Александр Левковский: Борис Моисеевич Левенфиш и Анатолий Иванович Рыбаков

Loading

Он крепко пожал мне руку (но, слава Богу, не попытался расцеловаться!), открыл дверь и исчез из моей жизни — бывший майор КГБ, жаждущий перехода в еврейство. Какие только нелепости не устраивает нам жизнь!..

Борис Моисеевич Левенфиш и Анатолий Иванович Рыбаков

Рассказ

Александр Левковский

Левковский

Глава 1. Вильнюс. Квартира Бориса Моисеевича. 1985 год.

Алло! Это квартира Левенфишев?

— Молодой человек, надо говорить — квартира ЛевенфишЕЙ. Вы плохо знаете падежные окончания имён существительных в русском языке.

— Это не страшно… Но вы — Борис Моисеевич Левенфиш?

— Да, я уже сорок лет Борис Моисеевич Левенфиш. А вы? Кто вы такой и почему вы беспокоите меня как раз тогда, когда я собрался вздремнуть после обеда?

— Извините за беспокойство… Меня зовут Анатолий Иванович Рыбаков. Я майор Комитета Государственной Безопасности. Нам надо с вами встретиться.

Услыхав это кошмарное сообщение, я мгновенно почувствовал слабость в ногах и резкое учащение пульса. И неудивительно! — за два года с момента подачи прошения на выезд в Израиль меня никто никуда не вызывал… Мои бумаги крутились где-то в таинственных бюрократических глубинах мрачного здания под названием ОВИР (что, как известно, расшифровывается как Отдел Виз и Регистрации Министерства внутренних дел). Так при чём тут Комитет Госбезопасности?! Что хочет от меня, бывшего университетского доцента, эта всемогущая организация?!

И потом — эта фамилия: Рыбаков Анатолий Иванович… Что-то знакомое почудилось мне в этом имени. Где мог я его услышать?

Нащупав стул позади, я медленно опустился на сиденье и несколько секунд пытался придти в себя.

— Алло! Борис Моисеевич, вы меня слышите?

— Слышу.

— Борис Моисеевич, нам надо встретиться, чтобы обсудить кое-какие важные вопросы, относящиеся к вашему прошению на выезд в иностранное государство. Хорошо?

— Ну хорошо, — еле слышно вымолвил я.

— Давайте договоримся так: завтра, в среду, в 3 часа пополудни, вы подойдёте к гостинице «Гинтарас» и найдёте на первом этаже комнату 112. Я буду вас ждать. Лады?

— Ну лады…

— Вот и отличненько, Борис Моисеевич. До встречи.

Дрожащей рукой я положил телефонную трубку на рычаг и с трудом повернулся к Юльке, стоявшей рядом.

— Папа, — встревоженно произнесла Юлька, — кто это?

— КГБ, — прошептал я потрясённо. — Они хотят, чтоб я завтра пришёл в «Гинтарас» на свидание с ними.

Тут надо отметить, что в любых практических вопросах шестнадцатилетняя Юлька разбирается намного лучше, чем я, её отец, которого моя деятельная супруга Роза называет не иначе, как растяпой и гнилым интеллигентом. Поэтому Юлька, не медля ни секунды, сказала решительно:

— Никуда ты не пойдёшь! Тебе нечего там делать. «Гинтарас» — это гостиница, а не их КГБ. Они, возможно, подстраивают тебе ловушку. Они подсунут тебе наркотики, или проститутку — и ты, вместо Израиля, загремишь лет на пять-десять в тюрягу!

— О чём ты говоришь? Какую проститутку? — слабо возразил я.

— Обыкновенную, — парировала Юлька. — Из тех, что шатаются на вокзале… Если КГБ хочет разговаривать с тобой, — пусть присылают официальную повестку на вызов в их контору на проспекте Ленина.

— Юленька, — умоляюще промолвил я, — я тебя только очень прошу — ни слова маме. Она и так уже два года нервничает и не может заснуть без снотворного… А сейчас накапай мне тридцать капель валерьянки. А то у меня сердце колотится, ну прямо как бешеное…

Заметьте, что я, в виде исключения, назвал её Юленькой, а не Юлькой, как мы с Розой привыкли называть её с раннего детства. Надо сказать, что к такой плохо управляемой личности, как моя дочь, имя Юлька очень подходит…

*****

Я так и знал, что эта затея с Израилем добром не кончится! Когда два года тому назад Роза вдруг загорелась желанием уехать, я возражал изо всех сил, но переспорить Розу было просто невозможно.

И дело тут не только в Израиле. Вообще по любому поводу с Розой спорить абсолютно бесполезно. Она не даёт мне рта раскрыть. Вся беда в том, что мы с ней — очень разные люди. Я даже, честно говоря, не в состоянии понять, как это я, идиот, вообще на ней женился… Роза происходит из местечковых литовских евреев; они там все общаются на идиш, ходят в единственную вильнюсскую синагогу на улице Комьяунимо, едят мацу на Пасху и разговаривают на ужасно исковерканном русском языке с такими, знаете, протяжными еврейскими интонациями, типа: «Мо-о-ойше, май ингелэ, ты таки молоде-е-ец…». А для меня малейшее искажение моего любимого русского языка — это ну просто ножом по сердцу!

И вот так в конце концов получилось, что я, доцент, преподаю всю свою жизнь русскую и мировую литературу в университете (пока меня не погнали оттуда, когда я подал заявление на выезд), и голова у меня с утра и до вечера занята Шопенгауэром, Баратынским и Чосером, а Роза, окончив финансово-экономический институт, работает зав гастрономом в Старом Городе. И, как вы понимаете, преуспевает в материальной сфере намного лучше меня. Все деликатесы, которые мы дома поглощаем, — все эти сырокопчёные колбасы, бельгийские шоколады, марокканские апельсины, — всё это добро нам притаскивает из своего магазина Роза. И не только деликатесы, но и отличную сёмгу, и тающую во рту икру, и сочащиеся жиром австралийские куриные тушки…

Тут надо отметить, что я, в отличии от моей местечковой финансово-экономической супруги, происхожу из семьи стопроцентных интеллигентов, потомственных жителей Киева, любителей литературы и искусства и постоянных посетителей симфонических концертов в филармонии. Наши интеллигентные мама с папой приучали меня и мою старшую сестру читать, рисовать и играть на фортепьяно. Кто мог подумать, что я женюсь на женщине, ни разу в жизни не посетившей оперного театра!

Я бы давным-давно развёлся с Розой, если б не Юлька, моя любимая Юлька, моя ненаглядная красавица, моя умница Юлька, моя хулиганистая дочь! Вы спросите — почему «хулиганистая»? Не знаю, не могу объяснить… Я тут не при чём… Я не приучал её драться с мальчишками во дворе и обворовывать яблочные сады на Жверинасе в компании таких же сорвиголов, как она сама. Но именно это вменялось ей в вину три года тому назад вильнюсской милицией, поймавшей её и посадившей её в КПЗ. Только из уважения ко мне милиция не довела дело до суда.

— Зачем?! — кричал я Юльке, когда её освободили из-под стражи и вернули домой. — Зачем тебе понадобились эти чёртовы яблоки!? Мама их приносит домой целыми кошёлками!

— То есть, она их ворует, — спокойно уточнила Юлька. — Так почему же ей можно воровать, а мне нет?

Я смотрел на неё в бессильном гневе, — смешанном, надо признаться, с всепоглощающей любовью! — и с горечью думал, что вот я могу на лекции в университете выстраивать перед студентами логические цепочки поведения мадам Бовари, или Давида Копперфильда, или Анны Карениной, или князя Болконского, но не могу найти достойного возражения очень логичному заявлению тринадцатилетней дочери…

*****

Так вот Юлька и была тем самым решающим фактором, который склонил меня к эмиграции в этот абсолютно не нужный мне, совершенно чуждый, лежащий где-то далеко за горизонтом ближневосточный Израиль.

— Папа! — кричала Юлька, когда мы втроём обсуждали на кухне подавать или не подавать заявление на выезд. — Ты только подумай! Ведь ты сможешь увидеть весь мир! Лондон твоего любимого Диккенса! И Париж твоего ненаглядного Ги де Мопассана! И Мадрид Сервантеса! И Сан-Франциско Джека Лондона! И Осло Ибсена!.. Я умираю, так я хочу увидеть все эти города!

(Здесь надо заметить, что моя дочь — очень сложный человек, несмотря на её юные годы. Я бы сказал — слишком сложный для меня! Склонность к неуправляемости и даже мелкому хулиганству великолепно уживаются у ней с колоссальной начитанностью — даже, можно сказать, с помешательством на литературе. У меня была одно время мечта сделать из неё филолога, вроде меня, но тщетно! — Юлька лет с десяти хотела быть то хитроумным детективом, типа Шерлока Холмса, то моряком-подводником (после помешательства на «Человеке-амфибии»), то альпинисткой, похожей на героев фильма «Вертикаль», то отважным охотником, вроде арсеньевского Дерсу Узала…)

Я, вооружившись большим кухонным ножом, молча резал овощи на салат, не возражая Юльке, но и не соглашаясь. Роза, выслушав Юлькину тираду, постучала пальцем по виску и высказалась на сочном идиш:

Халоймес! — употребила она ходкое словечко, которое вообще-то переводится как сновидения, но более точный смысловой перевод означает — пустые мечтания. — Надо думать не о Париже, а о том, чтобы устроиться в Израиле получше.

— Что значит — получше?! — взорвался я, повернувшись к Розе и размахивая ножом. — Что я там буду делать, когда моя специальность — литература?!

— Ты пойдёшь на какие-нибудь курсы.

— Какие курсы? Бухгалтерские, что ли?

— А что? Чем тебе не нравятся бухгалтерские курсы? — возразила Роза. — Я, например, занимаюсь бухгалтерией в моём гастрономе целыми днями… И не размахивай ножом. Он очень острый, и я боюсь, что ты порежешься.

(Кстати, этот нож впоследствии сыграет немаловажную роль в моём повествовании, но это будет в самом конце рассказа, когда мы уже проживём в Израиле немало лет. Только не подумайте, что я попытаюсь прикончить Розу ударом ножа — до этого дело у нас не дойдёт).

*****

Вот так, в конце концов, Роза с Юлькой одолели меня, и я подал документы в ОВИР.

И началась стандартная предэмиграционная тягомотина. Меня прогнали из университета, и я с трудом устроился учителем в вечернюю школу. Девятиклассницу Юльку исключили из комсомола, причём не обошлось, конечно, без скандала — на классном собрании Юлька, в ответ на гневную речь директриссы, встала и громко произнесла: «Fuck you!». Весь класс разразился хохотом, а безграмотная директрисса, не знавшая английского, угрожающе переспросила: «Юля Левенфиш, что ты сказала?». Но Юлька успела выскочить за дверь, и процедура исключения её из комсомола, — а впоследствии, и из школы («за оскорбление чести советского учителя») — прошла успешно в её отсутствие.

А вот Розу никто никуда не выгонял и не исключал, и она продолжала регулярно снабжать наше семейство всевозможными вкусными и питательными продуктами.

И так тянулось два долгих муторных года, прерванных внезапным звонком из КГБ…

*****

— Алло, это квартира Левенфишей?

— Да, — ответила Юлька, оглянувшись на меня и приложив палец к губам. Я прижал ухо к телефонной трубке и, таким образом, услышал отлично весь дальнейший разговор.

— Мне, пожалуйста, Бориса Моисеевича.

— Его нет дома. Вы можете говорить со мной.

— А кто вы? Вы его жена, Розалия Абрамовна?

— Нет, я его дочь, Юлия Борисовна. А вы — майор Рыбаков Анатолий Иванович, так что ли?

— Совершенно верно. Почему ваш отец не явился вчера, как ему было предписано, в гостиницу «Гинтарас»?

— Товарищ майор, — сказала, повысив голос, бесстрашная Юлька, — предписывать вы можете своим подчинённым лейтенантам, а моему отцу может предписывать и даже приказывать только его жена — да и то не всегда.

Услышав слова «предписывать вы можете своим подчинённым лейтенантам», я в ужасе отшатнулся от Юльки и в панике замахал руками. Она сошла с ума! Кто так разговаривает со всемогущим КГБ!? Они сейчас пришлют за Юлькой Чёрный ворон, и моя дочь очутится в КПЗ, в одной компании с теми самыми вокзальными проститутками, которых она упоминала позавчера….

На другом конце провода наступила тишина. Надо полагать, майор КГБ собирался с мыслями, прерванными наглым заявлением Юльки.

— Анатолий Иванович, — уже более миролюбивым тоном продолжила Юлька, — почему бы вам не прислать моему папе обыкновенную повестку явиться в вашу контору, как это принято в цивилизованном обществе?

Последовало недолгое молчание, а затем майор промолвил хриплым голосом:

— Хорошо, я пришлю.

— Спасибо, Анатолий Иванович.

— Не за что, Юлия Борисовна.

Глава 2. Вильнюс. Здание КГБ на проспекте Ленина. 1985 год.

Майор Рыбаков оказался симпатичным рослым мужчиной лет тридцати пяти, с открытым, приветливо улыбающимся лицом. Одет он был в гражданский костюм, с университетским ромбиком в правом лацкане пиджака. Интересно, какой университет он окончил?

Едва я уселся в кресло в его кабинете, как я тут же получил ответ на этот вопрос.

— Борис Моисеевич, — промолвил Рыбаков, усаживаясь и крутя в пальцах авторучку, — надеюсь, вы меня помните. Ведь я был вашим студентом.

Ах, вот оно что! Вот почему его имя вызывало у меня какие-то смутные воспоминания.

— Я учился на философском факультете, — продолжал майор, — и сдавал вам экзамен по средневековой литературе. Помните? «Увы, мой стих не блещет новизной,/ разнообразьем перемен нежданных./ Не поискать ли мне тропы иной,/ приёмов новых, сочетаний странных…». — Он расхохотался, явно довольный собой. — Шекспир, чёрт возьми! Его прекрасные сонеты!

Я заставил себя с натугой улыбнуться, подавив желание спросить — зачем майору зловещего КГБ философское образование, вообще, и сонеты Шекспира, в частности? Была бы на моём месте моя Юлька, она бы непременно спросила…

Словно проникнув в мою промелькнувшую мысль об Юльке, майор Рыбаков сказал:

— У вас очаровательная дочь, Борис Моисеевич. У неё очень подкупающая манера разговаривать по телефону.

— О, да! — с готовностью согласился я. — Очарования ей не занимать.

— Тем более печально, — произнёс майор, — что такая многообещающая личность, как ваша дочь, уезжает в средневековый Израиль, где ей негде будет развернуться.

— Средневековый? — переспросил я.

Майор Рыбаков кивнул и сокрушённо покачал головой.

— И для вас, Борис Моисеевич, тоже будет закрыта карьера в вашей любимой филологии. Ну кому нужны великолепные сонеты Шекспира в этом вооружённом до зубов военном лагере под названием Израиль?

Пожалуй, он прав, этот странный майор КГБ. Я и сам так думаю. Но что я могу поделать?

— Кстати, — продолжал майор Рыбаков, — у нас есть сведения, что вы вовсе не горите желанием уехать, не так ли? Нам кажется, что вы относитесь к Израилю с некоторой… я бы сказал… неприязнью, верно?

— Откуда у Вас такие сведения, Анатолий Иванович? — удивился я. (Юлька на моём несте не просто удивилась бы, а прямо выложила бы майору: «Товарищ майор, вы что — установили в нашей квартире секретные звукозаписывающие устройства!?» Но у меня, увы, нет такой храбрости, как у моей бесшабашной дочери…).

Майор рассмеялся. — У нас есть способы узнавать настроения людей, бросающих свою родину… Впрочем, хочу сообщить вам приятную новость: вам дано разрешение на выезд.

У меня от неожиданности почернело в глазах.

— Борис Моисеевич, что с вами? — с тревогой в голосе промолвил майор. Он поспешно обошёл стол и подал мне стакан с водой. — Успокойтесь.

С минуту в кабинете царило молчание. Я пил воду, стуча зубами по краю стакана, а Рыбаков спокойно уселся в кресло и объявил тихим напряжённым голосом:

— В этой связи у нас есть к вам небольшое предложение. — Он помолчал. — Как показывает опыт, после приезда в страну вас поместят в учебное заведение под названием «ульпан». Вас будут учить там их древнему замшелому языку иврит и где-то через три-четыре месяца вас попытаются устроить на работу. В ульпане есть для этого специальная служба.

— На работу по специальности? — криво ухмыльнулся я.

Майор рассмеялся. — Не будьте наивными, Борис Моисеевич. Если вы, например, попадёте в ульпан под названием Кфар-Гвироль около Реховота — это в центре Израиля, в двадцати пяти километрах от Тель-Авива, — то вас, вернее всего, попробуют устроить техником (на их языке — технаи) на военную авиационную базу Тель-Ноф… Я же говорил вам, что Израиль — это огромный военный лагерь. Там есть работа только в военной индустрии.

— Какой из меня техник? — пробормотал я.

— Никакой. Но это не имеет ни малейшего значения. Что с того, что вам придётся закручивать гайки на фюзеляже самолёта или заменять изношенные детали шасси? Главное — у вас появится твёрдая зарплата и возможность содержать семью… И, кстати, мы с удовольствием поможем вам деньгами, и вам никогда не придётся иметь финансовых затруднений за всю вашу жизнь в Израиле.

Поможете мне деньгами!? — изумился я, едва не потеряв способности говорить. — Вы!? За что, Бога ради!?

— Вот для этого я и пригласил вас сюда, Борис Моисеевич. Вы умный образованный человек, и вы легко справитесь с выполнением наших необременительных просьб. Военные объекты, где вы наверняка будете работать, представляют большой интерес для Советского Союза. Как показал опыт так называеной Шестидневной войны, Израиль косвенно угрожает нашим интересам на Ближнем Востоке, и нам важно знать его военный потенциал… Мы хотим знать количество самолётов на их аэродромах, их расположение, прибытие из Америки новых моделей самолётов, работы по их переоборудованию, их вооружение — и многое-многое другое…

— Я ничего в этом не соображаю. Моя специальность — литература и только литература…

Майор успокоил меня лёгким помахиванием руки.

— Борис Моисеевич, не волнуйтесь. Мы научим вас, как надо собирать необходимую информацию и обрабатывать её.

— Собирать и обрабатывать информацию!? — задохнулся я от возмущения. — Шпионскую информацию!? Это… это… нечестно, Анатолий Иванович! Вы что — хотите сделать из меня шпиона!? Я что — должен буду засовывать секретные записки в дупло какого-нибудь дуба!?

Майор усмехнулся.

— Борис Моисеевич, в Израиле нет дубов. Вам придётся прятать записки, как вы говорите, в банановых рощах или в апельсиновых пардесим. Я шучу, конечно. Не беспокойтесь — мы установим надёжную связь с вами без шпионских записок.

Я с трудом встал и опёрся ладонями о стол.

— Товарищ майор! — вскричал я, собрав воедино всю свою храбрость. — Я ни за что не соглашусь на такую презренную роль! Можете делать со мной что хотите! Можете даже отказать мне в моей просьбе на выезд. Но моего согласия вы не получите! Я честный человек, Анатолий Иванович!

Майор долго и хмуро смотрел мне в лицо, не произнося ни слова. Затем он выдвинул ящик стола и вынул оттуда какую-то бумагу. Я мельком заметил слова «Комитет Государственной Безопасности», жирно напечатанные в заголовке текста. Майор передвинул бумагу по поверхности стола по направлению ко мне и подал мне авторучку.

— Гражданин Левенфиш, — сказал он, — подпишите ваше обязательство не разглашать содержимое нашей беседы. В случае отказа вам угрожает длительное тюремное заключение.

Интересно, как среагировала бы моя Юлька на такое бессовестное предложение? Не представлюю себе! Наверное, порвала бы эту гнусную бумагу или плюнула бы в морду этому наставнику шпионов…

Я подписал этот грязный документ, вышел из кабинета философа-майора и оказался на площади перед зданием КГБ.

Владимир Ильич Ленин возвышался в центре площади, глядя неотрывно на внушительную штаб-квартиру комитета госбезопасности той страны, которую он создал.

— «… Всё то же солнце ходит надо мной,/ но и оно не блещет новизной…», — прокрутил я в уме последнюю строчку шекспировского сонета и устало побрёл домой.

Глава 3. Реховот (Израиль). Квартира Бориса Моисеевича. 1995 год

Два месяца тому назад неугомонная Юлька купила мне новую квартиру — две комнаты на четвёртом этаже, небольшую уютную кухню и просторный балкон, выходящий в пальмовую аллею.

Я сам ни за что не справился бы с приобретением квартиры (хотя бы потому, что денег у меня не хватило бы, да и вообще я в этих делах растяпа, как говорила моя бывшая супруга Роза), но Юлька живо организовала машканту (то есть, ипотечную ссуду), добавила солидную сумму из своей внушительной зарплаты — и вот я оказался единоличным владельцем очень даже приличной недвижимости.

— Папа, — решительно сказала Юлька в одно из своих посещений моей новой квартиры, — ты живёшь в невыносимом бардаке. — Что это за рухлядь у тебя в салоне? Этому продавленному дивану уже десять лет.

— Намного больше, — возразил я. — Ты помнишь, мы получили его из американского склада поношенных вещей в Хайфе в 85-м году? Он до нас в Америке служил где-нибудь в Алабаме или Колорадо лет, наверное, двадцать.

— В общем, так, — заявила Юлька безапелляционным тоном, — у вас в Реховоте открыли магазин «Скандинавская небель»? Он недорогой, но отличный. Завтра мы едем туда и покупаем тебе полный набор мебели в салон, на кухню и на балкон.

Короче, мы на её джипе съездили в скандинавский магазин и накупили за её счёт (и несмотря на мои яростные возражения) жуткое количество всяких столиков, книжных шкафов и кресел. Были приобретены также стулья, роскошный диван, огромный телевизор, раскидистый зонтик на балкон и многое другое.

И Юлька живо наняла бригаду из четырёх рабочих для сборки этой мебели.

И вот на следующий день, ровно в полдень, как и было договорено, в мою дверь позвонили, и трое рабочих начали втаскивать в квартиру огромные мебельные ящики.

Как я и ожидал, все трое оказлись русскими ребятами — Витей, Сашей и Игорем. В Израиль сейчас, после внезапного развала Советского Союза, хлынули на заработки толпы русских, украинцев, белоруссов, даже узбеков, даже казахов… Вообще-то рабочих должно было быть четверо, но их бригадир запаздывал.

Я ушёл в спальню, улёгся и решил вздремнуть, пока мои бывшие соотечественники будут возиться со сборкой моей новой шикарной мебели.

— Витя, мудак, да приподыми ты, наконец, эту хреновину! — услышал я из салона знакомые до боли русские слова. — Где у тебя руки, пидор!? Они у тебя что — из жопы растут?

Ну, спрашивается! — есть ли что-либо на свете сочнее русского языка?! Я, будучи гнилым интеллигентом, как некогда называла меня моя исчезнувшая Роза, сам никогда не матерюсь, но могу оценить изобретательность и эффективность любителей русской матерщины.

Звуки родной речи, доносящейся из салона, постепенно вернули меня, полусонного, в то далёкое время, когда мы — я, Роза и Юлька, — покинув бывший Советский Союз, высадились в аэропорту Бен-Гурион.

… Как и предсказал ясновидец-майор, нас отвезли в ульпан Кфар-Гвироль, расположенный на окраине Реховота. И опять-таки, согласно его предсказанию, через пять месяцев, некто Ривка нашла мне работу на военной авиабазе Тель-Ноф. Ривкой звали бойкую женщину неопределённого возраста, искавшую для нас, недавних «олим» (то есть, иммигрантов) хоть какую-нибудь работу в районе Тель-Авива.

Но, в противоречии с предположением Анатолия Ивановича Рыбакова, меня не поставили крутить гайки на фюзеляжах самолётов (и, кстати, правильно сделали, ибо я, с моими руками, растущими, как говорится, из заднего места, едва ли справился бы с этой ответственной работой), а сделали из меня помощника контролёра самолётных систем. Я удостоился столь высокой должности потому, что знал свободно английский, а все толстенные руководства по электрическим, радио, гидравлическим, пушечным и пневматическим системам американских «Скайхоков» и «Фантомов» были, естественно, на английском языке. И стал я зарабатывать сравнительно неплохо. И не понадобились мне «иудушкины тридцать сребреников», которые так бессовестно предлагал мне в Вильнюсе философ-майор Рыбаков.

Но вот что было интересно и неожиданно для меня! — где-то через полгода я стал воспринимать мою работу не просто как необходимое средство получения денег, а начал ощущать некое душевное удовлетверение и даже удовольствие от утреннего приезда на аэродром и последующего рабочего дня.

Представьте себе ясное солнечное израильское утро. Аэродромный автобус с нами, вольнонаёмными работниками, въезжает в ворота нашей базы и катит по эвкалиптовой аллее к лётным ангарам. Мы минуем ряд одноэтажных казарм, где расположились солдаты парашютно-десантного батальона, проходящего тренировку на нашей базе. (Забегая вперёд, скажу, что здесь, в женской казарме, провела полтора года моя бесшабашная парашютистка-десантница Юлька. Но подробно об этом — чуть позже).

Справа от нас видна живописная аллея с небольшими уютными коттеджами, где живут семьи наших ассов — лётчиков израильских ВВС. Слева, за забором, на пустыре, разбросаны сотни старых полуискалеченных советских танков, тягачей, грузовых машин и артиллерийских орудий… Это трофеи войны Судного Дня 1973 года, захваченные у египтян и сирийцев.

Автобус выгружает меня около буфета, которым командует поляк по имени Ян. Он

такой же вольнонаёмный, что и я. И он такой же поляк, как я — русский. Хороший мужик лет сорока пяти. Постоянно сокрушается, что в Израиле мало пьющих людей. «Не то, что у нас в Польше!» — говорит он. (Здесь надо заметить, что на израильских военных базах в те далёкие времена свободно продавалось спиртное). Мы выпиваем с ним по утренней чашке кофе, и я быстрым шагом направляюсь к нашему ангару. Через пять минут начнётся утренний подъём флага, а я не хочу пропустить эту приятную для меня церемонию.

Тут я хочу кое-что объяснить. Дело в том, что я, как и большинство «олим ми Русия», в общем-то полностью обрусевшая личность. Ну что оставила во мне еврейского моя жизнь в Советском Союзе!? Да ничего! Абсолютно ничего, кроме моей подозрительной фамилии — Левенфиш! Так почему же я чувствую какое-то неясное, тёплое, ободряющее — даже, пожалуй, несколько возвышенное! — чувство, когда я каждое утро стою на площадке перед нашим ангаром, в шеренге тридцати военных и двенадцати вольнонаёмных, и смотрю, как один из наших солдат — Давид, или Йоси, или Гай — поднимает флаг?

Это очень живописная сцена: на заднем плане стоят два или три боевых самолёта с синими шестиугольными звездами на борту, и на их фоне поднимается в чистое утреннее небо бело-голубой флаг…

И начинается мой рабочий день контролёра, где самая приятная часть наступает после обеда, когда я читаю очередную лекцию в аэродромной школе. Я преподаю английский язык солдатам восемнадцати-двадцати лет. Я, конечно, с бОльшим удовольствием читал бы им лекции, скажем, по средневековой немецкой поэзии, но что они поймут, если, к примеру, я вдруг продекламирую им что-нибудь из Пауля Флёминга? Например, вот это:

» Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю

Того, кто дал мне жизнь, в обмен на смерть свою.

Он умер, я воскрес, присвоив жизнь живого.

Теперь ролями с ним меняемся мы снова.

Моей он смертью жив. Я отмираю в нём…».

Эти ребята кончили военную школу эксплуатации и ремонта самолётов — и что им средневековая поэзия?!

И всё равно я безмерно доволен! Я счастлив! Я опять — преподаватель!!!

*****

А по окончании рабочего дня ко мне приходит Юлька, выглядящая очень эффектно в светлой форме старшего сержанта Военно-Воздушных Сил.

Тут наступило время объяснить, как моя непутёвая дочь оказалась в израильской армии.

Вскоре после приезда в Израиль наше семейство развалилось. Роза довольно быстро отыскала себе работу в ближайшем «маколете» (то есть, в бакалейном магазине), а через три месяца вообще уехала из ульпана в Хайфу, где она отыскала через знакомых работу в иранском магазине ковров. На какое-то время я потерял её из виду, а потом выяснилось, что она живёт в гражданском браке с владельцем магазина, пожилым вдовцом-иранцем по имени Ицхак. Юлька ездила из ульпана к ним, вернулась и рассказывала:

— Папа, ты не можешь себе представить эту пошлую роскошь, в которой живёт сейчас мама! С потолка у них свисают огромные позолоченные люстры во всех комнатах, а комнат всего десять! Во дворе у них ходят павлины — прямо как в фильме «Белое солнце пустыни»! Кругом ковры — на полу, на стенах, чуть ли не на потолке!

Сама Юлька быстро освоила иврит, закончила «махину» (нечто вроде вечерней школы) и без проблем поступила на юридический факультет университета в Тель-Авиве. Но однажды, через полгода, она приехала ко мне и сказала решительно:

— Папочка, я бросила университет.

— Да ты что! — ужаснулся я. — Что же теперь будет!?

— Папа, я не могу больше! Меня тошнит от всех этих юридических кодексов: кодекс Наполеона… кодекс Юстиниана… Англо-саксонский кодекс… даже какой-то идиотский кодекс Хаммурапи!.. Я пошла в военкомат и записалась в армию.

Вот так Юлька и попала в израильские ВВС и стала, как и все девушки, обычной «пкидой», то есть «канцелярской крысой», по её словам. А вот как она смогла стать там боевой парашютисткой-десантницей — это отдельная история.

По её словам, получилось это так. Ясно, что быть канцелярской крысой — это не для моей Юльки! Месяца через два после начала её службы на аэродроме Тель-Ноф она явилась на приём к начальнику базы и положила ему на стол просьбу перевести её в парашютно-десантный батальон. Генерал-майор расхохотался и сказал:

— Аваль еш лях хуцпа, беэмет! («Ну и нахальство же у тебя, по правде говоря!»). Девочка, в израильских ВВС нет женщин-десантниц! Тебе понятно?

— А теперь будет! — заявила Юлька, выскочила из кабинета генерала и начала засыпать Министерство Обороны заявлениями, письмами, просьбами и требованиями о назначении её в парашютно-десантные войска.

И где-то через год добилась своего.

Я помню день её первого прыжка с парашютом. Я стоял в небольшой толпе на окраине лётного поля и смотрел с замирающим сердцем на старенький транспортный вертолёт, круживший над нами. Машина слегка снизилась, растворился люк, и оттуда один за другим посыпались парашютисты…

Где же она, моя Юлька?! Я смотрел и смотрел, напрягая слезящиеся глаза… Нет, это не она… И это, кажется, нет… И это нет…

А вот это она! Летит, мне кажется, прямо на меня, моя драгоценная красавица, моя Юлька, накрытая парашютным куполом! Я не привык плакать, но тут я не удержался и прямо разрыдался на глазах у всех присутствующих…

*****

А далее события с Юлькой развивались ещё более стремительно. Закончив службу и перейдя в резерв — и, кстати заведя себе красавца-бойфренда, бывшего американца по имени Михаэль, — Юлька задалась целью стать пилотом.

— Папа! — почти кричала она мне в одно из своих посещений. — Я буду первая женщина-пилот в Эль-Аль! Я облетаю весь мир и увижу, наконец, и Рим, и Буэнос-Айрес, и Сан-Франциско, и Токио!

Эту идею — стать лётчиком — подал ей тридцатилетний Михаэль, который сам был пилотом гражданской авиации. Вдвоём они организовали чудовищной силы атаку на бюрократов в Эль-Аль — и атака эта кончилась тем, что Юльку зачислили в лётную школу компании, а затем послали в Штаты учиться управлять Боингами.

Вот так моя бесшабашная дочь стала пилотом и увидела и Рим, и Буэнос-Айрес, и Сан-Франциско, и Токио!..

Мои полусонные воспоминания прервались, когда кто-то постучал в дверь и негромко промолвил:

— Хозяин, мы закончили. Расплатиться бы…

Я встал с кровати, вынул деньги из бумажника и вышел в салон.

Витя, Саша и Игорёк заканчивали собирать свои инструменты. Их запоздавший бригадир стоял, наклонившись над столом, и писал квитанцию. Он кончил писать, повернулся ко мне — и я чуть не упал в обморок от изумления!

Передо мной стоял, протягивая мне квитанцию, Анатолий Иванович Рыбаков!

Одет он был в маечку, типа морской тельняшки с отрезанными рукавами, запачканные джинсы и грубые рабочие ботинки. Никаких следов элегантного костюма, в котором он предстал передо мной десять лет тому назад, не было и в помине.

Анатолий Иванович, — произнёс я тихо, словно в трансе, — а где ваш университетский значок?

Он быстро глянул вниз, на свою грудь, и перевёл непонимающий взгляд на меня.

— Товарищ майор, — говорю, — а это вы помните? «Увы, мой стих не блещет новизной,/ разнообразьем перемен нежданных./ Не поискать ли мне тропы иной,/ приёмов новых, сочетаний странных…».

— Борис Моисеевич! — вдруг заорал он. — Это вы!? Боже мой, какая встреча!..

Рыбаков кинулся ко мне, сжал меня в объятьях и даже попытался поцеловать меня.

— Ребята, — обернулся он к своим рабочим, — езжайте без меня. Я тут встретил старого друга, которого не видел лет десять.

— Анатолий Иванович, — говорю, — вы здесь по заданию? Где вы прячете секретные записки? В каком дубе? В какой банановой роще?

Он рахохотался.

— Борис Моисеевич, какое задание! О чём вы говорите? В Литве сейчас идёт охота на нас, бывших работников органов. Мы с женой еле ноги унесли из Вильнюса в Псков. Супруга уехала на заработки в Швецию — она там убирает квартиры у шведов, а сын водит тяжёлые грузовики в Испании.

— А вы решили перебраться на заработки к евреям в «средневековый» Израиль?

— А почему бы нет? Я в своей жизни вообще привык к евреям. И у вас очень даже приличная страна. Дай Бог России стать такой. В России сейчас невиданный бардак, Борис Моисеевич. Жить там стало просто немыслимо…

Он помолчал и вдруг сказал задумчиво:

— У меня, знаете, есть мечта: развестись с женой, найти здесь хорошую женщину, пройти «гиюр», жениться и стать израильтянином…

— Пройти «гиюр» это значит, между прочим, сделать обрезание. Вы не боитесь?

Рыбаков засмеялся, похлопал меня по плечу и сказал:

— Надеюсь, ваши раввины не режут под корень. Оставят мне что-нибудь от моего «объекта обрезания»… Ведь я собираюсь жениться….

Он уже двинулся к двери, но остановился на мгновение и спросил, улыбаясь:

— Борис Моисеевич, а где ваша очаровательная дочь?

— Летает, — говорю. — Она у меня пилот. Водит самолёты.

— Вот видите, как странно в конце концов получилось, — сказал Рыбаков. — Ваша дочь водит самолёты в своей стране, а мой сын водит грузовики в чужой Испании… До свиданья, Борис Моисеевич. Рад был встретиться.

Он крепко пожал мне руку (но, слава Богу, не попытался расцеловаться!), открыл дверь и исчез из моей жизни — бывший майор КГБ, жаждущий перехода в еврейство. Какие только нелепости не устраивает нам жизнь!..

* * *

… Я побрёл в спальню, надеясь всё-таки мирно вздремнуть и насладиться моим любимым сном — образом моей драгоценной Юльки.

Но увидел я совершенно иной сон…

… Представьте себе огромную комнату, всю обвешанную коврами. (Я тут же во сне сообразил, что это — гостиная в доме того иранца, с которым живёт моя бывшая супруга). Посреди комнаты, на ковре, под гигантской позолоченной люстрой, о которой рассказывала мне Юлька, лежит неподвижно Анатолий Иванович Рыбаков, в своей рабочей одежде, но с университетским значком, привинченным к его майке-тельняшке. Над ним склонилась Роза. В руке у неё зажат большой кухоннуй нож — тот самый нож, которым я резал овощи в Вильнюсе (помните? — в 1-й главе?).

— Ицхак! — зовёт Роза своего иранца. — Сними с него штаны.

Ицхак, толстый усатый иранец, появляется в дверях, подходит к телу Рыбакова и быстро стягивает с него брюки.

— Сейчас мы сделаем из этого гоя стопроцентного еврея, — бормочет Роза, пробуя лезвие ножа указательным пальцем. — Мы устроим ему тот ещё гиюр. Он запомнит его на всю жизнь.

— Ицхак, — говорит она, — тащи сюда точильный камень. Нож тупой.

Откуда-то в гостиной появляется точильный станок, разительно напоминающий тот станок, на котором Бармалей точил огромную саблю, предназначенную для шеи несчастного доктора Айболита из фильма «Айболит-66». Ицхак быстро и умело точит кухонный нож, а затем передаёт его моей бывшей безжалостной супруге.

Роза, поплевав на руки, перехватывает поудобнее нож, приподымает двумя пальцами «объект обрезания» (по меткому определению Анатолия Ивановича) и, плотоядно улыбаясь, резко заносит нож… Но тут Рыбаков вдруг открывает глаза, вскакивает и издаёт пронзительный крик…

… И я тоже в ужасе кричу, проснувшись, вместе с ним.

Я полежал с минуту, попил водички и опять закрыл глаза.

И увидел я во сне не Юльку, а самолёт, летящий сквозь розовые облака. Это была неописуемо прекрасная картина, на фоне которой я услышал голос Рыбакова:

— Борис Моисеевич, это летит ваша очаровательная Юлька, верно? Вот видите, как странно в конце концов получилось? Ваша дочь водит самолёты в своей стране, а мой сын водит грузовики в чужой Испании…

Print Friendly, PDF & Email

9 комментариев для “Александр Левковский: Борис Моисеевич Левенфиш и Анатолий Иванович Рыбаков

  1. Спасибо. уважаемому автору за интересный рассказ. Некоторые фрагменты сюжета воспринимаются как реальные зарисовки с натуры,реально происходивших событий. Естественно.по разному складываются судьбы бывших совковых граждан на земле обетованной. У героя повествования.. Б.Я. Левенфиша, полагаю, что и автора,она, вопреки его вполне обоснованным тревожным ожиданиям, сложилась удачно . Основным импульсом к удовлетворению сложившейся судьбой послужили несомненно успехи любимой дочери в новой жизни.

  2. Поразительно, как и Яков, и Григорий угадали основную тему рассказа! Конечно, это рассказ про дочь! Более того, это рассказ про МОЮ ДОЧЬ ! Это, конечно, не значит, что я просто описал все фокусы и приключения, которые сопровождали её и мою жизнь — тут много и фантазии, и неожиданных поворотов сюжета, и расхождений с жизнью моей реальной дочери, но это, несомненно, — она!

    Тут вот что удивительно — Юлька по замыслу рассказа была вообще вначале на заднем плане (я уделил ей всего два эпизода), но потом, по мере нарастания сюжета (а я писал рассказ очень долго — где-то дней 10 — 12), она стала всё более выпирать на первый план, заслоняя собой двух главных героев. И я ничего не мог с этим поделать, так как писать о ней и о её приключениях доставляло мне намного больше удовольствия, чем всё остальное в сюжете.

    Спасибо за комментарии-разгадки

  3. Для меня однозначно этот рассказ про дочь. Все остальное: Роза, толстый иранец и даже замечательно представленный Анатолий Иванович — все это антураж.
    Отдельная история о том как герой стал получать удовольствие на работе и гордость при поднятии флага, только дополняет образ любимой дочери. Она — награда Борису Моисеевичу и компенсация за нелюбимую жену.

  4. Я приехал в Израиль в 1974г. из Москвы, меня не задерживали. Заранее это было не очевидно, можно было загреметь в места не столь отдалённые. Мне долго снились кошмарные сны: я снова выезжаю из Советского Союза, описал в статье
    http://club.berkovich-zametki.com/?p=37892
    Меня спрашивали, зачем я еду в Израиль, я отвечал — жениться.

  5. Рассказ, если можно так выразиться, многопластовый. В нём много пластов, каждый из которых существует как бы сам по себе. Самый же замечательный пласт — «Юлька». Понравился может быть потому, что сам отец взрослой женщины, похожей на Юльку.

  6. После посещения Михайловского я стоял на шоссе и голосовал, чтобы попасть в Святогорский монастырь, дабы повидать могилу Александра Сергеевича. Остановился грузовик, и на вопрос куда он едет, водитель ответил не как Анатолий Иванович, а на прекрасном русском: «ВО Псков». Запомнилось…

  7. Дорогой Соплеменник:

    Во-первых, из Вашего комментария следует, что Вы эмигрировали не в Израиль, а в другую страну или вообще остались в России.
    Ибо, во-вторых, если бы вы прибыли в Израиль в 70-е — 80-е годы, то Вы бы знали, что израильский Шин-Бет вызывал тогда (не знаю, как сейчас)многих «олим ми Русия» на собеседование, где первым вопросом обычно было: «А не вызывали ли Вас в КГБ с предложением поставлять им информацию?». Мне, во всяком случае, такой вопрос был задан.

    Спасибо за комментарий.

  8. Во-вторых: не стоило трепать достойное имя писателя по такому случаю.
    А, во-первых, порядочный человек, прибывая в Израиль, должен был поставить в известность власти о таком предложении.

Добавить комментарий для Михаил Поляк Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Арифметическая Капча - решите задачу *Достигнут лимит времени. Пожалуйста, введите CAPTCHA снова.