил ему, что у него была тяжёлая контузия. Был без сознания почти неделю. Александр слушает врача и с трудом понимает его речь. Пожаловался врачу на сильную головную боль и тошноту. Врач что-то ему ответил, но понять его было трудно. Уши будто заложены ватой. Александр чуть приподнялся на постели. И как ему показалось, завопил. Но на самом деле он лишь прошептал, что сильно болит голова. Но этого было достаточно, чтобы без сил упасть на подушку.

Врач наклонился над ним и прокричал ему на ухо: «Головные боли и тошнота при контузии — это нормально». Александр услышал только последнее слово. И оно его возмутило. «Что значит нормально!? Голова раскалывается — это нормально!» — заорал он. Но врач его вопля не услышал. Видел только его широко открытый рот и дрожащие губы. Он подозвал медсестру. Велел сделать Троицкому успокоительный укол. «Сегодня вечером повторить», — наказал медсестре. Уколы делали Александру и завтра и послезавтра и ещё несколько дней. В полубреду он ел пищу. Как в тумане видел кого-то в белом халате, кто кормил его с ложечки. И в одно утро он проснулся, с удивлением обнаружил, что туман рассеялся. Голова светлая и ясная и не болит. Некоторое время он лежал неподвижно и прислушивался к себе. «Вам уже лучше?» — слышит он женский голос, как райскую музыку. Повернулся на этот мелодичный зов. Перед ним сидела молоденькая медсестра. И ещё он заметил, что лежит в одноместной палате. «Вам уже лучше?» — повторила медсестра. Александр чувствует, что рот его растягивается в улыбке. Правда, ещё не понимает, почему. То ли оттого, что голова не болит, то ли оттого, что перед ним симпатичная девушка. «Готов к бою», — произнёс он и удивился своему звонкому голосу. «Ну, к бою ещё рановато. Но прогулки по коридору доктор, наверное, разрешит», — девушка улыбается. «А ведь привезли Вас в страшном виде. Всё лицо и голова в крови. Но никаких ранений. Это кровь хлестала из ушей, носа. Без сознания были больше недели», — продолжает она. Александр молчит и любуется чернобровой красавицей-медсестрой. Девушка замечает его восхищённый взгляд. Щёки её загораются румянцем. Она кладёт свою ладонь на лоб Троицкому. И Александр замечает, что она гладит его голову.

«У Вас температуры нет», — произносит она. Троицкий осторожно берет её руку. Кладет снова себе на лоб. «Такая вот процедура меня и без лекарств вылечит», — Александр с усилием улыбается, так что сводит скулы. Медсестра освобождает свою руку. Строго говорит: «Сейчас Вам нельзя волноваться».

Александр хочет сказать, как же не волноваться, когда такая девушка. Но медсестра уже покидает палату. И вот, совсем некстати, приспичило в туалет. Приподнялся, осторожно сел на кровать. Встал, и голова закружилась. Ухватился за стул и, двигая его перед собой, доплёлся до двери. Выглянул в коридор. По коридору прогуливались ходячие раненые. Все в серых длинных халатах. «Эй, — крикнул Александр, — мне бы санитарку». Перед ним стоит пожилая женщина. Видимо — нянечка. «Чего тебе, милый?» — спрашивает она. Троицкий начинает объяснять, что ему нужен халат, не в кальсонах же шастать по коридору. А про туалет сказать стыдно. Но нянечка уже догадалась, что ему нужно. «Я сейчас утку и горшок принесу», — говорит она. «Нет, нет», — почти кричит Троицкий, — я сам. Дайте только халат». Нянечка улыбнулась, покачала головой. Через несколько минут Александр идет по коридору. Его качает из стороны в сторону. Маленькая нянечка, ему чуть до плеча, поддерживает его. А он боится, что упадет и задавит эту старушку. Старушка смеётся, мол, и поболе великанов водила в туалет. И жива, однако.

На следующий день появилась красавица-медсестра. Александр заранее подготовил вопросы, которые надо задать ей. Во-первых, как её звать, потом представиться самому, мол, он политрук Троицкий Александр. И ещё спросить непременно, почему у него отдельная палата? Он же не генерал. Вот здесь можно посмеяться, мол, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. И еще много чего хотелось сказать. А вот и медсестра сейчас перед ним, но слова все будто испарились. И первое, что говорит она: «Поздравляю, Вы уже ходячий. Но если вдруг у Вас случилось нечто непредвиденное…» Тут она засмущалась. И Троицкий понял, что она уже знает, что нянечка водила его в туалет. Так что с шутками насчёт генерала придётся погодить. А красавица-медсестра эдак строго заявляет, чтоб он вызывал её, Красавину Галину Ивановну. И от этой, как кажется Александру, напускной строгости Галина Ивановна становится даже очень, как хороша. И Александру хочется вскочить на вытяжку во фрунт. Прокричать: политрук полка Александр Троицкий.

А Галина Ивановна продолжает: «Итак, Александр Фёдорович, переходим к процедурам».

Ну, никак нельзя пропустить такой случай: «Переходим к водным процедурам, — голосом диктора радио произносит Троицкий и, уже паясничая, сообщает, — но у меня из пляжных принадлежностей, только кальсоны». О как приятно, когда шутку понимают такие девушки. Галина Ивановна смеётся. «Насчёт пляжа — это после войны. А сейчас будем учиться ходить», — говорит она.

И вот политрук Александр и Галина Ивановна идут по госпитальному коридору. Для политрука Галина Ивановна уже Галчонок, но называть её так, пожалуй, преждевременно. Галина Ивановна держит под руку Александра. И он чувствует, как его водит из стороны в сторону. Но под своим локтем ощущает сильную руку медсестры. Мужики в больничных халатах бросают на него завистливые взгляды. А один хромой парень совсем обнаглел. Дёрнул за рукав Троицкого. Проговорил с подленькой улыбочкой, мол, дай на полчаса свою красотку. Александр сделал страшное лицо, погрозил ему кулаком. А тот захохотал: «Да только пройтись с ней по коридору. А ты что подумал!?».

У Александра слегка кружится голова. Галина Ивановна плотно прижимает к себе контуженого политрука, чтоб он не упал. А он, будто, чувствует сквозь свой тяжёлый халат её горячее бедро. Он смотрит на свою медсестру, ловит её взгляд, и ему кажется, что она всё понимает.

И вот он снова в своей палате. Галина Ивановна объявляет, что рано ему ходить самому в столовую. Надо ещё с недельку погулять по коридору. «Надеюсь, меня Вы будете выгуливать, Галина Ивановна? — спрашивает политрук. И тут же торопливо, пока Галина Ивановна не ушла, — можно мне Вас называть просто Галя?» «Можно, Александр Фёдорович, — улыбается Галина Ивановна, — а выгуливать Вас — я постараюсь». «И еще, — заторопился Троицкий, — чем я заслужил отдельную палату?» Галя становится серьёзной: «Ой, Саша, я не позавидовала бы тем раненым, кто находился бы с Вами в одной палате. Вы кричали, стонали. Ночью падали с кровати». Из всей этой длинной фразы Александр услышал только то, что его назвали «Саша».

Троицкий лежит на кровати, и вдруг ему приходит в голову какая-то неспокойная мысль: ведь он написал жене только одно письмо в первый месяц войны. Получил вскоре от неё ответ. Она писала о сыне, что он тяжело болен. И больше от неё писем не было. Наверное, письма не доходили. Всё время с боями отступали. Было не до почты. Сейчас конец зимы. Александр торопливо роется в прикроватной тумбочке. Там его бумаги и воинские документы. Вот и карандаш нашёлся. Пишет: «Дорогая Верочка». И вдруг сознаёт, что Верочка ему уже недорогая. Её образ как-то затёрся. И его заслоняет чудный лик Галины Ивановны. Но он не зачёркивает слово «дорогая». Пишет, что были тяжёлые бои. Сейчас ранен. Был без сознания месяц. Ну, приврал немножко. Где неделя, там и месяц. Сейчас поправляется. Дальше рассказывает, как воевал. И тут политрук в нем проснулся: об отступлении ни слова. Бьем немецких фашистов — это крупными буквами. Уже сложил письмо треугольником, вдруг вспомнил, что не спросил ничего про сына. Развернул письмо. Дописал опять крупными буквами: «Как Сашенька?»

И вдруг страшная мысль: жив ли сын? Держась за стены, вышел в коридор. Отдал треугольник пробегавшему мимо медбрату.

На другое утро не смог встать. Принесли завтрак: овсяную кашу и чай. Съел с трудом одну ложку, замутило. С трудом вытащил из-под кровати горшок, который ему на ночь всегда оставляют санитарки. Вырвало чем-то горьким. В голове его гремит набат. Но Александр не понимает, о чем его предупреждают. Как сквозь густую дымку он видит медсестру Галю и доктора. «Рецидив, — говорит доктор, — расстройства при контузии часто бывают обратимы».

Опять полусон, полуявь. И рука Гали на его лбу. Ему кажется, что он целует эту руку, ходит по коридору с Галей и чувствует её горячее бедро.

Что-то сместилось в его голове. Галя ему говорит, а он отвечает невпопад. Вот перед ним доктор. Он спрашивает Троицкого: «Какое у Вас воинское звание?» Александр пожимает плечами: «Майор, — и подумав, — может подполковник». Троицкий ловит печальный взгляд Гали. Улыбается ей: «А что, Галина,— замялся на мгновение. Да, забыл её отчество, — разве у вас нет моих документов? Посмотрите — там всё написано» Вдруг заволновался: «А где мои документы?» «Они в Вашей тумбочке. Показать?» — спрашивает доктор. «Нет, нет», — застеснялся Александр. «Как звать Вашу жену?» — доктор пристально смотрит на Троицкого. Тот жует губами и молчит.

«Амнезия, — тяжело вздыхает доктор, — а как меня звать, может, вспомните?»

Александр в смятении смотрит на медсестру. Кто же это? Ведь знакомое лицо. Медсестра называла фамилию доктора? Какая-то звериная фамилия: Волков, Зайцев, Соколов. «Вот Соловьёв!» — выпаливает Троицкий. «Да. Я доктор Савельев», — говорит врач и, помолчав, обращается к медсестре: «Здесь нужен психиатр».

Старенький, худенький человечек. Белый халат всё время сползает с его плеч. Так что видны погоны с полковничьими звёздами. Халат явно мешает ему.

— Товарищ полковник, давайте ваш халат, — говорит медсестра Галя.

— Да, да. Сделайте милость, — полковник сбрасывает с плеч халат, передает его Гале. Та помещает халат на вешалку, что прилажена у двери. Сейчас там висит серый халат контуженого политрука Троицкого.

— Это ваш больной?— полковник обращается к медсестре Гале.

— Да, да, — Галя кивает головой.

— Во-первых, желательно создать для больного теплую, доброжелательную обстановку. Ненавязчиво рассказывать человеку о событиях его прошлой жизни. Воспоминания должны быть только позитивные, стараться избегать отрицательных эмоций. Читать с ним книги. Предлагать, чтоб он рассказал о прочитанном. Но ни в коем случае не заставлять. Никакого давления на психику. Медикаменты я выпишу. Если в вашей аптеке чего-то нет, обращайтесь ко мне.

Полковник кивает в сторону доктора Савельева.

— Так точно товарищ полковник, — чеканит доктор Савельев.
Всё это время Александр Троицкий лежал на постели и безучастно смотрел на врачей. Когда медики удалились из палаты, Галя подсела к нему на койку.

— Саша, это светило психиатрии. Полковник Шварц.

Александр слышит голос медсестры Гали, и ему становится хорошо.

То ли медикаменты доктора Шварца помогли, или медсестра Галя создала ту доброжелательную атмосферу, которая стала лекарством для контуженой головы политрука. Были рассказы из прошлой жизни. Галин очень короткий: в Архангельске она окончила медицинское училище. Оттуда забрали в армию. Вот и весь сказ. А история Александра должна быть длинной. Его и брата усыновил доктор Троицкий Фёдор Игнатьевич. Мать свою он не помнит, она умерла рано. Отец тоже куда-то исчез, когда ему было лет пять. При слове «отец» в голове Троицкого тяжко загрохотал колокол. Его звук эхом повторяется многократно. Удары этого колокола мучительны и зловещи. Александр считает во весь голос: «Один, два, три». И тишина. Галя испуганно смотрит на Троицкого. Шепчет: «Саша, что с Вами?» «Поминальный колокол», — Александр трясёт головой, старается избавиться от тяжкого наваждения: перед его внутренним взором возникает тот седой — в немецкой форме. Троицкий не может никак забыть его улыбку. И улыбка седого вдруг превращается в смертельный оскал. По лицу Троицкого течёт пот. Галя вынимает из своего кармана салфетку. Осторожно вытирает его лицо. Он ловит её руку и целует её. Закрывает глаза и проваливается в пустоту. Сколько прошло времени — час или вечность?

И вот опять перед ним рука Гали. Он заворачивает рукав её халата почти до плеча. И целует её обнажённую руку. Галя сидит неподвижно. Потом вдруг хватает голову Троицкого и, как-то отчаянно целует его в губы.

Несколько дней он не видел Галю. Приходили другие медсёстры. С ними он вышагивал по коридору. Лечебные прогулки. Он нарочно качался при ходьбе. Медсёстры озабоченно говорили ему, что из их практики по времени он должен быть уже здоров. А здесь, право, всё очень странно затянулось. И доктор Шварц, мы знаем, мертвого подымает. Такой волшебник. Галя пришла в его палату ночью. Александр не спал, будто ожидал её.

Потом они лежали молча. Александру почему-то казалось, что на лице его сейчас счастливая и глупая улыбка. «Как тебе?» — тихо спросил он. «Я думала, будет больно. А было хорошо», — слышит он её шёпот.

Галя повернулась к нему, поцеловала и тихо попросила: «Встань с постели. Я на минуту зажгу свет и сменю простынь». Вспыхнула тусклая лампочка. Галя успела накинуть на себя халат. Но Александру всё-таки удалось увидеть все её чудные прелести. «Отвернись, бесстыдник», — слышится её голос. Александр стоит в армейских кальсонах. И вид его совсем неприглядный. Он бросает взгляд на свою постель, видит красное пятно на ней. И до него доходит: «Он первый». Галя быстро меняет простыню и гасит свет. И опять она в его объятьях. «Я первый», — шепчет он Гале. «Первый, первый», — Галя целует Троицкого. И заходится негромким смехом. В смехе её Троицкому слышится звук волшебной флейты. А потом были короткие и длинные ночи. Короткие, когда она осторожно высвобождалась из его объятий, шептала: «Я нынче на дежурстве». И улетала как ночная бабочка.

А слухи, однако, доползли и до начальственных ушей. Александр заметил, что доктор Савельев смотрит на него несколько подозрительно. И с Галей Савельев стал неумеренно строг. Доктор Савельев долго не решался на разговор, но, видно, пришлось. Отозвал медсестру Галю в коридор, холодно спросил: «Что у тебя с Троицким?» «Да, да, да», — каким-то восторженным отчаянием произносит Галя. Доктор печально качает головой:

— Как бы ты потом об этом не пожалела.

— Я не хочу думать о потом. Я сейчас счастлива, счастлива, — Галя громко хохочет.

Доктор оглядывается по сторонам. «Этой девчонке сейчас море по колено. Слава Богу, сейчас никого рядом нет», — сокрушённо думает он. И вдруг ловит себя на мысли, что он завидует этому контуженому политруку.

Троицкому пришло письмо от жены. Вера писала, что очень скучает по нему. Ждёт, не дождётся его приезда. Рада, что он выздоравливает. Папа достал лекарства. И Сашенька поправился. Александр со странным безразличием прочитал письмо, сунул его в карман халата и тут же про него забыл.

Доктор Савельев вдруг заторопился с выпиской Троицкого из госпиталя. Это Александру показалось, что «вдруг». Впрочем, он действительно, чувствовал себя совершенно здоровым. А с Галей всё не удавалось увидеться наедине. Лишь бумажку со своим домашним адресом в Архангельске Галя передала Александру.

Когда получал документы о выписке из госпиталя, обратил внимание на двух тёток. Сидели они на лавке за его спиной. В черных фуфайках, надетых на белые халаты. Значит госпитальные санитарки или уборщицы. Слышит их негромкий разговор. Одна говорит: «Галька-то наша вот с этим связалась, дурёха». Другая ей вторит: «Ничего не попишешь. Нынче у молодух на мужиков охота». Мужику Троицкому хочется повернуться к этим теткам и послать матом куда подальше. Но политрук в нём командует: «Молчать. И строевым — по плацу!»

Галя догнала его, когда он шагал по парковой аллее, что уходила от госпитальных зданий. Она была в халате. Было довольно холодно, хотя под апрельским солнцем уже звенела капель. Александр расстегнул свою шинель. Полами шинели накрывает свою тоненькую, хрупкую девочку. Плотно прижимает её к себе. Они стоят под вековой липой. Толстый ствол защищает их от холодного ветра. Александр закрывает глаза, и мерный благовест звучит в нём. «Ты слышишь звон колоколов?» — шепчет он. Галя подымает на него глаза.

— Слышу, — шепчет она.

— Благовест — это благая весть.

— От тебя, — Галя смотрит на Александра. На глазах её слёзы.

Троицкому вдруг становится трудно сказать: «Да». Он лишь слегка кивает головой.

Согласно Приказу № 354 от декабря 1941года Народного комиссара обороны СССР, товарища Сталина «необходимо обеспечить возвращение выздоровевших раненых и больных, гвардейцев и курсантов обратно в свои части».

Но ко времени выздоровления политрука Троицкого А.Ф. его войсковая часть уже не существовала. Троицкий после тяжёлой контузии по состоянию здоровья был направлен в тыловую часть. Там «прошёл курс молодого бойца» — как он обычно говорил своим соратникам. Его готовили на должность начальника химзащиты авиационного полка на Белорусском фронте. Так что пришлось осваивать теорию и практику химзащиты. Должность майорская. Почему не на прежнюю должность политрука — вопросов не возникало. Приказ есть приказ. Может, начальство посчитало, раз контуженый — ляпнет что-нибудь непотребное. А глаза и уши «у кого надо» всегда начеку. Потом морока — разбираться с ним. «Политработа — дело тонкое». Троицкий даже представил, как при этих словах его будущий начальник с сомнением качает головой.

Правда, эти недозрелые мыслишки в голове у бывшего политрука долго не задерживались. К удивлению Александра командование предоставило ему отпуск для встречи с семьёй. Три дня. Два дня на дорогу туда и обратно. И день, а может, ночь на свидание с женой. Так и было сказано: «Ночь на свидание с женой». Мелькнула глупая мысль: «Может, свидеться с Галей?» Но командир части строго предупредил: отметиться в комендатуре Ярославля.

Продолжение

___

[1] 23 августа 1950 года Г.И. Кулик приговорён к расстрелу вместе с генералами В.Н. Гордовым и Ф.Т. Рыбальченко «по обвинению в организации заговорщической группы для борьбы с Советской властью».

Print Friendly, PDF & Email

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.